– Нам нужно продать дачу, – сказал Сергей, не отрываясь от экрана ноутбука, стоявшего на кухонном столе.
Елена замерла с чайником в руке. Вода в нем уже почти закипела, и тонкий носик выпускал в воздух облачко пара, которое тут же таяло в теплом свете кухонной лампы. Вечер в их новосибирской квартире в Академгородке тек своим чередом: за окном темнели вековые сосны, в духовке доходил яблочный пирог, пахнущий корицей и уютом. И вот это. Как гром среди ясного неба.
– Как… продать? – переспросила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.
– Так. Продать, – он наконец оторвал взгляд от цифр на мониторе. В его глазах не было ни тени сомнения, только деловитая усталость. – Я прикинул, цены сейчас хорошие. Деньги нужны. Хочу машину обновить, да и матери с ремонтом помочь. Ты же знаешь, у нее крыша течет.
Елена молча поставила чайник на подставку. Дача. Это было не просто шесть соток земли с дощатым домиком. Это был ее мир. Ее убежище, которое она по крупицам, по росточку, по дощечке создавала почти тридцать лет. С тех самых пор, как они, молодые инженеры, получили этот участок от института. Сергей быстро охладел к земле, для него это была лишь повинность – шашлыки по выходным и бесконечная стройка. А для нее… для нее это была жизнь.
– Но, Сережа… там же мои флоксы, – тихо сказала она, понимая, как глупо это звучит. – И пионы сортовые. Яблони, которые мы с тобой еще саженцами сажали… Помнишь?
– Лена, ну не начинай, – поморщился он. – Какие пионы? Деньги на кону. Машине десять лет, скоро сыпаться начнет. А флоксы твои… ну, выкопаешь пару кустов, посадишь под окном. Разницы-то.
Он снова уткнулся в ноутбук. «Разницы-то». Для него не было разницы между старой антоновкой, под которой они прятались от дождя в первый год, и пустым местом, на котором новый хозяин построит баню. Между уникальным сортом сибирского ириса, который она выписывала из ботанического сада, и сорняком. Между ее душой, вложенной в каждый сантиметр этой земли, и сухими цифрами на риелторском сайте.
Ей было пятьдесят семь. Сергею – шестьдесят. За плечами – целая жизнь. Она работала в Институте цитологии и генетики, но уже давно не занималась серьезной наукой. После сокращений в девяностые ее перевели на должность старшего лаборанта. Бумажки, реактивы, мытье посуды. Ее ум, когда-то острый и ищущий, привык к рутине. Вся ее страсть, вся ее нерастраченная нежность к биологии, к живому – все ушло туда, в дачный участок. Она вела дневники наблюдений за своими растениями, скрещивала сорта, создавала невероятные композиции. Это была ее молчаливая, никому не нужная наука.
– Я не хочу продавать, – сказала она тверже, чем ожидала от себя.
Сергей тяжело вздохнул, закрыл крышку ноутбука с резким щелчком.
– Елена, давай без истерик. Решение принято. Я уже созвонился с человеком, он завтра приедет посмотреть. Будь добра, приведи там все в порядок. И не надо делать такое лицо, будто я у тебя последнюю радость отнимаю. Наоборот, избавляю от каторги. Меньше горбатиться будешь.
Он встал, налил себе воды из фильтра, выпил залпом и ушел в комнату смотреть телевизор. А Елена осталась стоять посреди кухни, в облаке остывающего яблочного аромата, и чувствовала, как внутри нее что-то с хрустом ломается. Не радость он отнимал. Он отнимал у нее право голоса. Право на собственный мир. Он просто не видел этот мир, а потому считал, что его не существует.
***
На следующий день она поехала на дачу одна. Сергей сослался на срочную работу. «Покажи там все сам, ключи у тебя», – бросил он утром. Елена знала, что никакой срочной работы нет. Он просто не хотел видеть ее слез и слышать уговоры. Ему было неловко.
Автобус, пыхтя, вез ее мимо сосновых боров, мимо знакомых поворотов. Она смотрела в окно и вспоминала. Вот здесь они собирали грибы с маленькой Танюшкой. Вот на этом озере Сергей учил ее плавать. Дочка давно выросла, жила в Санкт-Петербурге, работала реставратором, звонила по выходным. «Мам, ты как? Папа не обижает?» – всегда спрашивала она с тревогой. Елена всегда отмахивалась: «Да что ты, дочка, все хорошо у нас». А что она могла сказать? Что ее жизнь стала похожа на старую, выцветшую фотографию, где уже не разобрать лиц?
