Морозный пермский воздух обжигал щеки, но Юлия его почти не замечала. Солнце, неправдоподобно яркое для зимнего вечера, било в окна панельной девятиэтажки, превращая грязноватый снег на козырьке подъезда в россыпь слепящих бриллиантов. Она стояла перед обшарпанной дверью, обтянутой коричневым дерматином, и не могла заставить себя нажать на кнопку звонка. Пальцы в замшевой перчатке застыли в сантиметре от пластмассы. Пятьдесят восемь лет. Пятьдесят восемь лет, чтобы дойти до этой двери, до которой от её собственного дома было всего четыре автобусных остановки.
Дверь неожиданно скрипнула и приоткрылась сама. На пороге стояла ссутулившаяся женщина в старом, выцветшем халате с мелкими цветочками. Редкие седые волосы были небрежно собраны в пучок, а лицо, покрытое сеткой глубоких морщин, казалось серым и усталым. Она близоруко щурилась.
– Вам кого, девушка? – голос был глухой, дребезжащий, совсем не такой, каким Юлия его помнила. Или не помнила. Каким его нарисовал отец.
Юлия сглотнула. Во рту пересохло. «Девушка». Какая ирония.
– Я… – начала она, и собственный голос показался чужим. – Я к Жанне Викторовне.
Старуха всмотрелась в неё, наклонив голову набок, как птица.
– Ну, я Жанна. А вы кто?
Юлия молчала, разглядывая это лицо, пытаясь найти в нём черты той ведьмы, того монстра, что десятилетиями жил в её голове. Не находила. Видела только одинокую, измотанную жизнью старуху.
– Я Юля. Дочь Веры.
Брови Жанны медленно поползли вверх. Она отступила на шаг вглубь тёмного коридора, пахнущего корвалолом и чем-то кислым, вроде старой капусты.
– Юля? Верочкина… Проходи, чего на пороге стоять.
Юлия шагнула внутрь, и за спиной захлопнулась не просто дверь, а целая эпоха. В маленькой прихожей висело старое зеркало в потемневшей раме. Из его мутной глубины на неё смотрела незнакомая женщина: высокая, стройная, с короткой стильной стрижкой, подчёркивающей правильные черты лица. Дорогая дублёнка, кашемировый шарф. Успешная женщина. Хозяйка одного из лучших салонов в центре Перми. И эта женщина сейчас чувствовала себя нашкодившей пятилетней девочкой.
На стене, рядом с зеркалом, висела небольшая вышивка в простой деревянной рамке. Наивный пейзаж: кривой домик, солнце-смайлик, два облачка. Стежки были неровными, нитки местами спутались. Юлия невольно протянула руку и коснулась пальцем грубого полотна. Этот жест, это прикосновение к чужому рукоделию, словно прорвало плотину.
…«Пап, смотри, что мне тётя Жанна подарила!» – семилетняя Юлька, картавя и захлёбываясь от восторга, протягивает отцу набор для вышивания. В коробке – канва, разноцветные мулине и пластмассовые пяльцы. Олег, высокий, красивый мужчина с волевым подбородком, опускает газету. Он смотрит не на подарок, а на дочь. Долго, изучающе.
– Подарила, значит, – говорит он тихо, и в голосе его звенят стальные нотки. – А ты знаешь, зачем она это сделала?
Юлька мотает головой.
– Чтобы ты сидела дома, ковырялась с иголкой, как старуха. Чтобы глаза портила. Она ведь твоей маме всегда завидовала. Мама у нас красавица, на роялине бацает, в театре работает. А Жанка твоя кто? Серая мышь. Вот и хочет, чтобы ты такой же выросла. Некрасивой.
Юлька смотрит на яркие нитки. Они больше не кажутся ей весёлыми. Они кажутся ловушкой. Она прячет коробку под кровать и больше никогда к ней не притрагивается. Но через неделю, когда мама уезжает на гастроли, отец достаёт её.
