Анафема усмехнулась, посмотрела в окно на улицу, где под светом желтых фонарей мокрый асфальт казался мягким и теплым, и погладила кошку по загривку. Кошка заурчала и устроилась поудобнее на коленях Анафемы, как будто знала: сейчас слушать нужно будет долго и терпеливо. Хотя, что уж грешить против истины — Фима действительно знала, чувствовала и понимала: разговор будет долгий, и слушать надо будет внимательно и терпеливо, — она же сама задала такой непростой вопрос, так что…
Анафема же пока молчала и продолжала гладить кошку, потом пару раз вздохнула, и разговор начался. Слова полились сами собой, сначала тихо и медленно, можно даже сказать — неуверенно, как будто боясь нарушить тишину, царящую в кухне, или ход мыслей хозяйки.
— Ты ведь в курсе, — начала она, — что раньше у меня было другое имя. Там, откуда я, я была Аниела. Это здесь я — Анафема, потому что попала в чужое тело и живу по чужим документам. Впрочем, ты это и так прекрасно знаешь. Но это важно, я хочу, чтобы ты понимала: я не просто сменила имя — я была вынуждена стать кем-то другим. Той, в чьем теле мне приходится жить…
Кошка Фима согласно кивнула и лишь плотнее прижалась к Анафеме, она все прекрасно понимала, ведь появление Аниелы произошло на её глазах, да и ей самой тоже пришлось стать другой, и её при этом никто не спрашивал. Хотя, Аниелу тоже, выходит, скорее всего никто не спрашивал. У них обеих не было выбора. Тут кошка вздрогнула, понимая, что лично у неё был выбор: можно было просто умереть. И она умерла бы, если бы не вмешательство Аниелы, так что…
Анафема же водила пальцами по шерсти кошки, помогая самой себе выстраивать думы и мысли ровной чередой.
— Наш мир — это не планета и не система. Его создали первые боги: этакое место для встреч и переговоров, для отдыха и учёбы. Именно там проходит обучение молодых богов. Юные боги же берутся откуда-то, и всех их надо учить, вот их и направляют в школу. Сначала в школу. Потом…, в общем, всё продумано и четко устроено: у каждого своя сфера, у каждого — своя ступень. Никто не лезет в дела других — право вмешиваться получают только те, кто прошёл все ступени и получил допуск. Я же поступила в аспирантуру, это если говорить человеческим языком…, занималась научной работой: изучала, как высшие силы и тонкие материи влияют на живые организмы. Ещё мне нравились химия и фармацевтика — ну да, зельеварение тоже. Экспериментальная медицина, если уж совсем просто говорить. Хотя, это не совсем то, сути не отражает. Я преподавала студентам, готовилась к защите проекта; у меня были свои занятия, своя работа, свои студенты. Кого-то я учила зельеварению, а кому-то объясняла, как энергии взаимодействуют с материей.
Она помолчала и потерлась носом о кошку — жест тёплый, доверчивый и немного детский. Кошка не стала отстраняться, шерстку в порядок она и позже привести сможет, а сейчас — потерпит, не дело же, если она отстраняться и фыркать начнет — какое уж тут доверие.
Анафема меж тем продолжала, — У нас принято: каждый делает своё дело. И когда вдруг что-то выходит за рамки — это не просто нарушение правил, распорядка, это угроза равновесию. Поэтому всё согласовывается заранее. В том числе и программы праздников, встреч, представлений и различных мероприятий. У нас тогда праздник намечался — студенты защитились, и по традиции должен был быть праздничный вечер: танцы, артисты, музыканты. — Анафема улыбнулась, увидев изумленный взгляд кошки, и тут же ответила на невысказанный вопрос. — Да, и у нас есть боги, которые этим занимаются: мастера по различным шоу, в основном это молодые боги, ещё не перешедшие на следующую ступень. Программа была готова, всё расписано, всё утверждено. Я должна была быть там только как гость.
Её голос стал тише, но твёрже.
— Где-то за две недели до того ко мне подошли те, кто готовил праздник, и попросили выступить. Я пою хорошо — всегда пела и даже думала когда-то выбрать именно такую специализацию. Но потом выбрала науку. Мне показалось нормальным и естественным согласиться: я знала людей, знала сцену, мне доверяли. Я не ждала подвоха. Да и потом, ко мне же подошли те, кто занимался организацией вечера, значит, это было согласовано. По-другому просто быть не могло. Я подготовила номер. Вышла — и сорвала овации. Никто не ожидал, что я буду петь, и восхищение было искренним. Но сразу после этого меня арестовали — это, опять же, если говорить человеческим языком и мерить земными мерками. Просто вывели и предъявили обвинение.
Она посмотрела в глаза кошке, как будто ища там то ли понимание и сочувствие, то ли оправдание. А может быть даже — объяснение.
— Это выглядело так тупо и так цинично, что сначала я не поверила. А теперь, по происшествии времени, я понимаю: меня подставили. Был у нас «товарищ» по курсу — тот, кто хотел поступить именно туда, куда поступила я. Всего лишь одно место было, а претендентов — одиннадцать. По результатам испытаний он был вторым. Сразу после меня. Но место-то только одно. Как же он злился! Даже предлагал мне отказаться, передумать, и тогда взяли бы его. И знаешь, что самое смешное? Его дядя — тот самый высокий чин, который был среди тех, кто после концерта пришел за мной.
Её губы сжались в тонкую линию.
— Его дядя — человек с дурным нравом и очень, очень хитрый. У него было всё: власть, доступ в тайную канцелярию — что-то типа земной ФСБ. Он из тех, кто умеет делать подставы красиво, и вовсю пользуется этим. Всё делается через доверие, через правила, через нужные бумаги, и не подкопаешься. Никого за руку не поймаешь, просто не на чем — это его фишка.
— Мрряяу?
— Что? А, откуда я это знаю? — так слухами земля полнится. Ну, не Земля в конкретно моем случае, но сути то не меняет: полно про него слухов ходило. В общем, он был недоволен, что в аспирантуру взяли меня, а не его племянника. Будто личную обиду ему нанесли. Вот, он и отправлял меня на Землю, следил, чтобы я никуда не делась. А вся моя вина — я пела на празднике. Мне же вменили подрыв существующего строя.
Анафема прикрыла глаза, вспоминая в мельчайших подробностях, как всё было.
Она стояла на сцене и улыбалась: белый свет окутывал плечи, гремели аплодисменты и восторженные крики. Она сделала глубокий поклон — первый, второй — и собралась уйти за кулисы, а публика требовала её на бис. Сердце ёкнуло от радости, от ощущения, что у неё всё получилось и сейчас можно позволить себе ещё одну песню, ведь зал просит, и ещё раз пережить эти волшебные минуты.
Её окликнули. Она повернула голову и пошла к кулисам — лёгкая ткань платья шуршала, алые волосы струились по спине и будто искрились. Вдруг тело словно объял холод — перед ней возникли стражи.
Они ждали именно её. Двое стражей в тёмных мундирах и накидках, глаза без эмоций; между ними — мужчина, которого она знала — его племянник учился с ней на курсе. Он был высокий, с лицом, словно отшлифованный камень, и с такими глазами, что казалось, будто свет вокруг гаснет. У него в руках был документ, на котором штампы и печати буквально перекрывали друг друга.
— Аниела, — сказал он тихо, голосом, от которого всё застыло в груди, — по приказу канцелярии…
Она еще ничего не поняла и ничего не успела сказать, как один из стражей коснулся её локтя. Другой — сжал ладонь. И вот, её уже ведут, вроде мягко, но уверенно, словно железной хваткой держат. Коридор, еще один и еще…, рекреация и — кабинет, где ей зачитывают обвинение.
«Даже переодеться не дали», — промелькнуло в мыслях, но мысль была слишком слабой.
Дядя её однокурсника устало улыбнулся, почти по-приятельски, — «Как же его зовут?» — подумала Аниела, но так и не смогла вспомнить, и в этот момент один из стражей развернул свиток. На нём были руны — тонкие, как паутина, которые тут же вспыхнули. Ей их не надо было читать, она их слишком хорошо знала. Уверенность, что это ошибка, и надежда, что сейчас разберутся, извинятся перед ней и отпустят, тут же угасли: эти руны просто так не применяют.
Заклинание не обладало спецэффектами, все эффекты она ощутила на себе: сначала вокруг щиколоток зародились тонкие линии света, потом — кольца на запястьях, затем — тугие швы, которые прошили воздух. Она попыталась вдохнуть глубже — не вышло. Хотела согнуть пальцы, вызвав хоть небольшую искру магии — и руки не послушались. В голове запульсировало ощущение, будто все силы её внезапно покинули. Мысли о портальном перемещении, о том, чтобы просто исчезнуть и хотя бы переодеться, исчезли — все пути были отрезаны одним заклинанием – запретом.
«Это печать», — подумала она, и её наполнили одновременно и ярость, и горечь, и страх. Печать, которая не только сковывает тело, но и глушит связь с собственными силами и окружающими энергиями. Лёгкость, с которой она только что пела, испарилась бесследно; вместо неё пришло давление чужого контроля.
Дядя однокурсника шагнул вперёд, заглянул ей в лицо и произнёс, будто уже зачитывал приговор:
— Обвинение — подрыв устоев. Суд будет проведён в утверждённом порядке.
Ей хотелось ответить, возразить, хоть что-то сказать в свою защиту — сердце и ум требовали слов. Но губы были безмолвны, а тело — послушно, как кукла. Её снова потащили по коридорам и вскоре впихнули в маленькую камеру. В этот момент в её сердце вошёл окончательный холод, она стала безвольным участником событий: меток, ритуалов, и того, что должно было последовать дальше — того, что выбросит её за пределы её собственного мира.
Анафема усмехнулась едва заметно, и это была горькая улыбка.
— Подставили умно и хитро: доказали, что моё выступление — это не просто праздничный номер, а угроза, что мое выступление провоцирует всех на неподчинение, а песня якобы пробуждает тех, кто не должен пробуждаться. Сразу после выступления меня и забрали. Коридоры, метки, ритуалы, и — Земля. Прекрасная сцена, аплодисменты, а потом — холодный зал, где решают судьбы. Я думала сначала, что это ошибка. Потом — что это политика. Теперь же знаю: это — личное.
Кошка немного переместилась и прижалась плотнее к Анафеме. Та откинулась на спинку стула, закрыла глаза и добавила тихо, почти шёпотом:
— Я помню всё — и радость, и музыку, и их лица потом. Помню, как меня зашвырнули в чужую жизнь без обратного билета в кармане. И понимаю, что меня подставили.
Анафема снова замолчала на какое-то время, молчала и кошка, только она, в отличие от женщины, давно заметила домовых, которые внимательно слушали и ничем не выдавали свое присутствие. Не стала выдавать их и Фима.
— Ты, наверное, думаешь, зачем я говорю тебе это. Зачем всё это рассказываю…
— Не, не, не, мррр, — кошка не выдержала и решила ответить сама за себя, — я же сама тебя спросила, почему ты здесь оказалась, за что тебя сюда отправили. Теперь — знаю. Только не совсем понимаю.
— Я — тоже…
И кошка, и женщина молчали, и ни одна из них не видела, как домовые переглянулись между собой и о чем-то зашептались. Уж кто-кто, а домовые точно знали: ничего не бывает просто так — их жизненный опыт просто кричал об этом.
Анафема и кошка Фима уже давно спали, а Кузьма с Гораздом все продолжали шептаться:
— Вот чую, не в одном племяннике дело. Дяденька ведь вполне мог сделать так, чтобы Аниелу отчислили — какой-нибудь эликсир дорогой профукала или еще что. На её место племянника и взяли бы. Бородой своей могу поклясться, что-то тут еще есть.
— Можешь не клясться, полностью согласен с тобой. Как-то бы только узнать, в чем там дело…
И «совещание» домовых вышло на новый уровень.
Содержание/оглавление/навигация по «Анафеме» (см. ссылку ниже):
Продолжение — «Кошка, которая ходит между мирами» — см. ссылку ниже: