Вера курила сигареты, одну за другой. Она снова поставила кофе на огонь. Разлила напиток по чашкам. Светлана слушала Веру не только ушами, но и глазами, да и вообще — всем своим существом.
Нину никто и никогда Ниной не называл. Нинон и Нинон, будто она княжна какая, живет в Санкт-Петербурге, держит салон с камином, свечами и альбомами для рисунков и стихов, кои ей, забавнице, оставляют всякие разные поэты и художники. Зимой, значит, Нинон очаровывает светскую знать, раздает им авансы, несмотря на наличие мужа княжеских кровей, а летом вместе с дворней отправляется в деревню, в имение, на воздух. Иногда, когда дворянское гнездо наскучит своей однообразностью, Нинон отбывает на воды. Или на моря. Там тоже небольшой дворец на каких-то двести человек. Как-то так.
На самом деле, ничего такого и близко не было. Во-первых, на улице вовсю бурлил двадцатый век. Уже две мировые войны и одна (пока) гражданская отгремели. Уже народ успел залечить кровавые раны, заново отстроиться, схоронить великого вождя с металлической фамилией, протерпеть другого, с фамилией жучьей, и радоваться жизни, надеясь на скорое наступление всемирного коммунизма с симпатичным флегматиком, мудрым и человечным Леонидом Ильичом.
И по справедливости, надо бы именовать Нинон, как в паспорте указано, Ниной Алексеевной Крепашовой, но видно тесно было ей в паспортном имени и отчестве, неуютно, она даже не отзывалась на будничную, тетошную какую-то Нину Алексеевну, но зато на Нинон живо оборачивалась, играла ярким своим глазом, кокетливо поправляла локон-завлекалочку и отзывалась нежно-нутряным голоском:
— Слушаю вас!
До княжны с великосветским образованием нашей Нинон было как до Китая раком. Потому что Нинка из деревеньки приехала в семьдесят втором году, молодая, дебелая, белобрысая дурища, ничего в этой жизни не смыслившая, но вообразившая себя киноактрисой мирового уровня. Ей, дурище, какой-то заезжий художник признался, что уж очень она похожа на американскую звезду! Мол, в Америке жила такая удивительная женщина, прям небесной красоты, и лицо ее, и родинка над губой, и голубые глазки… Прям, один-в-один!
И надо срочно садиться на стул и позировать художнику, потому что у него чешутся руки написать Нинкин портрет, и желательно — обнаженный. Чтобы все видели: наши не хуже «ихних», а может, и лучше во сто раз!
В итоге, в избе мамаши Нинкиной красовалось двенадцать портретов, шесть из которых, практически, в неглиже. Ко всему прочему, кроме познаний о колорите, правильном освещении, гармоничной композиции и отличии графики от живописи, Нинка познала любоффф. И, отнюдь, не платоническую, а самую что ни на есть чувственную, физическую, земную. Художник был не промах. Он умело, очень красиво заливал про «вдохновение, которому необходима подпитка в виде поцелуев прекрасной пейзанки» и всего остального прочего. Нинка повелась.
Вскоре, «натворившись» вдоволь, художник поспешно ретировался в Ленинград, оставив Нинке свой адрес. Конечно же, обманул. Нужна ему Нинка в Ленинграде, ага.
Это так, для ликбеза! Чтобы влюбленные провинциалки не очень-то верили всяким разным художникам и поэтам из северных и не северных столиц. Они, эти поэты, художники и прочие творческие люди, если и вдохновляются милыми простушками, то только на краткое время. А так, в унылой, но дорогой сердцу столичной повседневности мечтают, минимум, о королевах Марго. А по сравнению с королевами, сами понимаете, провинциальные пейзанки здорово проигрывают! Поэтому, не стоит верить мыльным сериалам про доярок и училок из Хацапетовки, удачно вышедших замуж за богатых московских или питерских миллионеров. Туфта это все!
Так вот…
Поскучав без любимого художника с месяц, Нина собрала свои вещи, простилась с ничего не понимающей в любви мамой, выучила наизусть написанный на бумажке адрес, вдрызг разругалась с председателем и отправилась искать мужчину своей мечты. Она, несмотря на чувства, была практичным человеком и в душе в искренность ветреного живописца не очень верила. Пока она тут сидит, избранник, творческая натура, легко может найти себе новенькую возлюбленную и даже неосмотрительно на ней жениться. Ковать железо надо, пока горячо. Вот и поехала Нина «ковать железо». Адрес в кармане — не пропадет!