На своей калитке она увидела чужую дорогую машину. Сердце неприятно екнуло. У домика стояли двое: Сергей и незнакомый мужчина в светлом костюме, который совершенно не вязался с дачным пейзажем. Мужчина был холеный, самоуверенный, он размахивал руками, показывая на ее любимую клумбу с хостами.
– …а вот это все под снос, – донеслось до нее. – Здесь газончик английский сделаем. И террасу. Чтобы с видом на закат.
Елена замерла за кустом сирени, не в силах подойти. Она стала невольной свидетельницей того, как расчленяют ее мир.
– Да, конечно, – поддакивал Сергей. – Жена тут насажала всего, ну, знаете, женские причуды. Цветочки-лепесточки. Мы это все уберем, конечно. Главное – место хорошее, тихое.
«Женские причуды». Тридцать лет ее жизни, ее труда, ее любви он назвал «женскими причудами». Она почувствовала, как щеки заливает краска стыда и гнева. Она не вышла к ним. Она развернулась и пошла к автобусной остановке, чувствуя себя воровкой в собственном саду. Всю дорогу домой она смотрела на свои руки – с въевшейся в кожу землей, с короткими ногтями, с мозолями от секатора. Руки труженицы. И ей никогда не было за них стыдно. До этого дня.
Вечером состоялся разговор. Вернее, не разговор, а монолог Сергея.
– Ну что, покупатель в восторге. Дает хорошую цену. Так что готовься, Лена, скоро будем с деньгами.
Она сидела в кресле, сжав руки на коленях.
– Ты даже не спросил меня. Ты привел его туда, за моей спиной.
– А что спрашивать? – искренне удивился он. – Я же все для семьи делаю. Для нас. Купим новую машину, съездим в санаторий. Ты вечно жалуешься, что спина болит. А тут – грязи, массажи. Тебе же лучше будет.
Он говорил правильные, логичные вещи. Он заботился о ней. Но эта забота была похожа на уход за комнатной фиалкой: вовремя полить, подкормить, поставить на свет. Никто не спрашивает фиалку, хочет ли она расти в этом горшке.
– Я не хочу в санаторий, – тихо, но отчетливо произнесла она. – Я хочу на свою дачу.
Сергей вскипел.
– Да что ты привязалась к этой даче! К этим грядкам! Всю жизнь в земле копаешься, как крот. Неужели тебе самой не надоело? Посмотри на других женщин твоего возраста. Они по театрам ходят, путешествуют. А ты? Огурцы, помидоры, рассада. Мне стыдно перед людьми!
– Перед какими людьми? – она подняла на него глаза, и в них больше не было страха. Только горькое недоумение.
– Перед всеми! Перед коллегами, перед соседями! Жена инженера, научного сотрудника в прошлом, а выглядит, как огородница с рынка. Я хочу жить нормально! Двигаться вперед! А ты…
Он запнулся, подбирая слово, и наконец, выпалил то, что, видимо, давно вертелось на языке:
– Да пойми ты, это просто доски и земля! Мне нужно двигаться дальше, а ты… ты со своими фиалками мне не нужна! Мне нужен партнер, а не балласт!
Слово «балласт» повисло в тишине комнаты. Оно было тяжелым, как камень, и ударило Елену прямо в солнечное сплетение. Она перестала дышать. Балласт. Вот кем она была все эти годы. Удобным, незаметным, предсказуемым балластом, который вдруг решил проявить характер и помешать блестящим планам.
Она ничего не ответила. Просто встала и ушла в спальню. Легла на кровать, отвернувшись к стене, и долго смотрела на узор на обоях. Не было ни слез, ни истерики. Была оглушающая, звенящая пустота. Будто из нее вынули что-то важное, оставив только оболочку. «Не нужна». Два слова, которые перечеркнули тридцать пять лет брака.
***
На следующий день на работе она двигалась как автомат. Подавала пробирки, записывала показания приборов, мыла колбы. Ее начальница, заведующая лабораторией Раиса Марковна, женщина резкая и наблюдательная, пару раз бросала на нее косые взгляды.
– Лена, с тобой все в порядке? Ты сегодня сама не своя. Уронила штатив, перепутала реактивы. Влюбилась, что ли, на старости лет?
