Звонок застал Марину врасплох, выдернув из короткой субботней дрёмы на диване. Телефон на журнальном столике завибрировал настойчиво, раздражающе, как назойливая муха, бьющаяся в стекло. Она поморщилась, не открывая глаз. Вся неделя в аптеке — сплошной поток кашляющих, чихающих, требующих внимания и сочувствия людей. Пятьдесят два года ощущались не в зеркале, а в свинцовой усталости костей, в желании одного — тишины. Но тишина в её доме была гостьей редкой и пугливой.
— Да, Раиса Павловна, — ответила Марина, мгновенно узнав номер свекрови. Голос её прозвучал ровно, профессионально-нейтрально, как будто она отпускала очередному покупателю «по одной таблетке три раза в день после еды».
— Мариночка, здравствуй! — Голос на том конце провода был бодрым, зычным, не терпящим возражений. Он всегда таким был. — Мы тут с отцом подумали, погода какая хорошая! Приедем к вам сейчас. А ты приготовь что-нибудь, мы голодные будем. Картошечки пюре, котлеток домашних. Ты же знаешь, отец покупное не ест. Да и Толик твой тоже. Так что давай, дочка, не ленись. Ты нас кормить должна, семья всё-таки.
Марина молчала, держа трубку у уха. Каждое слово ложилось на дно её души маленьким ледяным камушком. «Ты нас кормить должна». Не «приготовь, пожалуйста, если не трудно». Не «может, сообразим что-нибудь вместе?». А именно так: «должна». Как будто это было прописано в её должностной инструкции жены и невестки, заверенной печатью тридцать лет назад в зареченском ЗАГСе.
Она представила, как сейчас встанет, побредёт на кухню, опустит усталые руки в холодную воду, чтобы почистить картошку. Как будет крутить фарш, обжигаться о брызжущее масло на сковороде. А потом они приедут, Раиса Павловна с Иваном Матвеевичем, сядут за стол, и её муж Анатолий рядом. Они будут есть её котлеты, её пюре, её салат, а свекровь, прожевав, непременно скажет: «Соли маловато, Мариночка. Или ты экономить на нас стала?». А муж промолчит, уткнувшись в тарелку, потому что спорить с мамой — дело безнадёжное и энергозатратное.
И в этот самый момент, когда перед её внутренним взором пронеслась вся эта неотвратимая картина будущего, что-то внутри щёлкнуло. Громко, отчётливо, как переключатель в старом электрощитке. Она не заплакала. Не закричала в трубку. Она просто почувствовала, как волна ледяного, кристально чистого спокойствия затопила её с головы до ног. Усталость испарилась, сменившись странной, звенящей пустотой.
— Хорошо, Раиса Павловна, — тихо сказала она. — Ждём вас.
И нажала отбой.
Она сидела на диване ещё минут пять, глядя в одну точку. Окна выходили во двор, на такую же панельную пятиэтажку. В окнах напротив горел свет, мелькали силуэты. Там тоже кто-то готовил субботний ужин, ждал гостей, жил свою обычную жизнь. А её жизнь? Была ли она её? Или это был просто длинный, затянувшийся перформанс на тему «идеальная жена и невестка», в котором она давно забыла свою настоящую роль?
«Должна». Это слово пульсировало в висках. Должна понимать. Должна прощать. Должна молчать. Должна кормить. А чего хочет она сама? Сейчас, в эту самую минуту? Она с удивлением прислушалась к себе. И ответ пришёл неожиданно ясный и дерзкий. Она хочет суши. И холодного белого вина. Она видела, как молодые девчонки из бухгалтерии напротив аптеки заказывали себе на обед эти красивые коробочки. Ей всегда было немного завидно их лёгкости, их права на маленькие, бессмысленные радости. Для неё, женщины серьёзной, это всегда казалось баловством, пустой тратой денег. А сейчас… сейчас это казалось актом жизненной необходимости.
Марина взяла телефон. Пальцы, привыкшие отсчитывать таблетки и капли, уверенно забегали по экрану. Приложение доставки. Раздел «Японская кухня». Большой сет «Филадельфия». Бутылка Пино Гриджио. Адрес. Оплата картой. «Курьер будет у вас через 40-50 минут».
Она отложила телефон и пошла в ванную. Включила воду, плеснула в лицо. Посмотрела на себя в зеркало. Обычная женщина. Усталые глаза, сеточка морщин в уголках. Лёгкая седина на висках, которую она исправно закрашивала раз в месяц. Но сейчас в глубине зрачков горел новый, незнакомый ей самой огонёк. Холодный и решительный.
Она вернулась в комнату. Из серванта, где стояла парадная посуда и хранились «гостевые» напитки, она достала большой винный бокал на тонкой ножке. Смахнула с него пыль. Этот бокал ждал своего часа лет десять. Ждал какого-то особенного повода. Оказалось, вот он, повод.
***
Анатолий вернулся с гаража около шести, пахнущий машинным маслом и довольством. Он любил субботу, любил свой старенький «жигулёнок», в котором копался с упоением молодости.
— Марин, привет! — бросил он с порога, стягивая рабочие ботинки. — Уф, проголодался! Мама звонила, сказала, они с отцом подъедут. Ты там что, уже накрываешь? Пахнет… ничем не пахнет.
Он прошёл на кухню и замер. Марина сидела за столом одна. Перед ней стояла большая картонная коробка, уставленная разноцветными роллами, плошки с соевым соусом, имбирём и васаби. Рядом — запотевший бокал с белым вином. Она аккуратно, двумя пальцами, брала палочками ролл, обмакивала в соус и отправляла в рот. Её движения были медленными, почти ритуальными.
— Это… что? — Анатолий обвёл взглядом стол. Его нос тщетно пытался уловить знакомые запахи жареного лука, варёной картошки, котлетного духа.
— Это мой ужин, — спокойно ответила Марина, не глядя на него.
— В смысле — твой? А… нам? А родители?
— Ты голодный, Толя? — она впервые подняла на него глаза. Взгляд был прямой, без тени вины или смущения. — На плите стоит кастрюля. В холодильнике лежат пельмени. Можешь сварить.
Анатолий смотрел на неё так, будто видел впервые. На жену, с которой прожил тридцать лет, и которая вдруг заговорила на иностранном языке. Пельмени. Сварить самому. Когда через полчаса приедут родители.
— Ты что, издеваешься? Мама же просила…
— Мама не просила, Толя. Мама приказала. А я не в армии. И даже не на работе. Я дома. И я устала.
В этот момент в дверь позвонили. Коротко, властно. Анатолий вздрогнул, посмотрел на Марину с мольбой. «Марин, ну что ты начинаешь? Ну убери ты это хотя бы!»
— Не уберу, — отрезала она и сделала глоток вина.
Анатолий поплёлся открывать. В прихожую вплыла Раиса Павловна, в своём лучшем «выходном» платье, за ней, тяжело дыша, следовал Иван Матвеевич.
— Ну, принимайте гостей дорогих! А чем это у вас пахнет так… странно? Рыбой какой-то сырой? — свекровь прошла прямо на кухню, на источник запаха, и замерла на пороге.
Картина маслом: невестка в одиночестве пьёт вино и ест палочками нечто инородное, а сын растерянно стоит посреди кухни. Стол пуст, если не считать этой диковинной еды.
— Марина! — в голосе Раисы Павловны зазвенел металл. — Это что такое? А где ужин? Мы вообще-то с дороги, голодные!
— Здравствуйте, Раиса Павловна, Иван Матвеевич, — Марина медленно повернула голову. — Ужин в холодильнике. Пельмени. Очень вкусные, «Сибирские».
Свекровь побагровела. Она перевела взгляд с невозмутимого лица Марины на растерянного сына.
— Толик, ты это слышишь? Она нам пельмени предлагает! Покупные! Я тридцать лет в этот дом хожу, и ни разу такой пощёчины не получала! Совсем от рук отбилась! В твоём возрасте ума бы набраться, а ты дурью маешься!
«В твоём возрасте». Эта фраза стала последней каплей.
— А что не так с моим возрастом, Раиса Павловна? — голос Марины был тихим, но в наступившей тишине он прозвучал как выстрел. — Может, в моём возрасте женщина имеет право один раз за тридцать лет не стоять у плиты в свой единственный выходной? Может, она имеет право потратить свои, заметьте, свои собственные деньги на то, что хочет она, а не то, что «должна»?
Раиса Павловна открыла рот, но не нашла слов. Такого отпора от тихой, покладистой Марины она не ожидала никогда. Она повернулась к сыну, ища поддержки.
— Толя! Ты будешь молчать? Твоя жена хамит твоей матери!
Анатолий дёрнулся. Он посмотрел на мать, потом на жену.
— Марин, ну правда… зачем так? Мама же как лучше хотела…
И это было всё. Это было дно. Он даже не понял. Он не понял ничего. Для него это был просто скандал из-за ужина. А для неё — это был конец целой жизни.
Марина встала. Она взяла свой бокал и спокойно сказала, глядя мужу в глаза:
— Толя. Дело не в маме. И не в пельменях. Дело в том, что ты этого даже не видишь. И никогда не видел.
Она развернулась и ушла в спальню, плотно закрыв за собой дверь. За дверью слышались приглушённые голоса, возмущённые восклицания свекрови, невнятное блеяние мужа. А потом хлопнула входная дверь. Стало тихо.
***
Первым делом она позвонила Ольге, своей единственной близкой подруге ещё со времён училища. Они работали в соседних зданиях: Марина в аптеке, Ольга держала маленькую парикмахерскую.
— Оль, привет. Можешь говорить?
— Для тебя всегда, — бодро отозвалась подруга. — Что стряслось? Голос у тебя какой-то… чужой.
— Оль, я, кажется, развожусь.
На том конце провода повисла тишина. Но не удивлённая, а скорее… выжидательная.
— Наконец-то, — выдохнула Ольга. — Что случилось? Последняя капля?
Марина коротко, без эмоций, пересказала историю с ужином. Ольга слушала, не перебивая.
— Понятно, — сказала она, когда Марина замолчала. — Дело, конечно, не в котлетах. Ты — человек, а не функция «приготовить-подать-убрать». Он этого так и не понял за тридцать лет. И не поймёт. Что делать думаешь?
— Уйти. Прямо сейчас хочется собрать вещи и уйти. Но куда?
— Так, спокойно. Без паники. Сейчас никуда не дёргайся. Он вернётся, будет извиняться, валяться в ногах, обещать золотые горы. Ты должна быть к этому готова. А завтра утром, в девять, жду тебя у себя. Сварим кофе, всё обсудим. Только, Марин… не передумай за ночь, ладно? Это твой шанс. Может быть, последний.
Ночью Анатолий действительно вернулся. Тихий, пришибленный. Он сел на край кровати, где Марина лежала, отвернувшись к стене и притворяясь спящей.
— Марин… Ну ты чего? Ну прости. Мама погорячилась. Она не со зла, ты же знаешь. Ну давай не будем из-за ерунды…
Ерунда. Он снова назвал это ерундой. Марина даже не повернулась.
— Толя, иди спать, — холодно сказала она. — Я очень устала. Поговорим завтра.
Она слышала, как он вздохнул, разделся, лёг рядом. От него пахло валерьянкой. Значит, мать всё-таки довела и его. Но жалости не было. Была только пустота и твёрдая, холодная решимость.
Утром, пока он ещё спал, она встала, оделась и ушла. Встреча с Ольгой была похожа на заседание военного совета. План был разработан чёткий и быстрый.
— Во-первых, тебе нужно съехать. Сразу. Не давай ему времени тебя уговорить, — командовала Ольга, разливая кофе. — Квартиру разменивать — это долго и муторно. Пока просто снимешь. Деньги у тебя есть?
Марина кивнула. Она всегда откладывала часть своей аптекарской зарплаты. «На чёрный день», как говорила её мама. Кажется, он настал.
— Я смотрела… в Твери можно найти недорогую однушку. Я не хочу оставаться в Зареченске. Слишком маленький город. Все будут смотреть, шептаться.
— Правильно! — одобрила Ольга. — Тверь — отличный вариант. Город большой, работу фармацевта ты там найдёшь за два дня. Во-вторых, вещи. Заберёшь только своё. Личное. Никаких сервизов и ковров. Только то, что твоё по духу.
— А что у меня есть своего по духу? — горько усмехнулась Марина.
— А ты вспомни.
Вернувшись домой, она начала собираться. Анатолий сидел на кухне, понурый, и молча наблюдал. Он уже понял, что это не просто каприз. Марина открыла антресоли, достала оттуда старый картонный короб. Сдула с него пыль десятилетий. Внутри, завёрнутая в пожелтевшую газету, лежала коробка с акварельными красками «Ленинград», кисточки и альбом. Она купила их на свою первую стипендию в медучилище. Мечтала рисовать. Потом замужество, ребёнок, быт… Она бережно положила короб на дно большой сумки.
Следом пошла стопка старых писем от мамы, которых она перечитывала в самые тяжёлые моменты. Потрёпанный томик Чехова. Две любимые чашки. Шкатулка с немногими украшениями — мамины серьги, тоненькая золотая цепочка, подарок отца на восемнадцатилетие. Она обошла квартиру. Вот диван, который они выбирали вместе. Вот стенка, за которую он отдал две зарплаты. Вот фотографии на стенах — свадьба, сын маленький, они вдвоём в отпуске в Анапе десять лет назад. Она смотрела на всё это как на музейную экспозицию, не имеющую к ней больше никакого отношения. Она не взяла ни одной фотографии с мужем. Прошлое нужно было отрезать.
— Марина, ты куда? — голос Анатолия был растерянным. — Давай поговорим. Я всё понял. Я поговорю с мамой, она больше не будет лезть.
Марина остановилась в дверях с двумя большими сумками в руках.
— Поздно, Толя. Ты не понял. Ты просто испугался. А разницы между «понять» и «испугаться» ты не видишь. В этом вся проблема. Я подам на развод. Квартиру будем менять.
Он смотрел на неё, и в его глазах было не горе, а скорее недоумение. Как будто у него из-под носа увезли привычный, удобный предмет мебели, а чем его заменить, он не представлял.
***
Первые недели в Твери были похожи на сон. Маленькая, но светлая квартира на девятом этаже с видом на Волгу. Пустые стены. Гудящая тишина. Марина устроилась в большую сетевую аптеку недалеко от дома. Новая работа, новые лица, новые правила — всё это отвлекало, не давало погрузиться в рефлексию.
По вечерам она возвращалась в свою пустую квартиру и чувствовала не одиночество, а свободу. Она могла сварить себе кофе и сидеть с ногами на диванчике, который купила на «Авито». Могла включить музыку громко. Могла просто лежать в тишине и смотреть, как солнце садится за рекой.
Однажды вечером она достала тот самый короб с красками. Бумага в альбоме пожелтела и стала хрупкой. Краски засохли. Она долго размачивала их водой, капля за каплей. Взяла кисточку. Рука не слушалась, казалась деревянной. Первый мазок — робкий, неуверенный. Она пыталась нарисовать закат над Волгой, который видела из своего окна. Получилось грязно, нелепо. Она скомкала лист и заплакала. Впервые за всё это время. Это были слёзы не жалости к себе, а досады. Слёзы о тридцати годах, за которые её рука разучилась держать кисть, а душа — видеть цвета.