В поезде, среди чужих запахов, Нина с удивлением принюхалась к себе. Накануне она напарилась в бане, вымылась до скрипа земляничным мылом, надела все новое и надушилась дефицитными духами. А сейчас почувствовала: пахнет деревней! Именно — деревней! Милый домашний запах теперь ей казался отвратительным: легкий угар от дровяной печи, кислое тесто домашнего хлеба, сено, навоз, забродившая на щи капуста… И в таком виде она собиралась явиться к художнику в дом?
Ему, кстати, нравились деревенские запахи. Он постоянно нюхал Нинкины волосы и говорил: «красота». Но, погостив, уже не зарывался в распущенные Нинкины кудри, раздражался от близости хлева и уборной, мечтал о бело-розовой, шампуневой ванне, психуя от банного духа и банных шаек. Нинка тайком от попутчиков пересчитала деньги, расчет, выплаченный колхозом, и решила: по приезду сразу же рванет в первый попавшийся универмаг, купит новое платье, новое белье, посетит парикмахерскую… и вообще — надо привыкать к новой жизни.
Ага. Конечно.
Первое, что обнаружила Нина, когда ступила на перрон Балтийского вокзала — пропажу тщательно оберегаемой наличности. Кто-то заметил ее копошение с ридикюлем, и этот «кто-то» запомнил, как она, вынимая деньги из лифчика, переложила их в мелкую сумочку из кожзама (чтобы в универмаге не позориться). Вот теперь позориться нечем. Гола Нинка, как церковная мышь! Осталось немного мелочи. И все!
Рыдать? Посыпать голову пеплом?
Не из таковских наша Нина была. Она быстренько окинула вокзал шустрыми глазами, нашла в зале ожидания мешочниц, сигающих туда-сюда, из деревни в город и обратно, чтобы продать свинину и куру, дабы купить колбасу и сосиски. Нашла. Мешочниц ни с кем не перепутаешь — одеты просто, по-деревенски, с рюкзаками на спине бабы, лузгали семки и горланили с товарками, не стесняясь интеллигентных туристов.
Нина скромно подошла к ним, волоча такой же рюкзак по полу. Глазки долу, почтение на лице.
— Тетеньки, а ближайший рынок далеко? Хочу вот мед продать и корейку.
«Тетеньки», ощупав приезжую опытным взглядом, попросили показать товар лицом. Нина раскрыла рюкзак, в котором везла «любимому» несколько туесков с медом, варенье черничное-малиновое и отличную домашнюю корейку, особую мамкину гордость, по особому рецепту, взятому во время войны еще у заезжей эвакуированной хохлушки Глафиры. Тогда свиней не было — голодуха. Взяла на всякий случай, на будущее. И не жалеет, что взяла…
— Двадцатку даю на все! — мешочница очистила от шелухи рот и протянула руки к Нинкиному рюкзаку.
Нинка смекнула: обман! И торжественно прикрыла богатство. Теперь можно смело умножать предложенную сумму на два. А то и на три. Денежки приличные. Перекрутиться можно.
Нина отошла от торговок, обратилась к какому-то интеллигентному дяденьке из пригорода, узнала подробный маршрут, взвалила на спину свою ношу (чего уж теперь выпендриваться) и почапала на рынок. Шла, шла, радовалась — правильное направление дядька дал. Навстречу Нине двигалось множество народа, и все — с покупками: торшеры с оранжевыми ободками, этажерки, кто-то тумбочку прикроватную волок чуть ли не на голове. Женщины с какими-то свертками, сумками, котомками. Много народу. Явно, не просто так гуляли. Правда, продуктов не было ни у кого. Нина забеспокоилась даже. Неужели не тот рынок?
Правильно — рынок. Да не тот. Толчея народу — была. И товар был. Да не такой, а… сказочный! На первый взгляд — барахло: посуда, ложки, супницы, соусницы, медные и фарфоровые, расписные и без росписи. Чашки, поварешки. Кастрюльки и горшочки. Сковороды всевозможных объемов и разной степени изношенности. Меха и туфли, вечерние платья и костюмы на все случаи жизни! Рядом с драной телогрейкой можно было увидеть очаровательное пальто с песцовым воротником — писк моды семидесятых. А старые кирзачи благополучно соседствовали с щегольскими хромовыми офицерскими сапогами. Глаза разбегались: книги, книги, книги, иные в переплетах телячьей кожи и с золочеными заклепками. Фарфоровые пастушки, молочницы, доярки и балерины кокетничали и строили глазки бравым трубочистам и нежно-румяным морячкам.
