– Ты не купишь себе ничего, – сказал Геннадий, пока я оплачивала на кассе продукты.
Голос мужа, ровный и безапелляционный, прозвучал так громко, что девушка-кассир вздрогнула, а женщина в очереди за мной сделала шаг назад, словно боясь попасть под шальную пулю. Я замерла с протянутой картой. В руке, которую я еще не успела положить на ленту, был зажат маленький шелковый платок – нежно-сиреневый, с россыпью крошечных васильков по краю. Он стоил сущие копейки, но я увидела его в корзине с уцененными товарами и сердце екнуло. Вспомнилось, как в юности мама дарила мне похожий, и я носила его, не снимая, пока он не истёрся до состояния марли.
– Ген, ну что ты, он совсем недорогой, – пролепетала я, чувствуя, как щеки заливает предательский румянец. Мне было пятьдесят два года, я работала главным бухгалтером на крупном заводе в Нижнем Новгороде, и сейчас стояла, оправдываясь за платок ценой в триста рублей, как нашкодившая школьница.
– Ольга, мы договаривались, – отчеканил он, глядя поверх моей головы. – Ипотека за квартиру Иринки сама себя не заплатит. Каждый рубль на счету. Отложи.
Он не смотрел на меня. Он смотрел на отражение в защитном стекле кассы – высокий, представительный мужчина в дорогом пальто. Недавно купленном. Как и новые ботинки. Как и парфюм, терпкий, древесный, от которого у меня почему-то першило в горле.
Я молча положила платок обратно в корзину. Руки дрожали. Девушка-кассир отвела глаза, пробивая наши покупки: кефир, батон, пачку творога, куриную грудку. Наш обычный, до оскомины экономный набор. Геннадий расплатился своей картой. Нашей общей, но его. Он всегда говорил, что так удобнее контролировать семейный бюджет. Моя зарплата целиком уходила на «общий котел», из которого потом с его одобрения выделялись средства на бытовые нужды.
В машине мы ехали молча. За окном проплывали заснеженные улицы Автозавода, серые панельные дома, украшенные редкими гирляндами – город готовился к Новому году. А у меня на душе была такая же серая, промозглая слякоть, как на дорогах. Я смотрела на профиль мужа: уверенный, чуть надменный. За тридцать лет совместной жизни я выучила его до последней морщинки у глаз. Или мне так казалось? Последнее время в нем появилось что-то новое, чужое. Он стал тщательнее следить за собой, записался в спортзал, хотя раньше посмеивался над «качками». Его телефон теперь всегда лежал экраном вниз. Когда я спрашивала, почему, он раздраженно бросал: «Чтобы не отвлекаться на уведомления».
Дома он, как ни в чем не бывало, включил телевизор, уселся в свое любимое кресло. Я пошла на кухню разбирать пакеты. Руки двигались на автомате: кефир – в холодильник, хлеб – в хлебницу. Я достала сковороду, чтобы пожарить сырники, его любимые. Я всегда так делала, когда он был не в духе или когда мы ссорились. Еда была моим способом сказать «прости», даже если я не была виновата. Моим способом сгладить углы, вернуть хрупкое равновесие в наш мир.
Но сегодня что-то надломилось. Я смотрела на пачку творога в своих руках и видела перед глазами тот сиреневый платок. Маленький, нежный кусочек радости, которого меня лишили. Не просто лишили – унизительно, публично ткнули носом в мою зависимость, в мою ничтожность. «Ты не купишь себе ничего». Эта фраза молотком стучала в висках. Не «мы не купим», не «давай отложим», а именно «ты». Словно я была не половиной семьи, а приживалкой, просящей на булавки.
Я отставила сковороду. Сырников не будет. Я налила себе чашку чая, села за кухонный стол и впервые за много лет позволила себе не думать о том, что подумает Геннадий. Я думала о себе.
На следующий день я встретилась с Татьяной. Мы дружили еще с института, работали вместе в одной бухгалтерии, пока она не ушла на пенсию. Сидели в маленькой кофейне на Покровке, и я, сама от себя не ожидая, выложила ей все. И про платок, и про новые рубашки мужа, и про телефон экраном вниз.
Татьяна слушала, не перебивая, помешивая ложечкой пенку в своем капучино. Она всегда была резкой, прямой, как линейка.
