И озолотил бы Семен «царыцу» Нинон, если бы не один конфуз. Уж и дела у него наладились на широкую дорогу. Уж и Нинон научилась разбираться в торговых делах, да так расторопно и сметливо, что многие диву давались. И в шмотках она все понимала, и в посуде, а особенно, в старине. Нюх, что ли имелся? Семен рисовал б-о-о-ольшие планы на будущее.
— Антиквариатом будем заниматься. Мебелишкой, золотишком, брошками, цацками. Ювелир у меня знакомый есть — поработает с нами. Тебя подучит кой чему. А? Сама как? Не надоело еще в конуре с бабкой жить?
— Надоело, соглашалась округлившаяся за короткое время Нина. Только это… Беда у меня. И аборт поздно делать.
Семен крякнул. Вот всегда так не вовремя.
— Ты чего, дурочка, молчала? Я бы врача нашел!
Нина потупила глаза.
— Сначала боялась. Настращали меня тут… Потом еще больше испугалась…
Семен поскреб круглую свою башку и с характерным мужским «пум-пум-пум» спросил:
— В деревне родные есть?
— Мамка.
— Вот что сделаем: я тебе денег дам. Езжай в свою деревню, рожай там. Матери деньги, все до копеечки отдай. Плачь, молись, божись, умри, а объясни ей, мол, деньги тут хорошие. Дело честное. За дите отсылать будешь. Уж так лучше, чем карьеру ломать! Слышь? Мамаша добра?
— Добрая. Она никогда меня не ругала.
— Вот и ладно. Зато двух зайцев убьем: и дитя обеспечишь, и матушку ублажишь. Зайцев-то лучше убивать, правда, красивая?
На том и порешили. Так и сделали. Тетка Фая, мать Нинки, пошумела, конечно, увидав Нинкин беременный живот. Но та объяснила: художника это. Совратил и бросил. И что делать? Работу нашла хорошую — по триста рублей зашибает, продавцом антиквариата устроилась! Начальник условие поставил: родить и возвращаться. Как быть?
— Как быть, мама? Куда я с ребенком? Такая работа, случайно, а свезло…
— Не от начальника пузо-то? — сощурила глаза мать.
— Не-е-е-ет. Он порядочный. Ы-ы-ы-ы-ы-ы, — Нинка плакала искренне. Мать поверила.
— Рожай, чё. Вырастим как-нибудь…
И растила добрая Фаина внучку, отпустив Нину в город на заработки. И Нина, действительно, честно тащила семью. И продуктами, и деньгами, и лекарствами снабжала. Как все, уехавшие в большие города. Кукушки, не кукушки, ехидны, не ехидны… Работать надо было. А бабушке Фае и так хорошо. Светанька — свет в ее окошке.
Ленинград — клондайк для рвачей и спекулянтов всякого пошиба. ПрОклятый кем-то город пережил немало потрясений и горя. А там, где горе, — нажива для сволочей и взяточников. Целые коллекции украшений и картин переходили из рук в руки, перед тем, как попасть в жадные, цепкие лапы коллекционеров. Громкие раскрытия дел не помогали перекрыть преступный поток ценностей за границу. Жировали и благоденствовали на перепродаже антиквариата деляги и воротилы, бывшие совсем недавно замухрышками, спекулирующими пластинками и галстуками.
Зажирел и Семен. Благодаря обаятельной, быстро содравшей с себя деревенские замашки Нинон, торговля шла прекрасно. Нинон прошла серьезную стажировку в одном из крупнейших комиссионных магазинов. Нинон сверкала золотом и бриллиантами, уютно устроенными на ее пышной груди. Нинон блистала туалетами. Нинон привораживала, завораживала вкрадчивым полушепотом, ослепляла глазами, с подведенными на веках длинными стрелками, охмуряла длинными строчками на чулках, надетых на длинные ноги. Длинными пальчиками перебирая старинные камушки так, что у мужиков тряслись щеки — именно пальчики Нинон хотелось этими камушками украсить.
А потом возник водитель Гена. Молодой. Энергичный. Послушный. Не слишком умный, чтобы догадываться о не совсем законной деятельности «царыцы», но и не совсем дурак, чтобы задавать ненужные вопросы. Нинон разъезжала на редких оранжевых «жигулях» по всей стране, крутила, вертела большие дела. А Гена возил роскошную диву, тайно пускал на нее слюни (да и кто на нее слюни не пускал), помалкивал и иногда поводил широченными плечами, чем чрезвычайно волновал уставшую от одиночества Нинон.
Она тосковала по матери. Боялась ее и стеснялась почти взрослой дочки. Ей было давно понятно: разбитую чашку не склеишь — Фая и Света давным-давно вытеснили ее из своей жизни. Появляться в материнском доме с улыбками и поцелуями — поздно. Сберечь бы родных от злого глаза, от загребущих лап — от всех. Нинон давно смирилась.
Один только раз сорвалась, когда ее дочка родная с трудом выдавила из себя «здравствуй, мама» и отвела скучающие, нелюбящие глаза. В первый раз Нинон разрыдалась в машине и рыдала, пока понятливый Гена не свернул с обочины, не пересел на заднее сидение к «царыце» своей поближе. Потом обнял ее. Осушил горючие слезы сладкими поцелуями…
Семен свинтил в Израиль, доказав всем, что он — потомственный еврей по материнской линии. Там и осел, прожив в неге и богатстве три года, после чего благополучно был захоронен в земле предков. Нинон немного усмирила пыл — в стране начали творится непонятные дела, и из-за всех щелей повылезли любители пожить на дармовщинку, бандиты, зарабатывающие себе на красивую жизнь рэкетом. Нинон, умная по природе, оставила при себе пару павильонов на рынке, да один антикварный салон на Невском. Все остальные точки — свернула.
