Дверь в ее комнату была приоткрыта, и оттуда пахло не пыльными книгами и лавандой, а чем-то чужим, приторно-сладким, как детская присыпка. Марина остановилась в коридоре, не снимая плаща. Усталость от двухдневной конференции во Владимире, гудевшая в ногах и плечах, мгновенно испарилась, сменившись ледяным недоумением. Она приехала на день раньше, хотела сделать сюрприз, отдохнуть в тишине. Сюрприз, кажется, удался.
Она толкнула дверь. Вместо ее привычного, чуть старомодного мира — бежевые обои, тяжелый письменный стол из карельской березы, стеллажи до потолка, забитые альбомами по искусству и краеведческой литературой, — на нее смотрела безликая голубая комната с белыми облачками и медвежатами. У окна, где стояло ее любимое вольтеровское кресло, теперь ютился белый комод с пеленальной доской. На месте ее стола — детская кроватка с балдахином. Ее ковер, иранский, с вытертым от времени узором, который она помнила с детства, исчез. Под ногами лежал бездушный синтетический коврик с изображением жирафа.
Марина медленно, как во сне, шагнула внутрь. Воздух был плотным от запаха новой мебели из ДСП и детской косметики. Она провела рукой по гладкому бортику кроватки. Холодное, лакированное дерево. Чужое. Взгляд метнулся по углам. Ничего ее. Ни единой вещи. Ни стопки книг на подоконнике, ни старой фарфоровой куклы, сидевшей на шкафу, ни ее швейной машинки «Зингер» в углу. Комната, бывшая ее крепостью, ее раковиной, ее личным пространством на протяжении сорока из ее пятидесяти четырех лет, была стерилизована. Вычищена. Ее жизнь, ее следы, ее запахи — всё стерли, как грифельный набросок с ватмана.
Она опустилась на пол, прямо на этого глупого синтетического жирафа, не чувствуя холода. Сумка с докладами и сувенирами из Суздаля глухо стукнулась о пол. Ключи выпали из ослабевшей руки. В голове была абсолютная, звенящая пустота. Это было не горе, не обида, еще не гнев. Это был шок, парализующий, как удар тока. Словно она вернулась домой, а дома нет. Есть стены, есть крыша, но ее место в этом мире просто аннигилировали. За ненадобностью.
Из кухни доносился голос сестры, Ольги, говорившей по телефону. Смеялась. «Да нет, Катюша умница, всё сама. Я только помогаю… Да, правнук — это счастье, конечно…»
Марина встала. Ноги были ватными, но держали. Она прошла на кухню, молча села за стол. Ольга, полная, румяная, всё еще красивая в свои пятьдесят восемь, закончила разговор и обернулась.
«Мариночка! Ты чего так рано? Мы тебя завтра ждали! — ее лицо расплылось в радостной улыбке, которая тут же погасла, наткнувшись на выражение лица Марины. — Что-то случилось? На работе?»
Марина смотрела на сестру так, будто видела ее впервые. На эту женщину, с которой они делили одну комнату в детстве, одни секреты в юности, одну квартиру почти всю жизнь.
«Где мои вещи?» — голос был тихим, хриплым, совершенно чужим.
Ольга засуетилась, стала наливать чай. Ее движения были нервными, слишком быстрыми.
«Мариш, ну ты присядь, с дороги… Устала, наверное. Сейчас я тебе всё объясню».
«Я не устала, Оля. Я спрашиваю, где мои вещи».
Ольга поставила перед ней чашку с дымящимся чаем. Сама села напротив, сцепив пухлые пальцы на столе.
«Понимаешь, тут такое дело… Димка с Катей… ну, ты же знаешь, Мишенька родился. А у них комната маленькая, и прямо на проспект окна. Шумно, пыльно… А твоя — во двор. И побольше. Мы посовещались и решили…»
«Вы решили», — повторила Марина, не спрашивая. Это было утверждение. Она смотрела в глаза сестре, пытаясь найти там хоть тень сомнения, вины. Но там была только железобетонная, практичная правота.