– Оль, а ты дура, что ли? – сказала она, когда я замолчала. – Прости, конечно, за прямоту. Но ты же не вчера родилась. Мужик в пятьдесят с лишним внезапно начинает качаться и брызгаться французскими духами не для того, чтобы жену порадовать, с которой тридцать лет прожил. Особенно если жене он платок за триста рублей купить не дает.
– Тань, ну что ты такое говоришь… – начала было я. – У него работа такая, с людьми общается, надо выглядеть.
– С какими людьми? – хмыкнула Татьяна. – Он у тебя директор по продажам. Ездит по аптекам, лекарства впаривает. Там что, модели работают? Там такие же тетки сидят, как мы с тобой. Только уставшие и злые. Нет, Оль. Тут дело не в работе. Открой глаза. Сколько это уже длится? Год? Два?
Ее слова были как ушат холодной воды. Я сидела и молча смотрела в окно на снующих прохожих. А ведь и правда, сколько? Год назад он вдруг стал задерживаться по вечерам. «Совещания, отчеты». Потом появились эти командировки в Москву, почти каждую неделю. Раньше он их терпеть не мог, а теперь прямо летел как на крыльях. Привозил оттуда дорогие конфеты для нашей дочери Ирины, а мне – дежурный гель для душа. «Извини, замотался, не до подарков было».
– У него кто-то есть, – констатировала Татьяна с безжалостностью хирурга. – И давно. А ты ему сырники жаришь. Послушай меня, подруга. Перестань быть удобной. Просто перестань. Посмотри, что будет.
Я вернулась домой в полной растерянности. Часть меня отчаянно хотела верить, что Таня ошибается, что это все ее цинизм и усталость от жизни. А другая, маленькая, но настырная часть, шептала: «Она права. Ты все и сама знаешь, просто боишься себе признаться».
В памяти всплыл вечер двадцать лет назад. Мы сидели на этой же кухне, только она была еще без новомодного гарнитура, со старой советской плитой. Иринка, совсем маленькая, спала в своей кроватке. А мы пили чай с вишневым вареньем и мечтали.
– Вот увидишь, Оленька, – говорил Гена, обнимая меня за плечи. Его глаза тогда горели азартом и любовью. – Я пробьюсь. Мы купим большую квартиру, машину. Будем ездить на юг каждое лето. Я тебе такую шубу куплю, что все обзавидуются!
Он действительно пробился. Стал начальником. Мы купили квартиру, потом еще одну – для Ирины, в ипотеку. Но шубы так и не было. Не то чтобы она мне была нужна, эта шуба. Но она была символом той мечты, обещанием заботы и любви. А вместо нее был гель для душа из командировки и запрет на копеечный платок.
В тот вечер я не стала накрывать на стол. Когда Геннадий пришел с работы, я сидела в гостиной с книгой.
– А ужинать мы сегодня не будем? – спросил он с порога, снимая свое дорогое пальто.
– Я не голодна, – ответила я, не отрывая глаз от страницы. – Если хочешь, в холодильнике есть кефир.
Он замер на полпути к креслу. Посмотрел на меня долгим, изучающим взглядом. В его глазах промелькнуло удивление, потом раздражение.
– Это что еще за новости? Забастовка? Из-за платка этого дурацкого? Оля, не веди себя как ребенок.
– Я не веду себя как ребенок, Геннадий. Я просто устала.
Он фыркнул, прошел на кухню, громко хлопнул дверцей холодильника. Потом вернулся и снова включил телевизор. Но я чувствовала, что привычный порядок вещей нарушен. В воздухе повисло напряжение, густое, как кисель.
С того дня я начала замечать все. Не специально, не выискивая, просто спала пелена с глаз. Вот он разговаривает по телефону, уединившись на балконе, и голос у него становится мягким, вкрадчивым – таким, каким я не слышала его уже много лет. Вот я разбираю его карманы перед стиркой и нахожу чек из ювелирного магазина. На крупную сумму. Точно не мне. Мне он на день рождения подарил набор кухонных полотенец. «Практично же».
Однажды вечером позвонила наша дочь Ирина.
– Мам, привет! Как вы? Папа что-то трубку не берет. Я хотела спросить, вы к нам на Новый год приедете? Мы с Денисом стол накроем, друзей позовем.