Ей было скучно и тоскливо. Генка ей уже надоел. Развернулся, распустился, обнаглел. Крутил рулетку в казино, баловался наркотой, тратил деньги на девок. Никчемный. Нинон стала попивать. И однажды, перепив, за каким-то чертом поперлась прямо в шубе в пол на пути — как Анна Каренина, прям. Хотела лечь на рельсы и помереть во цвете лет.
Не померла. Помешало женское тело, распростертое между рельсами.
Так Нинон нашла несчастную свою Верку, верную подругу, подушку и жилетку для горьких Нинкиных слез.
А потом Нинон влюбилась.
Как-то разбирала Нинон бумаги в своем антикварном салоне, когда продавец попросила ее выйти в зал: какой-то художник за бесценок пытался продать свои картины.
— И они, по-моему, гениальны! — заметила опытная, с наметанным взглядом женщина-консультант.
Нинон вышла. Худющий, как грач, мужчина, стоял над полотнами, разложенными на столике. Работы, и правда, были хороши. В отличие от хозяина, явно больного и чрезвычайно запущенного. Но ей хватило и взгляда, чтобы узнать своего ветреного предателя.
— Миша? Что же с тобой стало, Миша?
Художник поднял на Нину снулый, затравленный взгляд.
— Бог наказал, — вот и весь его ответ.
Миша наврал тогда Нине. Он не был коренным ленинградцем и снимал угол под крышей. Как скворец. Было стыдно признаваться в своей нищете и безысходности. И тогда еще мечталось не о пейзанке, а о королеве Марго. А потом Миша вляпался в нехорошую историю. Нечаянно. По молодости, по глупости. Мишу поймали с валютой на руках на Апрашке, когда тот пытался продать одну из своих картин иностранному туристу. Отмазаться не получилось — Михаил загремел в тюрьму на очень долгий срок. Там и заболел тяжко туберкулезом. И вот теперь доживал на чердаке последние дни.
Нинон выхаживала его. Вытаскивала, как могла и как умела. Полгода Миша лежал в больнице. Потом лечился в санатории. Тщетно. Он угасал, как свечка, не желая покидать свой чердак. А Нинон не желала покидать его. Миша пытался работать — писал портреты новой, взрослой Нины. Последний из них был прекрасен. Никаких американских актрис на холсте — портрет пожившей, несчастной женщины в сером. Будто и не человек это, а самая главная Мишина любовь — продолжение ленинградских проспектов, блеск заточенной в камень Невы, антрацит пустоты питерских окон, серость петроградского неба, и трагическая потеря на Черной речке лучшего поэта всех времен и народов.
— Миша умер на ее руках месяц назад, — Вера снова курила. Около нее лежала смятая пачка дорогих сигарет, — а потом она заболела. И теперь отказывается жить. И не уходит с проклятого чердака. Но я только рада — времена настают такие страшные, лучше пусть прячется там. Генка, хоть и дурак, но любит ее по-настоящему. Не выдаст даже под пытками. От всего балласта Нинон уже избавилась — отжимать бандитам нечего. Правда, они этого не понимают — ищут. Думают, у Нинон целые копи царя Соломона где-то припрятаны.
***
Потом Света и Вера долго ехали на метро, петляли по питерским улочкам, пока не вышли к развалюхе, старому, с трещинами дому, с покосившимися оконными рамами, последнему и единственному пристанищу Миши.
Они осторожно поднимались по кривой, шаткой лестнице. Вера достала ключ и повернула его в ржавой замочной скважине. В глаза ударил солнечный свет. Несмотря на бедность и убогость чердачного помещения, здесь было тепло, светло и даже уютно. Мольберт у округлого арочного окна, у стены кровать — вот и вся обстановка. И картины, картины, картины кругом… Женщины, женщины, женщины. Прекрасные, таинственные, земные и неземные. И в облике их угадывалась Нина и еще что-то: облик города…
Или космическая запредельность. И — Светлана застыла перед одним из полотен — зеленые, синие, желтые тона, русые волосы и озорная улыбка — глаза цвета полевых колокольчиков и губы — маки у бабушки на огороде — сама деревня смеялась, улыбалась, щурилась по-девчачьи с портрета, сама любовь, сама весна застенчиво поглядывала, сама жизнь, так схожая со Светкиным обликом, сама Светка, запутавшаяся в травах и водяных кувшинках, взирала с портрета на простых смертных!
И в Светкиной голове что-то щелкнуло — «Он знал!»
— Он знал, доченька, — донесся с кровати слабый голос, — что тебе понравится его картина. Он мечтал, что ты когда-нибудь ее увидишь.
Слабый голос. Слабая женщина с высохшей грудью и высохшими руками. Болезнь высасывала из нее все соки. Однако в глазах горел непримиримый огонь жизни. Говорить о бабушкиной смерти ей совсем не хотелось.
— Я за тобой, мама.
Я приехала за тобой.
Возвращайся в деревню.
Тебе будет там хорошо.
И тебе, и мне, и Вере этой несчастной.
Домой, мамочка!
Мать откинула со лба прилипшие к влажной коже волосы.
— Ты больше не злишься на меня? Ты меня простила?
КОНЕЦ
Автор: Анна Лебедева