Из-под полы тайно продавались колоды карт с похабными картинками, эротические открытки, пластинки «на костях», картины талантливых художников и откровенных халтурщиков. И все это великолепие — наследие, порождение старинного Предтеченского рынка, существовавшего в Петербурге, Петрограде и Ленинграде многие, многие годы. И ничто, ни революция, ни гражданская, ни Великая Отечественная война с ее страшным отродьем, блокадным голодом, не могли этот рынок истребить.
И тут совершенно случайно Нина наткнулась на парочку очаровательных женских платьев, шерстяных, китайского производства, с шелковой подкладкой, с вышитыми шерстяными вставками контрастного цвета, модного фасона, такими нереальными, такими красивыми… И — по смешной цене. Нинка не могла отвести глаз — в жизни она не носила ничего подобного!
— Натурой возьмете? — хрипло прошептала Нина усатому продавцу.
Тот хмыкнул. Расправил усы.
— Ты усы не разглаживай! — Нина угадала плотоядный взгляд мужика и раскрыла свой рюкзак, откуда, несмотря на несколько слоев газет, тянуло аппетитным запахом чесночком сдобренной корейки. А там и мед пришлось вынимать.
Сторговались за все продукты. Себе Нинка один туес с медком все-таки оставила. А так — гулять, так гулять… зато косыночку еще прихватила.
Дядька втянул ноздрями аромат умопомрачительной свинины.
— Еще привози! Одену, как принцессу.
Но Нина уже, не стесняясь мужчины, переодевалась в одно из платьиц. Бегло глянув в старинное зеркало, побежала с рынка. Только ее и видели.
Она была бы самой счастливой девушкой в мире. Если бы нашла своего художника. Как оказалось (и ничего удивительного в этом нет), любимый никогда не жил по выученному Ниной адресу. Да и адрес был навран, перевран. Неправильная улица. Неправильный дом. И квартир под таким номером не было. Что творилось с обманутой девой — говорить нет смысла. Вся в слезах и соплях побрела Нина обратно на рынок возле вокзала.
Надо было вернуть обратно хоть одно платье, чтобы за вырученные деньги купить билет в деревню. Нина переживала: на месте ли мужик? И сердце ее захолонуло — мужика на месте не было. Нина, потоптавшись немного, побледнев, покраснев, поплакав, наконец, вытерла слезы, высморкалась, широко улыбнулась, выпятила высокую и пышную грудь, встала в позу манекенщицы из столичного дома мод, растянула в руках второе платье, первое оставив для наглядности и… пошла, поехала торговля!
— Последний писк! Не проходите мимо! Подарите женке радость! Платье только что из-за самой заграницы! Сидит красиво на фигуре — сама хожу и всем головы кружу!
Нинка несла такую околесицу, что у нее самой уши вянули от стыда. А вокруг собиралась толпа: кто-то с интересом разглядывал Нинку, кто-то платье. И что вы думаете? Платье улетело по цене вдвое выше, чем Нина сама купила.
Усатый продавец, расторговавшийся и попивавший пивко у ларька, цепко поглядывал за бойкой на язык Ниной.
— Да моя ты красота, — под нос нашептывал себе дядя, — тебя-то мне и надо!
Он вразвалочку подкатился к собиравшейся уходить девушке.
— Ну ты царыца! И как зовут тебя?
Нина нахохлилась.
— Тебе какое дело? За что купила, за то и продала!
Мужик хмыкнул в усы.
— Да вот нет. Вдвое дороже загнала в файв секунд. Ты ж самородок! Тебя ж в музее надо показывать. Пойдешь ко мне на работу? Зарплата — двести, не глядя, да еще и процент с выручки!
— Чег-о-о-о? Вы мне тут не намекайте! Я не такая!
— Да мне не тебя надо, лапушка, мне твой талант нужен! Как тебя зовут, все-таки?
— Нина, — Нинка выпятила губу, сохраняя неприступность.
— Нинон! Только Нинон! Царыца! Озолочу! — мужик осклабился во весь свой усатый рот.
Автор: Анна Лебедева