«Ну да. Для ребенка же лучше. Тишина, солнышко утром. Мы всё аккуратно сложили. Твои книги, всё-всё… Часть на антресоли, часть на лоджию вынесли. Там сухо, ничего им не сделается. Стол твой Димка на дачу отвез, он тяжелый такой, громоздкий…»
«Мое кресло», — прошептала Марина.
«И кресло туда же. Ему там самое место, у камина. Будешь приезжать, сидеть…»
«А мне где сидеть здесь, Оля?»
Ольга вздохнула, как будто Марина была неразумным, упрямым ребенком.
«Мариночка, ну что ты как маленькая. Тебе комната эта зачем? Ты то в командировке, то на даче с весны до осени. Ночуешь тут дай бог два раза в неделю. А молодым надо жить, семью строить. Мы же одна семья, должны друг другу помогать. Мы тебе в зале диванчик поставим, новый, удобный. Места там много».
Диванчик в зале. В проходной комнате, где вся семья смотрит телевизор, где племянник с друзьями пьет пиво, где Катя качает на руках младенца. Марина смотрела на сестру, и холод, зародившийся в пустой комнате, превращался в твердый, острый кристалл ярости внутри. Она вдруг поняла. Ее не просто подвинули. Ее списали. Как старую вещь, которую жалко выбросить, но и места для нее в новой, светлой жизни уже нет. Она — архивариус в городском музее, хранительница чужих историй, чужой памяти — оказалась вычеркнута из своей собственной. Без права голоса.
«Ясно», — сказала она, вставая.
«Ты куда?» — испуганно спросила Ольга.
«За своими вещами. На лоджию».
«Да погоди ты! Давай поужинаем сначала! Я борщ сварила, твой любимый…»
Но Марина уже не слушала. Она прошла на застекленную лоджию. Ее жизнь была свалена в картонные коробки из-под бытовой техники. «Мультиварка», «Пылесос». На одной из них корявым почерком племянника было выведено: «Т. Марины книги». Небрежно, будто речь шла о старых журналах. Она открыла верхнюю коробку. Сверху лежал ее любимый том Цветаевой, с заложенной на странице старой открыткой из Феодосии. Уголок обложки был замят, страница порвана. Она аккуратно вынула книгу, расправила страницу. И в этот момент что-то внутри нее, державшееся на тонкой ниточке привычки и родственных чувств, с сухим треском оборвалось.
Она вернулась в кухню. Ольга всё еще сидела за столом, растерянная и обиженная. В дверях показалась Катя, молодая невестка, с ребенком на руках. Увидев Марину, она смутилась, потупила глаза.
«Тетя Марина, здравствуйте. А мы вас завтра ждали…»
Марина посмотрела на нее, потом на мирно спящий кулек в ее руках. В ее взгляде не было ненависти. Только отстраненная, холодная констатация факта.
«Я переночую сегодня в зале», — сказала она Ольге, глядя мимо нее. — «А завтра утром я съеду».
«Куда ты съедешь?! — взвилась Ольга. — С ума сошла? На ночь глядя! У тебя никого нет в этом городе!»
«У меня есть я», — тихо ответила Марина. И это прозвучало как самая нерушимая клятва.
Она не стала раскладывать диван. Просто накрылась своим плащом, лежа на жесткой, продавленной поверхности. Сквозь стену доносилось гуление младенца, тихий шепот Кати и Димы. Жизнь продолжалась. Но уже без нее. Марина лежала с открытыми глазами, глядя в темноту. Она не плакала. Она думала. Перебирала в памяти свою жизнь в этой квартире. Как она ухаживала за больной матерью в той самой комнате, которую у нее отняли. Как ночами сидела за письменным столом, готовясь к защите диссертации. Как Ольга, после тяжелого развода, рыдала у нее на плече, а Марина заваривала ей чай и говорила, что всё будет хорошо. Она была удобной. Тихой, незаметной, нетребовательной тетей Мариной, которая всегда поймет, всегда уступит. Которая живет чужими историями в своем музее и своей маленькой комнате, и больше ей ничего не надо. В ее возрасте. Эта невысказанная фраза висела в воздухе, как дым.
Утром она встала раньше всех. Бесшумно умылась, оделась. Взяла свою сумку. Из кухни доносились первые звуки просыпающейся семьи. Она не стала заходить. Просто открыла входную дверь и вышла. На лестничной клетке она остановилась, достала телефон и набрала номер.
«Танюш, привет. Это я, Марина. Не разбудила?»
На том конце провода в Екатеринбурге ее университетская подруга Татьяна, бодрый голос которой не менялся лет тридцать, тут же отозвалась:
«Маринка! Какими судьбами в такую рань? Ты же во Владимире должна быть».
«Я уже в Нижнем. Тань… Мне нужно где-то пожить. Временно. Я съехала от Ольги».
В трубке повисла тишина.
«Так. Подробнее. Что эта твоя мегера опять учудила?»
И Марина, стоя на холодной лестничной площадке, пропахшей щами и табаком, впервые за эти сутки дала волю голосу. Она не кричала, но говорила быстро, сбивчиво, выплескивая всё: и голубые обои, и жирафа, и порванную Цветаеву, и «диванчик в зале».
Татьяна молча слушала. Потом сказала с убийственным спокойствием:
«Понятно. Значит, выписали тебя из семьи за истечением срока годности. Слушай меня внимательно. Сейчас идешь в кафе «Библиотека» на Большой Покровской. Знаешь такое? Садишься, заказываешь себе кофе и самый большой кусок торта. Сидишь там и ждешь. У меня есть в Нижнем один знакомый, Коля Самсонов, помнишь, на истфаке учился? Он сейчас недвижимостью занимается. Я ему позвоню. Он тебя найдет. Карту банковскую с собой взяла? Деньги есть?»
«Есть. На книжке лежат, которые я на поездку в Карелию откладывала».
«Вот и прекрасно. Считай, что твоя Карелия началась сегодня. Только маршрут немного изменился. Всё, давай, иди. И не раскисать. Ты у меня кремень».
Марина сидела в уютном кресле в кафе, медленно ела «Наполеон» и смотрела на спешащих по улице людей. Было странное ощущение невесомости. Она была бездомной. У нее была только сумка с докладами, небольшая сумма на сберкнижке и телефон с номером подруги. Но вместо паники она ощущала… облегчение. Как будто с плеч свалился тяжелый рюкзак, который она тащила всю жизнь, не замечая его веса. Рюкзак с надписью «ты должна».
Через час к ее столику подошел высокий седой мужчина с усталыми, но добрыми глазами.
«Марина Орлова?»
«Да».
«Николай Самсонов. Привет от Татьяны», — он улыбнулся. — «Она мне уже ввела в курс дела. Сказала, ищем «берлогу для раненого, но гордого зверя». Так что пьем кофе и едем смотреть варианты. Бюджет ограничен, как я понимаю?»
«Очень», — честно призналась Марина.
«Ничего. Прорвемся. В Нижнем всегда можно найти что-то с душой, если хорошо искать».
Они посмотрели три квартиры. Первая — «евроремонт» в новостройке, безликая, как гостиничный номер. Вторая — «бабушкин вариант» на окраине, с запахом нафталина и тоски. Николай смотрел на реакцию Марины и всё понимал без слов.
«Ладно, — сказал он. — Есть еще один вариант. Экстремальный. Но, кажется, тебе может понравиться. Старый фонд, самый центр, улица Ульянова. Состояние… ну, под реставрацию. Но вид из окна всё искупает».
Они поднялись на четвертый этаж старого дома с высоченными потолками и скрипучими ступенями. Николай с трудом открыл замок. Марина вошла в небольшую однокомнатную квартиру. Ободранные стены, старый паркет «елочкой», маленькая кухонька с газовой колонкой. Пахло пылью и стариной. Но она подошла к окну. А за ним, как на ладони, — откос, стрелка Оки и Волги, купола собора Александра Невского. Город лежал у ее ног. Живой, дышащий, настоящий.
«Я ее беру», — сказала она, не оборачиваясь.
Николай присвистнул.
«Даже не спросишь, сколько?»
«Спрошу. Но я ее все равно беру».
