Наверное, самый сложный образ в романе Ю.П.Германа – это образ Петра Первого. Он участвует не в слишком многих эпизодах, но незримо присутствует практически на всех страницах книги. Знаменитый эпиграф -
Была та смутная пора,
Когда Россия молодая
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра...
Он уже задаёт определённое настроение читателю. Мы видим Петра на протяжении тридцати двух лет: в 1688 году начинается строительство потешной флотилии на Переяславском озере, в 1720 году царь отправляет в плавание эскадру с молодыми навигаторами. Рождение русского флота, а параллельно с этим – становление характера и развитие страны.
Сразу хочу оговориться: я получила уже достаточно много комментариев, касающихся не романа, а исторической деятельности Петра I. Были среди них и те, где эта деятельность безоговорочно провозглашалась вредной и ненужной (и зачем России выход к морям?), были и целиком принимающие действия монарха. Я не собираюсь никак комментировать и, тем более, оценивать правление первого русского императора. Пишу только о романе (как в своё время писала о Петре I у Пушкина), политические дискуссии прошу здесь не проводить. А вот как изображён царь в романе…
Думаю, нужна была немалая смелость, чтобы писать о петровской эпохе в то время, когда ещё совсем недавно был опубликован монументальный роман А.Н.Толстого «Пётр Первый» (к сожалению, писатель не довёл работу над ним до конца). Но Герман это делает - и рисует несколько иного Петра и в несколько иных временны́х рамках. Напомню, что у Толстого мы видим царя десятилетним, во время стрелецкого бунта: «Увидели царицу Наталью Кирилловну… Чьи-то руки протянули ей мальчика в пёстром узком кафтанчике… Мономахова шапка съехала ему на ухо, открыв чёрные стриженые волосы. Круглощёкий и тупоносенький, он вытянул шею. Глаза круглые, как у мыши. Маленький рот сжат с испугу». Это 1682 год. Последняя же глава романа рисует взятие Нарвы (1704 год), хотя писатель планировал продолжить повествование. Кроме того, Толстой подробно показывает все этапы становления характера будущего Петра Великого, касаясь и реформ, и личной жизни, создавая выразительный, хотя и несколько идеализированный образ и практически оправдывая все «перегибы» царя.
У Германа очень многое остаётся «за рамками» повествования. Так, мы не увидим стрелецких бунтов и их жестокого подавления (разве что Иевлеву «привидится всё тот же сон, проклятый, постоянный кровавый сон»), не увидим разгрома под Нарвой, о котором очень много будут говорить; временами действие будет «перескакивать» через года. Мы не увидим «кукуйские» похождения царя (лишь вскользь будет упоминание, что Апраксин с Иевлевым, приехав в Москву, «только к ночи отыскали Петра Алексеевича в немецкой слободе - на Кукуе, в доме Лефорта»).
И самое главное – мы будем видеть царя практически всё время «со стороны», глазами других людей. Помню, как в одной из газетных статей о съёмках фильма (простите за возможные неточности: сколько лет прошло!) на вопрос о Петре режиссёр ответил, что главный герой фильма, как и книги, - не Пётр, а рыбак Иван Рябов. Это, несомненно, так, но несомненно и то, что именно личность Петра определяет эпоху, а с ней и судьбы героев.
И вот, после столь долгого вступления, - об образе царя. Снова вспоминаются пушкинские строки:
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.
Видим ли мы в романе такого царя? Бесспорно! Не кажется ли вам, что на этом кадре из фильма Пётр очень похож на стоящий в Петербурге памятник «Царь-плотник»?
Первое появление его в романе – на дороге, где застрял «царский поезд», везущий «потешный струг», а царь работает наряду со всеми: «Пётр Алексеевич закатал рукава разорванной и испачканной дёгтем рубашки, погрозил Меншикову кулаком, устало утёр ладонью потное лицо».
Начинается большое дело. Царь, помимо начала строительства корабля, участвует ещё и в «сухопутных потешных сражениях». Но ему всего шестнадцать.