На следующий день, после работы, она зашла в художественный магазин. Купила новый альбом, новые кисти, свежие краски. И записалась в студию для начинающих, которую нашла по объявлению. Два раза в неделю, по вечерам.
В студии пахло скипидаром и масляными красками. Собирались там такие же, как она, «потерянные» и «найденные»: молодая мама в декрете, солидный мужчина, оказавшийся бывшим военным на пенсии, юная студентка. Их вёл седовласый, похожий на гнома художник, который говорил не об ошибках, а об «интересных решениях».
Марина сначала стеснялась. Её работы казались ей детскими, наивными. Но постепенно, неделя за неделей, она раскрепощалась. Она училась не копировать, а чувствовать. Смешивать цвета не по правилам, а по наитию. Её акварели становились всё смелее, всё ярче. Она рисовала не закаты и натюрморты, а свои ощущения: звенящую тишину утра, терпкий вкус кофе, холодное спокойствие в тот самый день.
Того мужчину, бывшего военного, звали Николай Петрович. Он занимался резьбой по дереву в соседнем зале, но часто заходил к «живописцам» посмотреть. Он был молчаливым, основательным, с цепким и добрым взглядом. Однажды он подошёл к её работе — этюду с изображением старой, облупившейся двери.
— Интересно, — сказал он, внимательно разглядыдев. — Вроде просто дверь. А ощущение, что за ней — или пропасть, или целый новый мир. Контраст.
— Я и сама пока не знаю, что там, — улыбнулась Марина.
Это был их первый разговор. Потом были другие. Оказалось, он тоже пережил развод несколько лет назад. Жена ушла к другому, более успешному. Он не осуждал, просто констатировал факт. Они говорили мало, но понимали друг друга с полуслова. Иногда после занятий он провожал её до дома. Они шли по набережной, молчали, и это молчание было уютным и тёплым.
Сын, Максим, сначала принял её уход в штыки. «Мам, ну как так? Из-за ужина? Отец совсем раскис». Он звонил, уговаривал вернуться, давил на жалость. Марина терпеливо объясняла. Раз за разом.
А спустя пару месяцев он позвонил совсем с другой интонацией.
— Мам, я тут у отца был… Он пытался борщ сварить. Вся кухня в свёкле, сам обжёгся. Сидит, жалуется, что носки найти не может. И я вдруг понял… мы с ним тебя не видели. Просто пользовались. Как… как хорошей бытовой техникой. Прости, мам. Я только сейчас это понял. Ты молодец, что ушла. Я тобой горжусь.
Эти слова были для неё важнее любого оправдательного приговора.
***
Прошло полгода. Марина сидела у окна в своей маленькой тверской квартире. На стене висела её лучшая работа — та самая Волга, но не закатная, а утренняя, полная света и туманной дымки. На столе дымилась чашка травяного чая. Она только что закончила разговор с сыном, который взахлёб рассказывал о своей новой девушке.
Жизнь наладилась. Она не стала другой, она просто стала своей. Тихой, неспешной, наполненной маленькими, но настоящими смыслами. Запахом красок. Скрипом кисти по бумаге. Тёплым молчанием на вечерней набережной.
Телефон на столе коротко пиликнул. Сообщение от Николая.
«Марина, добрый вечер. Завтра обещают первый снег. Может, пойдём в парк, посмотрим? Говорят, это очень красиво».
Она посмотрела на падающие за окном сумерки. На отражение в стекле — женщину с короткими, стильно подстриженными волосами (спасибо Ольге, которая приехала в гости и устроила «революцию») и спокойными, ясными глазами.
Она не просто выжила. Она начала жить.
Марина взяла телефон и улыбнулась.
«С удовольствием, Николай. Это должно быть очень красиво».