Первые недели были похожи на лихорадочный сон. Оформление аренды, снятие денег со сберкнижки. Покупка самого необходимого: надувной матрас, чайник, маленькая электрическая плитка. Ольга звонила каждый день. Сначала требовала вернуться. Потом умоляла. Потом обвиняла в эгоизме, в том, что она бросила семью. Дима тоже позвонил один раз, мямлил что-то про то, что «мама не со зла», что «они не хотели». Марина слушала спокойно и отвечала одно и то же: «У меня всё в порядке. Спасибо, не беспокойтесь». Она не чувствовала злости. Только глухую стену.
Самым сложным было забрать вещи. Николай договорился со знакомыми ребятами с «Газелью». Марина приехала к старому дому как чужая. Ольга встретила ее на пороге с заплаканными глазами.
«Хоть бы зашла, чаю выпила…»
«Некогда, Оля. Машина ждет».
Она не стала заходить в квартиру. Просто показала ребятам, какие коробки забирать с лоджии. И тут она увидела его. Свое вольтеровское кресло. Оно стояло на даче у племянника, но, видимо, Ольга велела привезти его обратно — как последний аргумент, как приманку. Оно выглядело сиротливо и чуждо в прихожей.
«Это тоже забираем», — твердо сказала Марина.
«Марина, оно же не поместится!» — всплеснула руками Ольга.
«Поместится».
Когда последняя коробка была в машине, Марина обернулась. Ольга стояла в дверях, такая постаревшая, растерянная. В какой-то момент Марине стало ее жаль. Но это была не та жалость, которая заставляет вернуться. Это была жалость к человеку, который в своей практичной правоте не заметил, как разрушил что-то важное.
«Прощай, Оля», — сказала Марина и села в кабину «Газели». Больше она не оглядывалась.
Новая жизнь начиналась с распаковки старой. В своей пустой квартире с великолепным видом она сидела на полу и разбирала коробки. Вот ее книги. Она расставляла их на широком подоконнике, пока не было стеллажей. Вот ее старый «Зингер». Она протерла его от пыли, и черная лаковая поверхность блеснула знакомым узором. А вот коробка с надписью «Всякая мелочь». В ней она нашла то, что считала давно утерянным: бабушкину шкатулку для рукоделия. Резную, деревянную, с выцветшей бархатной подкладкой. Внутри лежали старые катушки с шелковыми нитками, перламутровые пуговицы, начатая вышивка. И вдруг она вспомнила. Как в юности мечтала не об архивах, а о том, чтобы стать художником по костюмам. Как шила куклам платья из маминых обрезков. Как хотела научиться делать пэчворк — лоскутные одеяла, где каждый кусочек имеет свою историю.
Она достала из коробок старые вещи, которые хотела выбросить: выцветшую скатерть, порванную блузку, платье, из которого давно выросла. Разложила их на полу. Взяла ножницы. И начала резать. Резать прошлое на аккуратные квадратики.
Дни обрели новый ритм. Утром — работа в музее, где всё было по-прежнему, стабильно и понятно. Она стала ценить свою работу еще больше — это был ее якорь в реальности. А вечера и выходные принадлежали только ей. Она медленно обживала свою берлогу. Купила на Авито старый, но крепкий стеллаж для книг. Нашла на блошином рынке круглый стол и два венских стула. Повесила на окна простые льняные занавески. И шила. Каждый вечер, сидя у окна, под светом лампы, она сшивала лоскутки. Вот этот ситец в цветочек — от платья, в котором она была на своем сорокалетии. Вот этот бархат — от портьеры из их с Ольгой детской. Вот этот шелк — от блузки, которую ей подарил человек, которого она когда-то любила. Это была не просто работа. Это была медитация, терапия. Она сшивала свою разорванную жизнь в единое, новое полотно.
Однажды в субботу она пошла на лекцию в Арсенале, в Кремле. Говорили о реставрации мебели 19 века. После лекции она задержалась, рассматривая экспонаты. К ней подошел пожилой мужчина, тот самый, что задавал самые толковые вопросы лектору.
«Простите, что вмешиваюсь. Вы с таким интересом смотрите. Тоже увлекаетесь?» — у него было интеллигентное лицо и очень внимательные глаза.
«Скорее, сочувствую. У меня дома стоит старое кресло, доставшееся от бабушки. Расшаталось совсем, а как починить — ума не приложу».
«А что за кресло?» — оживился он.