– Нет, ты вышивай, – говорит он с неожиданной мягкостью. – Только делай это лучше, чем она. Во сто крат лучше. Чтобы она, когда увидит, от зависти лопнула. Поняла? Ты должна быть лучше во всём.
И Юля начинает вышивать. С остервенением. Её детские пальцы путают нитки, игла колется, но она сидит часами, ссутулившись над пяльцами. Отец сидит рядом, читает газету и время от времени бросает: «Твоя тётя всегда тебя ненавидела. С самого рождения. Потому что ты на мать похожа. А твою маму она всю жизнь сожрать хотела от зависти».
Эти слова, произносимые ровным, убедительным тоном, ложатся на дно детского сознания, как тяжёлые камни. Она начинает видеть мир через отцовские очки. Вот тётя Жанна на дне рождения хвалит её новое платье – «Лицемерит, змея, на самом деле думает, какое оно некВасивое». Вот приносит ей шоколадку – «Подкупает, хочет в доверие втереться, а потом нож в спину». Вот на школьном концерте, где Юля читает стихи, тётя Жанна смахивает слезу – «Актриса! Завидует твоему таланту, потому что сама бездарность».
Мать, Вера, возвращаясь с гастролей, пытается что-то изменить. «Олег, перестань настраивать ребёнка! Жанна её любит!» – доносится из кухни их приглушённый спор. «Ты слепая! – шипит в ответ отец. – Она ненавидит всё, что связано со мной! А Юлька – моя дочь!»
Юля сидит в своей комнате и слушает. Она любит маму, но отец… отец всегда рядом. Он водит её в школу, он проверяет уроки, он объясняет ей мир. И его объяснения просты и логичны. Мир делится на своих и чужих. Мама и он – свои. Тётя Жанна – чужая. Враг.
Когда Юле пятнадцать, мама умирает. Скоротечный рак. На похоронах Жанна, бледная, с опухшими глазами, пытается обнять племянницу. Юля отшатывается, как от прокажённой. Вечером отец, наливая себе водки, говорит ей, глядя в стену: «Это она. Она её сглазила. Своей чёрной завистью доконала. Я же тебе говорил». И в этот момент ненависть к тёте кристаллизуется, становится твёрдой, как гранит. Она больше никогда с ней не заговорит. Никогда.
Это «никогда» длилось сорок три года.
Юлия стала парикмахером. Не потому, что мечтала, а назло. Отец хотел, чтобы она стала пианисткой, как мать. Но всё, что было связано с матерью, теперь было связано и с Жанной, с её завистью, с её «сглазом». Юля коротко остригла волосы, поступила в ПТУ и взяла в руки ножницы. Отец был в ярости, но потом смирился и даже здесь нашёл способ продолжить свою войну. «Ты должна стать лучшим парикмахером в Перми. Чтобы все к тебе ходили. Чтобы Жанка локти кусала, глядя на твой успех».
И она стала. Её салон на Комсомольском проспекте был местом, куда записывались за месяц. Она работала с какой-то одержимостью, оттачивая мастерство. А вечерами, в своей пустой, идеально чистой квартире с видом на заснеженную Каму, она вышивала. Сложные, многоцветные полотна. Пейзажи, натюрморты, копии известных картин. Идеально ровные крестики, нитка к нитке. Это был её мир, её крепость. Мир, где всё было под контролем. Где не было места чужой зависти и предательству. Она была одинока. Отец умер десять лет назад, а других близких людей она к себе не подпускала, инстинктивно выискивая в каждом признаки фальши и зависти, о которых так много слышала в детстве.
Всё изменилось в прошлый вторник.
В салон пришёл новый клиент, Станислав. Солидный мужчина лет шестидесяти, с усталыми глазами и мягкой улыбкой. Он попросил сделать ему стрижку для важного события.
– К сестре еду, в Березники, – сказал он, устраиваясь в кресле. – Тридцать лет не виделись.
Юлия профессионально кивнула, накидывая на него пеньюар. Обычная история.