Елена только горько усмехнулась.
В обеденный перерыв, когда все разошлись по своим делам, в лаборатории зазвонил стационарный телефон. Елена сняла трубку по привычке.
– Лаборатория номер три, слушаю.
– Леночка? Голубушка, это ты? – раздался в трубке давно забытый, но такой знакомый бодрый голос. – Белозеров Дмитрий Игоревич беспокоит. Помнишь такого старого хрыча?
Еще бы она не помнила. Профессор Белозеров. Ее научный руководитель по диссертации, которую она так и не защитила. Светило ботаники, легенда их института. Он давно перебрался в Москву, возглавил какой-то крупный проект.
– Дмитрий Игоревич? Здравствуйте! Конечно, помню. Какими судьбами?
– Да вот, судьбами самыми прямыми, – рассмеялся он. – Слушай, Лена, дело есть. Не телефонный разговор, но если вкратце… Мы тут грант выиграли. Большой, серьезный. На три года. Экспедиция на Сахалин, изучение эндемичной флоры Курил и прибрежной зоны. Нужна команда. И нужен человек с твоими мозгами и твоими руками. Человек, который не в книжке картинки видел, а чувствует растение. Я помню твою курсовую по папоротникам. До сих пор ее студентам в пример ставлю. Никто так и не смог повторить.
Елена слушала, и у нее кружилась голова. Сахалин. Экспедиция. Эндемичная флора. Слова из другой, давно забытой жизни.
– Дмитрий Игоревич, да вы что… Мне же… мне пятьдесят семь лет. Какая экспедиция? Я уже все забыла, квалификацию растеряла. Я сейчас… лаборант.
– Лаборант? – в голосе профессора прозвучало искреннее возмущение. – Они там совсем с ума сошли? Тебя – в лаборанты? Лена, талант не пропьешь и в колбе не утопишь. Я не спрашиваю, кто ты по штатному расписанию. Я спрашиваю, кто ты по сути. Так вот, по сути ты – лучший полевой ботаник, которого я знал. Условия отличные. Полное обеспечение, зарплата на уровне ведущего научного сотрудника. Контракт. На три года. Подумай. Мне ответ нужен в течение недели. Мы в конце месяца уже выезжаем.
Он продиктовал свой мобильный и попрощался. Елена медленно положила трубку. Ее руки дрожали. Сахалин. Это было даже не в другой город переехать. Это была другая планета. Ветер, океан, туманы. Растения, которые больше нигде в мире не растут. Работа, о которой она не смела и мечтать.
Всю вторую половину дня она ходила как в тумане. Слова профессора «человек с твоими мозгами и твоими руками» звучали в голове набатом, заглушая обидное сергеевское «балласт». Вечером, придя домой, она застала мужа в прекрасном настроении.
– Представляешь, сегодня задаток получил! – радостно сообщил он с порога. – Все, дело в шляпе. Через две недели оформляем сделку. Я уже и машину присмотрел. Черный внедорожник, солидный. Как я всегда хотел.
Он кружил по кухне, возбужденный, счастливый, не замечая ее застывшего лица.
– А тебе, кстати, путевку в Кисловодск уже заказал. Лучший санаторий. Свежий воздух, нарзан… Вернешься – не узнаю. Помолодеешь лет на десять.
Он говорил и говорил, а Елена смотрела на него, и впервые за много лет видела не родного мужа, а совершенно чужого человека. Человека, который купил ей путевку в санаторий, как откуп, как плату за ее преданный и растоптанный мир.
– Сережа, – прервала она его. – Мне сегодня звонили. С работы.
– Что, премию дали? – рассеянно спросил он, листая в телефоне фотографии своей будущей машины.
– Мне предложили работу. На Сахалине. В экспедиции.
Сергей на мгновение оторвался от телефона. Он посмотрел на нее так, будто она сказала, что ей предложили полететь на Марс. А потом рассмеялся. Громко, от души.
– Лена, ты чего? Какие экспедиции? У тебя давление скачет от перемены погоды. Ты на дачу-то еле доезжаешь. Сахалин! Ой, уморила… Скажи еще, на Северный полюс. Нет, ты у меня юмористка, оказывается.
И он снова уткнулся в телефон.
Он не просто не поверил. Он высмеял ее. Он даже не допустил мысли, что она может быть кому-то нужна. Нужна как специалист, как личность. Не как функция «жена», а как Елена Петровна Воронцова, биолог.
И в этот момент внутри нее что-то окончательно щелкнуло. Перегорел последний предохранитель.
***
Ночью она не спала. Лежала и слушала мерное посапывание мужа. Балласт. Юмористка. Два клейма, которые он на нее поставил за один вечер. Она встала, подошла к книжному шкафу и достала свой старый, потрепанный альбом с фотографиями. Вот она, двадцатилетняя, в брезентовой куртке, на практике на Алтае. Счастливая, чумазая, с гербарием в руках. Вот она с Белозеровым и другими аспирантами, склонившись над картой. Вот ее первая научная публикация в институтском вестнике.
Она смотрела на эту молодую, горящую энтузиазмом девушку и почти не узнавала ее. Куда все это делось? Когда она позволила этому огню погаснуть, превратиться в едва тлеющие угольки? Ответ был прост. Она растворилась в муже, в семье, в быте. Она сама, собственными руками, сузила свой огромный мир до размеров дачного участка. И когда у нее попытались отнять и это, оказалось, что больше ничего и не осталось.
Утром она позвонила дочери.
– Танюша, привет.
– Мам, привет! У тебя голос какой-то странный. Что-то случилось? Папа опять?
И Елена, впервые за много лет, не стала отнекиваться. Она рассказала все. Про дачу, про покупателя, про «женские причуды» и про страшное слово «балласт». А потом рассказала про звонок Белозерова и про Сахалин.
Таня на том конце провода помолчала, а потом сказала так, как умела только она – твердо и яростно:
– Мама. Ты сейчас же ему перезваниваешь и говоришь «да». Слышишь?
– Но, дочка, как же… Квартира, хозяйство… И возраст…
– Какой возраст, мама?! Тебе пятьдесят семь, а не девяносто! Ты гений, а не лаборантка! Я всю жизнь гордилась тобой, твоими знаниями. А ты закопала себя рядом с его машиной и телевизором. Это твой шанс! Шанс вспомнить, кто ты есть. А с квартирой и хозяйством пусть разбирается тот, кому ты «не нужна». Может, тогда поймет, какую функцию этот «балласт» выполнял в его жизни.
Разговор с дочерью стал той самой последней каплей. Это было не просто одобрение. Это была вера. Вера в нее. Та самая вера, которой ей так не хватало.
Она нашла номер профессора. Руки все еще дрожали, но голос был тверд.
– Дмитрий Игоревич, это Воронцова. Я согласна.
***
Сергей узнал обо всем вечером. Елена ждала его на кухне. На столе лежала ее трудовая книжка и подписанное заявление на увольнение.
– Что это? – спросил он, хмуро глядя на документы.
– Я уволилась, – спокойно ответила она. – И подписала контракт. Через две недели я уезжаю на Сахалин.
Он смотрел на нее, и его лицо медленно менялось. Недоумение, неверие, потом – гнев.
– Ты… ты что, серьезно? Ты это из-за дачи? Решила меня наказать? Лена, это же глупая, бабская месть!
– Это не месть, Сережа. Это моя жизнь. Ты сказал, что я тебе не нужна. Я просто с тобой согласилась. Оказалось, что я нужна в другом месте.
– Да кому ты нужна! – взорвался он. – Старая женщина, которая дальше своего огорода ничего не видела! Они там посмеются над тобой и вышвырнут через месяц! Куда ты поедешь? На кого ты меня оставишь? Кто будет готовить? Кто за квартирой следить?
Он перечислял функции, обязанности. Он так и не понял.
– С этим ты сам как-нибудь разбирайся, – холодно ответила она. – Ты же не балласт, ты сильный, успешный мужчина. Справишься. Можешь маму попросить помочь.
Он осекся. Понял, что его же оружие обернули против него.
– Я не пущу тебя! – крикнул он. – Я не дам тебе развод!
– Мне не нужно твое разрешение, – Елена встала. – Я не прошу тебя меня отпускать. Я просто ставлю тебя в известность.
Следующие две недели были похожи на ад. Сергей то кричал и угрожал, то пытался уговаривать, давить на жалость, вспоминал их молодость. Приезжала его мать, Антонина Павловна, всплескивала руками, причитала: «Леночка, одумайся! Семью рушишь! В твоем возрасте надо за мужа держаться, а не по островам мотаться! Стерпится-слюбится, так всегда было!»