«Кажется, его называют вольтеровским. С высокой спинкой, «ушами»…»
«О! Это вещь! — его глаза загорелись. — Меня Сергей зовут. Я инженер на пенсии, а для души вот… ковыряюсь с деревяшками. Если позволите, я бы взглянул. Иногда там достаточно укрепить один шип, и оно еще сто лет простоит».
Так в ее жизни появился Сергей. Через два дня он пришел к ней в гости. Осторожно осмотрел кресло, покачал его, поцокал языком.
«Да, пациент скорее жив. Обивка, конечно, под замену. И ножки надо укрепить. Но каркас дубовый, крепкий. Сделаем».
Он стал приходить по выходным. Приносил с собой струбцины, клей, какие-то специальные инструменты. Они вместе работали над креслом. Он учил ее, как правильно зачищать старое дерево, как подгонять детали. Марина, привыкшая к кропотливой архивной работе, всё схватывала на лету. За работой они разговаривали. Оказалось, Сергей тоже пережил тяжелый развод много лет назад, один вырастил сына. Он понимал ее без лишних слов. Понимал ее потребность в своем углу, в вещах с историей. Он не лез в душу, не давал советов. Он просто был рядом, и его спокойное, основательное присутствие действовало на Марину лучше любого успокоительного.
Когда кресло было готово — с укрепленным каркасом и новой, выбранной Мариной обивкой из плотного зеленого бархата — они отметили это чаем с вишневым пирогом. Кресло стояло у окна, на своем законном месте, и выглядело как король, вернувшийся на трон.
«Теперь ему нужно имя», — сказал Сергей.
«Зачем?» — удивилась Марина.
«У каждой вещи с душой должно быть имя. Я свою старую этажерку зову Ипполитом Матвеевичем».
Марина рассмеялась. Впервые за много месяцев — искренне, от души.
«Хорошо. Тогда он будет… Федор. В честь прадеда, который его и купил».
Шли месяцы. Лоскутное одеяло росло, покрывая почти весь пол в комнате. Оно было пестрым, неправильным, но живым. В нем была вся ее жизнь, и она больше не казалась ей серой и незаметной. Она была яркой, полной событий и людей.
Однажды вечером зазвонил телефон. Незнакомый номер.
«Тетя Марин? Это Дима».
Его голос был виноватым и усталым.
«Слушаю, Дима».
«Тетя Марин, вы извините… Я тогда не понял ничего. Я хочу попросить прощения. За всё. За комнату, за вещи… Мы с Катей съезжаем. Снимать будем. С мамой жить невозможно. Она теперь Кате проходу не дает, учит ее, как ребенка пеленать, как суп варить… Это ад».
Марина молчала, глядя на огни города в окне.
«Я тебя не виню, Дима. Живите своей жизнью. Это самое главное».
«Спасибо, тетя Марин. Вы… вы молодец. Мама всем говорит, что вы с ума сошли, а я… я, наверное, вами горжусь».
Положив трубку, Марина долго сидела неподвижно. Она не чувствовала злорадства. Только тихую, светлую грусть и окончательное освобождение. Она победила. Не в борьбе с сестрой. А в борьбе за себя.
Она встала, подошла к своему творению. Последний лоскуток. Кусочек голубой ткани с белым облачком. Она нашла его в кармане старого плаща — видимо, образец обоев, который Ольга принесла из магазина. Марина долго держала его в руках. А потом аккуратно, стежок за стежком, вшила в самый центр своего одеяла. Как напоминание. Не об обиде. А о том, с чего началась ее новая, настоящая жизнь.
Она села в свое кресло «Федор», накрыла ноги огромным, тяжелым, теплым одеялом. В руке звякнул телефон — пришло сообщение. От Сергея. «Марина, добрый вечер. Помните, мы говорили про разводные мосты в Питере? А что, если поехать на майские? Белые ночи, конечно, еще не начнутся, но мосты уже разводят. Я бы вам показал свой любимый город».
Марина улыбнулась, глядя на огни за окном. Ее город. Ее квартира. Ее жизнь. Впереди были разводные мосты, новые лоскутки для будущих одеял и человек, который называет этажерку Ипполитом Матвеевичем. И впервые за долгие годы ей не было страшно смотреть в завтрашний день. Ей было интересно.