– Поссорились? – спросила она дежурным тоном, смешивая краску для тонирования седины.
– Хуже, – вздохнул Станислав. – Нас отец поссорил. Он мать безумно любил, а её сестру, мою тётку, считал соперницей. Всю жизнь нам с сестрой в уши лил, какая она дрянь, какая завистница. А мы верили. Дети же… После смерти матери он вообще озверел, обвинил тётку во всех грехах. Мы и перестали общаться. А на прошлой неделе я его архив разбирал, отцовский… и нашёл мамины дневники.
Он замолчал. Юлия почувствовала, как её пальцы, массирующие его голову, напряглись.
– И что там? – спросила она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
– А там… всё наоборот. Мама пишет, как любит сестру, как та ей помогает. И как её душит ревность мужа. Как он не пускает её к родне, как искажает каждое слово. Оказывается, он и ей всю жизнь твердил, что сестра ей завидует. Понимаете? Он создал свою реальность и заставил нас в ней жить. Тридцать лет жизни, Юля… тридцать лет я ненавидел человека, который, может быть, был самым близким другом моей матери. В субботу поеду. Не знаю, что скажу. Просто посмотрю в глаза.
Ножницы в руках Юлии замерли. Мир пошатнулся. Она смотрела на отражение Станислава в зеркале, а видела своего отца. Тот же волевой подбородок. Та же убеждённость. Та же страшная, удушающая любовь.
В тот вечер она впервые за десять лет открыла отцовский шкаф, где в коробках хранились его вещи. Она не искала дневников. Её мать не вела дневников. Но на самом дне, в старом фотоальбоме, она нашла то, что искала, сама не зная об этом. Маленькая, выцветшая фотография. Две молодые женщины, невероятно похожие. Её мать Вера и её тётя Жанна. Они сидели на скамейке в парке Горького, ели эскимо и смеялись. Смеялись так, как могут смеяться только очень близкие, счастливые люди. А на обороте, маминым каллиграфическим почерком, было выведено: «С моей любимой сестрёнкой. Жанночка, как же я счастлива, что ты у меня есть! Май, 1965».
Юлия сидела на полу, среди старых фотографий, и плакала. Не от горя. От оглушительной пустоты. Вся её жизнь, все её убеждения, вся её выстроенная на ненависти крепость оказались построены на лжи. На страшной, чудовищной лжи одного ревнивого, несчастного человека. Отец не просто защищал её. Он лепил из неё оружие в своей собственной войне, продолжая её даже после смерти матери. А она, его верный солдат, сорок три года держала оборону на несуществующем фронте.
…– Так и будешь в дверях стоять? – голос Жанны вернул её в реальность. – Раздевайся, проходи в комнату. У меня не прибрано, я гостей не ждала.
Юлия послушно сняла дублёнку, повесила её на крючок рядом с застиранным пальто. Прошла в единственную комнату. Маленькая, заставленная старой советской мебелью. На серванте – фотографии в рамках. Среди них – та самая, из парка. Только большая, студийная. Две смеющиеся сестры.
На диване лежали пяльцы с незаконченной работой. Подушечка с яркими маками. Стежки были уже не такими кривыми, как на том пейзаже в прихожей, но всё равно неидеальными. Живыми.
– Чаю хочешь? – спросила Жанна, шурша на кухне. – У меня с чабрецом есть. Сама летом собирала.
– Хочу, – тихо ответила Юлия.
Она села на краешек дивана, чувствуя себя огромной и неуместной в этом маленьком мирке. Жанна принесла две чашки на подносе. От чая шёл густой, пряный аромат. Она поставила поднос на журнальный столик и села в старое кресло напротив.
– Так и не вышла замуж? – спросила она просто, без осуждения.
– Не сложилось.
– А отец… Олег… когда умер?
– Десять лет назад.
Жанна кивнула, отпила чай.
– Он… всегда тебя очень любил, – сказала она медленно, подбирая слова. – Только любовь у него была… своя. Тяжёлая. Он Веру мою от всех берёг. И от меня в первую очередь. Думал, я ей счастья не желаю. А я… я просто хотела, чтобы сестра была счастлива. Она ведь как солнышко была. А он её в клетку посадил. Золотую, но клетку. А когда её не стало, он тебя в эту клетку пересадил.
Она посмотрела на Юлию своими выцветшими глазами, и в них не было ни злости, ни обиды. Только бездонная усталость.
– Я к тебе приходила. Когда тебе восемнадцать было. С днём рождения поздравить. Ты дверь не открыла. Я под дверью постояла и ушла. Решила, не буду мешать. Олег так хотел.
Юлия смотрела на тётю. На её руки с узловатыми, артритными пальцами. На трещинку на её чашке. На пылинки, танцующие в солнечном луче, который падал на ковёр. И сорокалетняя глыба льда в её груди начала трескаться, крошиться, таять, превращаясь в обжигающе горячую воду.
– Он говорил… – прошептала Юлия, – он говорил, что вы меня ненавидели. Что завидовали маме.
Жанна горько усмехнулась.
– Завидовать Вере? Глупости. Я её любила больше всех на свете. А тебе… тебе я завидовала только в одном. Что ты на неё так похожа. Каждый раз, когда видела тебя маленькую, сердце сжималось. Будто Верочку свою видела. А подойти боялась. Олег так на меня смотрел… будто я и правда ведьма. Со временем, знаешь, и сама почти в это поверила.
Они сидели молча. За окном солнце опускалось к горизонту, окрашивая небо над Камой в нежно-розовые тона. Тикали старые часы на стене.
Юлия допила чай. Встала.
– Мне пора, – сказала она. – У меня запись.
– Да, конечно, – засуетилась Жанна, поднимаясь. – Работа… это хорошо.
В прихожей Юлия надела дублёнку. Жанна стояла рядом, маленькая, сгорбленная.
– Ты заходи ещё, Юля, – сказала она тихо. – Если захочешь. Я… я буду рада.
Юлия повернулась. Она смотрела на это морщинистое, родное и совершенно чужое лицо. Она хотела что-то сказать. Попросить прощения. Объяснить. Но слова застряли в горле. Вместо этого она сделала шаг и неуклюже, крепко обняла старую женщину. Она почувствовала, как под её пальцами дрожат острые, худые плечи. Жанна замерла на секунду, а потом её рука несмело погладила Юлию по спине. Один раз. Второй.
– Верочка моя, – прошептала она почти беззвучно.
Юлия вышла на улицу. Солнце уже почти село. Морозный воздух больше не обжигал, а казался свежим и чистым. Она не пошла на остановку. Она пошла пешком, вдоль набережной. Снег хрустел под дорогими сапогами. Впереди, в фиолетовой дымке, светились огни большого города. Её города. Её жизни.
Она не обрела новую семью. Она потеряла врага, который определял всю её суть. Она не вернула прошлое, но она освободила своё будущее. Она шла и впервые за много лет не думала, что о ней подумают. Не искала в отражениях витрин признаки зависти. Она просто шла. И дышала.
В голове всплыло лицо Станислава, его усталая улыбка. «Просто посмотрю в глаза». Как просто и как невыносимо сложно.
Она дошла до своего дома. Поднялась в свою пустую, идеальную квартиру. Но сегодня пустота не давила. Она была… свободой. Юлия прошла в гостиную, где на специальном станке была натянута её последняя работа – сложнейшая копия картины Моне. Тысячи идеально ровных крестиков. Безупречная, холодная красота. Она посмотрела на неё, потом взяла ножницы. Не парикмахерские, а обычные, для рукоделия. И одним движением разрезала туго натянутую нить.
На следующий день она купила новую канву. И самые яркие нитки, какие только смогла найти. Она ещё не знала, что будет вышивать. Может быть, кривой домик. Или солнце-смайлик. Что-то неидеальное. Живое. Что-то для себя. И, может быть, для тёти Жанны.