– Приедем, дочка, конечно. Папа, наверное, занят.
После разговора с ней стало особенно тоскливо. Наша девочка, наша гордость. Мы с Геной всегда были для нее примером идеальной семьи. Крепкой, дружной. Что она скажет, если узнает? Что вся эта крепость – фасад, за которым пустота и обман?
Точка невозврата наступила на корпоративе у Геннадия, куда он меня взял, по его словам, «для приличия». Вечер проходил в дорогом ресторане за городом. Я надела свое лучшее платье, сделала укладку, постаралась выглядеть достойно. Геннадий был в ударе: сыпал шутками, произносил тосты, был душой компании. Я сидела рядом, улыбалась и чувствовала себя предметом интерьера.
В какой-то момент он вышел на сцену, чтобы поздравить генерального директора. И рассказал «смешную» историю.
– Вот мы с моей Ольгой недавно в магазине были, – начал он, и все обратили на меня взгляды. – Она у меня, знаете, бухгалтер до мозга костей. Экономия – ее второе имя. Увидела какой-то платочек, стоит три копейки. Я ей говорю: «Оля, зачем он тебе, у нас ипотека». А она губы надула! Женщины! Им только дай волю, все деньги потратят на ерунду!
Все засмеялись. Вежливо, но мне показалось, что этот смех вбивает в меня гвозди. Он выставил меня мелочной, глупой дурочкой перед всеми своими коллегами. Унизил, чтобы блеснуть своим «остроумием» и продемонстрировать, какой он рачительный хозяин.
Я встала и вышла в туалет. Посмотрела на себя в зеркало. Из зеркала на меня смотрела заплаканная, растерянная женщина с размазанной тушью. И в этот момент я спросила себя: «Зачем я все это терплю? Ради чего? Ради ипотеки? Ради мнимого семейного благополучия? Сколько еще лет я собираюсь позволять вытирать об себя ноги?»
Я умылась холодной водой, поправила макияж и вернулась в зал. Села на свое место, выпрямила спину. До конца вечера я больше не произнесла ни слова. Я просто наблюдала. И видела уже не своего мужа, а чужого, неприятного мне человека. Я видела, как он оказывает знаки внимания молодой начальнице отдела маркетинга – Марине. Как подливает ей шампанское, как смеется над ее шутками, как его рука «случайно» касается ее спины. И все встало на свои места. Чек из ювелирного, командировки, новый парфюм. Все сошлось в одну уродливую картину.
Домой мы ехали в ледяном молчании. Он был доволен собой, вечер удался. Я же мысленно прокручивала в голове план действий. Страха больше не было. Была холодная, звенящая решимость.
На следующий день я взяла на работе отгул. Поехала в банк и открыла себе отдельный счет. Потом встретилась с риелтором. Я понимала, что не могу претендовать на нашу большую квартиру, но половина совместно нажитого имущества была моей по закону.
Вечером, когда Геннадий пришел домой, я ждала его на кухне. На столе стояли две чашки чая.
– Гена, нам нужно поговорить, – сказала я ровным голосом.
– Опять? – устало протянул он. – Оля, я устал после работы.
– Это не займет много времени. Я подаю на развод.
Он замер, потом рассмеялся. Громко, неестественно.
– Ты? На развод? Ты с ума сошла? Куда ты пойдешь? У тебя же ничего нет. Вся твоя зарплата уходит на жизнь и ипотеку, которую, кстати, мы платим за квартиру твоей же дочери. Ты без меня – ноль.
– В этом ты ошибаешься, – спокойно ответила я. – Во-первых, я не ноль. Я квалифицированный специалист, который может себя обеспечить. Во-вторых, по закону мне принадлежит половина всего, что мы нажили. Включая эту квартиру и машину. Я не претендую на много, мне хватит денег с продажи машины и небольшой доли от квартиры, чтобы купить себе что-то на первое время.
Он перестал смеяться. Лицо его побагровело.
– Это из-за той фигни в ресторане? Ну извини, погорячился, ляпнул не подумав. Что ты сразу в крайности?
– Нет, Гена. Не из-за этого. А из-за того, что ты уже давно живешь другой жизнью. С другой женщиной. Не надо отрицать, я все знаю. Про Марину, про командировки, про подарки.