И великолепна сцена на привале, когда после ужина, проверив, «весь ли припас взят, не забыто ли чего», царь распоряжается: «В сию вечернюю пору, господа корабельщики, надлежит нам выкурить по трубке доброго табаку!» К курению непривычны все. Сам Пётр «закурил, закашлялся», Иевлев «давится дымом». Но все курят, так как «нет такого корабельщика истинного, чтоб не знался с трубкою! А который трубку не курит - не корабельщик, а мокрая курица!» А потому «все они смотрели твёрдо друг на друга, только глаза у них были подёрнуты влагою да в ушах звенело». Вот не знаю, вспомнилось ли ещё кому-нибудь, но мне на память сразу пришла другая книга (узнаёте?): «Они собрались в лагере к ужину, голодные и весёлые, но тут возникло затруднение: враждебные племена не могли оказывать друг другу гостеприимство, не заключив между собой перемирия, а заключать его было просто невозможно, не выкурив трубки мира. Никакого другого пути они просто не знали. Двое индейцев пожалели даже, что не остались пиратами. Однако делать было нечего, и потому, прикинувшись, будто им это очень нравится, они потребовали трубку и стали затягиваться по очереди, как полагается, передавая её друг другу» (Бога ради, не обвиняйте в пропаганде вредных привычек!). По-моему, то же самое мальчишеское стремление делать всё «как нужно». И недаром наблюдающий за ними Борис Голицын «ласково думает»: «О, юность, юность! Чего не делается в сём возрасте? Небось, предполагают, что и впрямь они мореплаватели истинные!»
Но Пётр не только думает – он делает всё, чтобы эти замыслы осуществились. Напрасны опасения «А не будет того, что Пётр Алексеевич сию потеху вдруг возьмёт да и позабудет?» Апраксин объяснит будущим корабельщикам, что «фортеция, Прессбург именуемая», построена «не для боя, для потехи»: «Да потехи, слышь, делом оборачиваются, то вы все не хуже меня ведаете», «Два года назад были стольники и спальники, конюхи и кречетники, дворовые конюхи да дворцовые истопники, а нынче полки, кои не так легко победить, как те, что Василий Васильевич князь Голицын на татар важивал. Нынче солдаты, нынче офицеры, нынче изба караульная, нынче служба!»
А раз речь пошла о деле, то и в Архангельск должны быть отправлены люди («Узнай доподлинно, коли так - ехать тебе туда за мастерами. Вези их на озеро»). И мы видим результаты. Вот уже спущены на воду первые корабли, «были учения, а в ночь конопатили новое судно», и царь конопатил наряду с мастерами, а отъезжая на Москву, присылал оттуда боярских детей «обучаться нептуновым потехам».
А потом ведётся потешное морское сражение. И именно после него наступит перелом, о котором заметит Апраксин же: «Юность с потешными штурмами и барабанным боем, с постройкой кораблей здесь - миновала навсегда». И о самом Петре (уже приводила эти слова, но очень они важны): «Сквозь лесть иноземцев, сквозь лживый восторг притворщиков Пётр Алексеевич слышит снисхождение взрослого к забавам дитятки. Ну, и понял он, что флот его - не флот, что море его - не море, что корабли его – не корабли. Переяславское наше озеро веселило и радовало государя, покуда видел он в нём океан. Нынче же видит он в нём всего лишь лужу».
Но уже в первых этих сценах видим мы и некоторые противоречия в характере царя. Да, он не хочет зависеть от бояр и их старых обычаев. Лишь в одном коротеньком эпизоде появится в романе царица Наталья Кирилловна, но как обаятельна она! И горьки её слова о «верхних боярынях», которые «осуждали нептуновы потехи, опасались простуды на озере, сырости от воды»: «У, крысихи постылые! Чего ходят за мною, чего вяжутся? Из-за них и Петруша меня не жалует» (хотя он «встретил её с робкой нежностью - так несвойственной всему его облику»).
Но он слишком доверяет иноземцам, а ведь далеко не все они таковы, как Патрик Гордон, который, показывая, как нужно поступить с иноземцами, «качнул своей длинной ногой, как бы наподдавая ненужному человеку». И уже здесь около него постоянно вертится шкипер Уркварт. Вспомним: «Пётр Алексеевич конопатил с Тимофеем Кочневым и непрестанно с ним беседовал. Но Ян Уркварт оттер корабельного мастера, влез в разговор, ходил рядом с царем вдоль корабля, болтал свои гиштории». И его «гишториям» царь верит, охотно слушая их.
Царь сурово наказывает потешных за прегрешения – и в то же время приближает к себе Ваську Ржевского, который сказывается больным, дабы не участвовать в «нептуновой потехе» («как ласково беседует он с Ржевским, как тот ему жалуется, что простыл на ветру во время баталии»), потому что от него знает всё, что говорят на озере: «Кое ненароком слово сорвётся – он всё примечает».
Уже много позже у него вырвется: «Вон Толстому - жизнь не в жизнь. Умён мужик, а я-то помню. Всё помню. Служит ныне верно, да ведь я не забывчив». В романе не показаны стрелецкие бунты, козни Милославских… Но они были. И наложили свой отпечаток на характер царя. И сказывается это уже в юности. И ещё сильнее проявится позже.
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал! Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
Путеводитель по циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь
