Ненаписанные письма

– Зачем мне другие, когда есть ты! – уверял Денис, забыв выйти из аккаунта на моём ноутбуке. Экран светился холодным, безжалостным светом в полумраке спальни. Алевтина смотрела на него, не моргая. Пальцы, только что собиравшиеся закрыть крышку, застыли в воздухе. Там, в окне чата, была не она. Там была череда женских имен, сердечек, двусмысленных шуток и вполне однозначных планов. «Жду тебя, котик». «Вчера было супер». «Когда повторим?» За окном завывал ветер. Осень в Красноярске всегда приходила...

Ветер с Волги, теплый и упругий, толкал в спину, словно подбадривал: «Давай, еще немного, до самого Президентского моста». Вероника, в свои пятьдесят восемь, крутила педали с азартом девчонки. Солнце, уже клонившееся к закату, заливало ульяновскую набережную расплавленным золотом. Отражаясь в широкой речной глади, оно слепило, заставляло щуриться, и от этого на душе становилось еще радостнее. Велосипед был ее личной машиной времени, уносившей от тягучих будней менеджера по логистике, от бесконечных звонков и таблиц в Excel, от давящей тишины квартиры...

Солнце, холодное и ясное, как гранёный хрусталь, заливало Хабаровск обманчивым осенним теплом. Его лучи прошивали насквозь голые ветви тополей на Амурском бульваре и били в широкие окна кондитерской «Амурские сласти». Внутри пахло ванилью, жжёным сахаром и горьким шоколадом – запахами, которые за сорок лет стали для Лидии Петровны воздухом. Она стояла у мраморного стола, её руки, покрытые тонкой сеткой морщин, с невероятной точностью выводили сахарные вензеля на боку трёхъярусного свадебного торта...

Дождь зарядил с самого утра, превратив Екатеринбург в размытую акварель за окном. Людмила, вернувшись с суточного дежурства, чувствовала, как свинцовая усталость растекается по телу. Неврология выматывала, забирая все силы без остатка. Сегодня был сложный пациент после ишемического инсульта, и его отчаяние, казалось, прилипло к её коже невидимой пленкой. Она сняла форменную куртку, повесила на крючок и прошла в гостиную. Валерий еще был на работе. Тишина в квартире давила, усиливаемая монотонным стуком капель по карнизу...

– Ну что, Алевтина, опять свой Тибет планируешь, а про нас забыла? Голос Михаила, густой и добродушный, вырвал ее из созерцания изрезанного морщинами склона горы Кайлас. Она оторвала взгляд от огромной, расстеленной на дубовом столе карты, где ее палец замер у крошечного монастыря. Пасмурный уфимский вечер просачивался в окна большой квартиры на последнем этаже сталинки, окрашивая все в серо-лиловые тона. За окном моросил мелкий летний дождь, и шум шин по мокрому асфальту проспекта Октября звучал как далекий прибой...

Звонок в дверь прозвучал резко, расколов вечернюю тишину, как тонкий лед под неосторожным шагом. Галина вздрогнула, оторвав взгляд от глиняного диска, медленно вращавшегося на гончарном круге. Пальцы, влажные и послушные, замерли, и бесформенный ком глины под ними тут же потерял зарождавшуюся симметрию, оплывая вялой горкой. — Иду! — крикнула она, вытирая руки о фартук, покрытый серо-бежевыми разводами, словно карта неведомых земель. За окном низкое зимнее солнце заливало Москву холодным, пронзительным светом...

– Это недоразумение! – твердил Алексей, бледный, с дрожащими губами. Голос его, обычно такой уверенный и басовитый, срывался на жалкий фальцет. Марина смотрела на сына, потом на невестку Раису, чье лицо превратилось в белую, застывшую маску, и, наконец, на девушку в дверях. Девушка была совсем юная, в промокшей насквозь джинсовой куртке, с темными кругами под испуганными глазами. Она моргала, стряхивая капли дождя с ресниц, и крепко прижимала к себе небольшую сумку, словно в ней была вся ее жизнь...

— Я вернулась, — голос, легкий и чуть дребезжащий, как надтреснутый колокольчик, заставил Веронику вздрогнуть. Ножницы в ее руках замерли в миллиметре от тонкой пряди пепельного блонда. В зеркале отразилось лицо клиентки, Ирины Петровны, — недоуменное, слегка раздраженное внезапной паузой. А за ее плечом, в дверном проеме, стояла она. Юлия. Семь лет не изменили ее почти. Та же точеная фигурка, укутанная в дорогое, но уже чуть поношенное пальто, то же фарфоровое лицо с большими, наивно распахнутыми глазами...

– Ага, вот, вот оно! Голос Дениса, резкий и торжествующий, полоснул по вечерней тишине кухни, как треснувшее стекло. Алевтина вздрогнула, едва не выронив чашку. Она стояла у окна, глядя, как воронежский ветер срывает с тополей последние, отчаянно цеплявшиеся за жизнь листья и швыряет их на мокрый асфальт. Ветер выл в трубах, бился в стекла, и казалось, весь город съежился под его безжалостным напором. Тревога, весь день скребшаяся где-то под сердцем, обрела наконец форму и звук. Она медленно обернулась...

Астраханский ветер, сухой и пыльный, бился в стекло лоджии с упорством степного хищника. Лидия Петровна поморщилась, отодвигая от себя стопку английских юридических документов. Шестьдесят два года давали о себе знать не болью в суставах, а усталостью от чужих драм, даже если они были изложены на гербовой бумаге и касались слияния двух офшорных компаний. Работа переводчика, особенно в её узкой специализации, требовала не столько знания языка, сколько умения вникнуть в ледяную логику контрактов, где за каждым термином стояли миллионы и судьбы...

Пронизывающий ветер с Финского залива гнал по опустевшим улицам ворохи палой листвы и мелкую изморось. Жанна плотнее запахнула воротник пальто, вдыхая влажный, пахнущий тленом и озоном воздух осеннего Санкт-Петербурга. Вечер в детском саду всегда был временем тишины и легкой меланхолии. Игрушки спали на своих полках, маленькие стульчики стояли ровными рядами, словно притихшие в ожидании завтрашнего гвалта. Но сегодня тишину нарушало чужеродное, напряженное присутствие. В углу игровой, на крошечном...

Солнце, ленивое и золотое, заливало кухню-гостиную Екатерины, превращая пылинки в воздухе в крошечные, пляшущие бриллианты. Инна сидела в глубоком дизайнерском кресле, которое, казалось, хотело поглотить её целиком, и методично вязала. Спицы, тонкие и стальные, мелькали в её сухих, но всё ещё проворных пальцах, выстукивая свой собственный, успокаивающий ритм. Клик-клак, клик-клак. Этот звук был её якорем в чужом, слишком идеальном мире. Здесь всё было гладким, выверенным и дорогим: от индукционной...