Но Елена была как камень. Она методично собирала вещи. Не одежду из общей квартиры. Она поехала на дачу. Покупатель, к счастью, еще не вступил в свои права. И она, как Ной перед потопом, спасала свой ковчег. Она не забирала все. Она выкапывала самое ценное: отростки уникальных роз, деленки редких пионов, корневища тех самых флоксов. Она раздавала их подругам, соседям по даче, отвозила в Ботанический сад. Она не уничтожала свой мир. Она рассеивала его, давая ему новую жизнь. Это был ее прощальный ритуал.
В день отъезда Сергей стоял в прихожей, мрачный и растерянный. Он до последнего не верил.
– Ты еще вернешься, – сказал он глухо, когда она уже открывала дверь. – Приползешь обратно. Никому ты там не нужна.
Елена обернулась. Она посмотрела на его растерянное лицо, на их квартиру, ставшую вдруг чужой. И впервые за долгие годы почувствовала не обиду, а жалость к нему.
– Прощай, Сережа.
В аэропорту ее провожала Танюшка, специально прилетевшая из Питера. Она обняла мать крепко-крепко.
– Мам, я так тобой горжусь! Ты самая смелая!
И когда самолет оторвался от взлетной полосы, оставляя внизу огни ночного Новосибирска, Елена не плакала. Она смотрела в иллюминатор и чувствовала невероятную легкость. Будто с ее плеч сняли тот самый балласт, о котором говорил муж. Только этим балластом была не она, а ее прошлая, неживая жизнь.
***
Прошло полгода. Сахалин встретил ее штормовыми ветрами, низкими облаками и запахом йода и мокрой травы. Жизнь в маленьком экспедиционном поселке была суровой и простой. Подъем в пять утра, многочасовые маршруты по сопкам и побережью, работа в лаборатории до поздней ночи. Она уставала так, как не уставала никогда в жизни, даже на своей даче. Но это была сладкая усталость.
Она снова стала собой. Ее ум, дремавший годами, проснулся. Она находила редчайшие виды мхов, описывала неизвестные вариации курильского бамбука, спорила с Белозеровым до хрипоты о систематике папоротников. Ее руки, привыкшие к земле, оказались незаменимыми. Она могла по едва заметным признакам определить растение, скрытое в траве, чувствовала почву, понимала логику природы. Молодые аспиранты смотрели на нее с восхищением и называли по имени-отчеству – Елена Петровна. Не Лена. Не «жена инженера». Елена Петровна.
Она похудела, загорела. Ветер обветрил ее лицо, в уголках глаз залегли новые морщинки, но взгляд стал ясным и живым. Она забыла про свое давление и больную спину. Ей было некогда болеть.
Таня звонила часто.
– Мам, там папа совсем сдал. Постарел, осунулся. Пытался сам готовить, сжег две кастрюли. Мама его приезжала, они поругались в пух и прах. Он дачу продал, машину купил. Ездит на ней один на рыбалку. Недавно звонил мне, просил твой телефон. Я не дала. Сказала, пиши письма.
Письма действительно приходили. Неуклюжие, полные запоздалого раскаяния. «Лена, я был дурак», «Возвращайся, я все понял», «Эта машина мне не в радость без тебя». Елена читала их без злости. Просто как сводки погоды из другого, уже не ее мира. Она не отвечала. Что она могла написать? Что балласт нашел свое небо и улетел?
Однажды, сидя на берегу Охотского моря и зарисовывая в полевой дневник какой-то удивительный лиловый цветок, пробившийся сквозь камни, она вдруг поняла, что абсолютно счастлива. Ей не нужно было ничего, кроме этого соленого ветра, крика чаек и маленького упрямого цветка в руках. Она была нужна. Нужна этому цветку, чтобы дать ему имя. Нужна науке, чтобы оставить свой крошечный след. И самое главное – она, наконец, стала нужна самой себе.
Сергей подал на развод и раздел имущества. Суд присудил ему половину их общей квартиры. Таня, узнав об этом, кипела от ярости, а Елена восприняла это на удивление спокойно. Она была готова заплатить эту цену. За свободу, за новую жизнь, за право дышать полной грудью на краю земли, она готова была отдать и не такое. В конце концов, что такое половина квартиры по сравнению с целым миром, который она обрела?