Ненаписанные письма

Звонок в дверь прозвучал резко, расколов вечернюю тишину, как тонкий лед под неосторожным шагом. Галина вздрогнула, оторвав взгляд от глиняного диска, медленно вращавшегося на гончарном круге. Пальцы, влажные и послушные, замерли, и бесформенный ком глины под ними тут же потерял зарождавшуюся симметрию, оплывая вялой горкой. — Иду! — крикнула она, вытирая руки о фартук, покрытый серо-бежевыми разводами, словно карта неведомых земель. За окном низкое зимнее солнце заливало Москву холодным, пронзительным светом...

– Это недоразумение! – твердил Алексей, бледный, с дрожащими губами. Голос его, обычно такой уверенный и басовитый, срывался на жалкий фальцет. Марина смотрела на сына, потом на невестку Раису, чье лицо превратилось в белую, застывшую маску, и, наконец, на девушку в дверях. Девушка была совсем юная, в промокшей насквозь джинсовой куртке, с темными кругами под испуганными глазами. Она моргала, стряхивая капли дождя с ресниц, и крепко прижимала к себе небольшую сумку, словно в ней была вся ее жизнь...

— Я вернулась, — голос, легкий и чуть дребезжащий, как надтреснутый колокольчик, заставил Веронику вздрогнуть. Ножницы в ее руках замерли в миллиметре от тонкой пряди пепельного блонда. В зеркале отразилось лицо клиентки, Ирины Петровны, — недоуменное, слегка раздраженное внезапной паузой. А за ее плечом, в дверном проеме, стояла она. Юлия. Семь лет не изменили ее почти. Та же точеная фигурка, укутанная в дорогое, но уже чуть поношенное пальто, то же фарфоровое лицо с большими, наивно распахнутыми глазами...

– Ага, вот, вот оно! Голос Дениса, резкий и торжествующий, полоснул по вечерней тишине кухни, как треснувшее стекло. Алевтина вздрогнула, едва не выронив чашку. Она стояла у окна, глядя, как воронежский ветер срывает с тополей последние, отчаянно цеплявшиеся за жизнь листья и швыряет их на мокрый асфальт. Ветер выл в трубах, бился в стекла, и казалось, весь город съежился под его безжалостным напором. Тревога, весь день скребшаяся где-то под сердцем, обрела наконец форму и звук. Она медленно обернулась...

Астраханский ветер, сухой и пыльный, бился в стекло лоджии с упорством степного хищника. Лидия Петровна поморщилась, отодвигая от себя стопку английских юридических документов. Шестьдесят два года давали о себе знать не болью в суставах, а усталостью от чужих драм, даже если они были изложены на гербовой бумаге и касались слияния двух офшорных компаний. Работа переводчика, особенно в её узкой специализации, требовала не столько знания языка, сколько умения вникнуть в ледяную логику контрактов, где за каждым термином стояли миллионы и судьбы...

Пронизывающий ветер с Финского залива гнал по опустевшим улицам ворохи палой листвы и мелкую изморось. Жанна плотнее запахнула воротник пальто, вдыхая влажный, пахнущий тленом и озоном воздух осеннего Санкт-Петербурга. Вечер в детском саду всегда был временем тишины и легкой меланхолии. Игрушки спали на своих полках, маленькие стульчики стояли ровными рядами, словно притихшие в ожидании завтрашнего гвалта. Но сегодня тишину нарушало чужеродное, напряженное присутствие. В углу игровой, на крошечном...

Солнце, ленивое и золотое, заливало кухню-гостиную Екатерины, превращая пылинки в воздухе в крошечные, пляшущие бриллианты. Инна сидела в глубоком дизайнерском кресле, которое, казалось, хотело поглотить её целиком, и методично вязала. Спицы, тонкие и стальные, мелькали в её сухих, но всё ещё проворных пальцах, выстукивая свой собственный, успокаивающий ритм. Клик-клак, клик-клак. Этот звук был её якорем в чужом, слишком идеальном мире. Здесь всё было гладким, выверенным и дорогим: от индукционной...

– Ты слишком подозрительная! – голос Михаила в динамике телефона был полон усталого раздражения. – Я тебе сто раз говорил, по средам у меня совещание по новому проекту. Заканчиваем поздно. Зинаида молчала, глядя сквозь лобовое стекло своей старенькой «Лады» на неоновую вывеску отеля «Ривьера». Капли дождя лениво ползли по стеклу, искажая буквы, превращая их в расплывчатые световые пятна. Утро в Казани выдалось сырым и серым, под стать настроению. У нее не было никакого совещания. Она просто отпросилась с работы на пару часов...

– Я имею право на личную жизнь! – заявил Евгений, не поднимая глаз от тарелки с остывшими пельменями. Юлия замерла с чашкой в руке. За окном пятого этажа иркутской панельки сеялся мелкий, промозглый зимний дождь, превращая сугробы в серую кашу. Небо, тяжелое, как мокрое сукно, давило на крыши, на голые ветви тополей, на ее плечи. Она прожила в Иркутске пятьдесят два года и не помнила такой гнусной зимы – ни трескучих морозов, ни скрипучего снега, только эта бесконечная сырость, пробирающая до костей...

Осенний туман, плотный и влажный, как мокрое сукно, окутывал Махачкалу. Он съедал очертания домов, глушил звуки проспекта Гамзатова и пробирался холодными пальцами под воротник пальто. В кабинете Ольги пахло дезинфицирующим средством и бумажной пылью. На стенах висели яркие алфавиты и картинки с артикуляционной гимнастикой – веселые рожицы, корчащиеся в безмолвном крике. Ольга, женщина лет сорока трех с умными, чуть уставшими глазами, поправляла стопку карточек. Телефон на столе завибрировал, высветив имя «Марина»...

Пермь утонула в молочном, липком тумане. Он проглотил высотки на том берегу Камы, размыл контуры зданий напротив, превратил огни светофоров в расплывчатые акварельные пятна. Алевтина сидела за своим огромным столом, заваленным рулонами ватмана, образцами плитки и каталогами уличной мебели, и чувствовала, как этот туман просачивается внутрь, оседая в легких тревогой. Пятьдесят три года. Возраст, когда тревога становится фоновым шумом, привычным, как гул холодильника. Но сегодня он звучал громче обычного...

Солнце садилось за трубы Челябинского металлургического комбината, окрашивая небо в неправдоподобные оттенки оранжевого и фиолетового. Осенний вечер был на удивление ясным и безветренным, но внутри квартиры на двенадцатом этаже царил холод, не подвластный центральному отоплению. Юлия стояла у окна, прижавшись лбом к прохладному стеклу. Внизу проспект Победы гудел машинами, люди спешили по домам, а ей казалось, что ее собственный дом перестал существовать несколько часов назад. – Дети должны жить...