Он молчал. Аргументов у него не было.
– И что? – наконец выдавил он. – Все мужики гуляют! Это ничего не значит! Семья – это святое. А она… это так, для тонуса.
– Для твоего тонуса я быть фоном больше не собираюсь, – я встала. – Я даю тебе неделю, чтобы ты съехал. Или съеду я. Вещи свои я уже почти собрала.
В его глазах я впервые за долгие годы увидела не снисхождение или раздражение, а страх. Настоящий, животный страх. Он понял, что я не шучу. Он понял, что его удобный, налаженный мир рушится. Мир, где была верная, всепрощающая жена, которая обеспечивала тыл, готовила сырники и молча терпела, пока он «поддерживал тонус».
Следующая неделя была похожа на ад. Он то кричал, обвиняя меня во всех смертных грехах, то пытался давить на жалость, вспоминал нашу молодость. Звонил Ирине, жаловался, что мать «с жиру бесится».
Ира позвонила мне в тот же вечер.
– Мам, что происходит? Папа говорит, ты хочешь разводиться. Это правда?
– Правда, дочка.
– Но почему? Вы же… вы же всегда были вместе.
Я глубоко вздохнула.
– Ира, пойми… Иногда быть вместе хуже, чем быть порознь. Я больше так не могу. Дело не в тебе и не в ипотеке. Дело во мне. Я хочу прожить остаток жизни, уважая себя. Скажи, ты будешь меня осуждать?
На том конце провода помолчали.
– Нет, мама, – тихо сказала Ирина. – Я не буду. Если ты будешь счастлива, я тоже буду счастлива. Только… мне страшно за тебя.
– Не бойся, милая. Я справлюсь.
Разговор с дочерью придал мне сил. Я поняла, что не одна.
Геннадий съехал через пять дней. Собрал свои дорогие костюмы, парфюмы и ушел. Как я узнала позже, к Марине. Она, правда, не очень обрадовалась такому повороту. Одно дело – встречаться с солидным, женатым директором, и совсем другое – жить с разведенным мужчиной, у которого впереди маячит раздел имущества.
Первые месяцы были самыми трудными. Тишина в квартире давила. Старые привычки – сварить кофе на двоих, купить его любимый сыр – постоянно давали о себе знать. Иногда накатывало отчаяние, и я думала: «А может, зря я все это затеяла? Жила бы себе спокойно…»
В один из таких вечеров я зашла в гости к соседке, Зинаиде Аркадьевне, бывшей учительнице литературы, чтобы отдать долг за соль. Мы разговорились. Она, видя мое состояние, налила мне чаю с мелиссой.
– Развод в нашем возрасте, Оленька, – это не трагедия, – сказала она, глядя на меня своими мудрыми, ясными глазами. – Это ревизия. Переоценка ценностей. Ты выбрасываешь из своей жизни все ненужное, все, что тянуло тебя на дно. Да, поначалу пусто. Но потом ты понимаешь, сколько свободного места появилось для чего-то нового. Для себя.
Ее слова попали в самую точку. Я вдруг поняла, что у меня появилось то, чего не было тридцать лет, – время. Время для себя.
Я записалась на курсы акварели, о которых мечтала с юности. Сначала кисть не слушалась, руки дрожали. Но постепенно из-под нее стали выходить сначала неуверенные, а потом все более яркие и живые мазки. Я рисовала Волгу, улочки старого Нижнего, цветы на своем подоконнике.
Я начала ходить в театр с Татьяной. Мы смотрели все премьеры, а потом долго обсуждали спектакли в кафе. Я с удивлением обнаружила, что могу иметь свое мнение, спорить, смеяться громко, не боясь, что кто-то меня осудит.
Процесс раздела имущества был долгим и неприятным. Геннадий пытался обмануть, скрыть часть счетов. Но мой бухгалтерский опыт и хороший юрист, которого посоветовала Татьяна, сделали свое дело. Я получила свою долю. Не так много, как хотелось бы, но достаточно, чтобы купить себе небольшую, но уютную однокомнатную квартиру в новом районе, недалеко от Ирины.
Геннадия уволили с работы. То ли из-за скандала с разводом, который дошел до руководства, то ли Марина постаралась, продвигая на его место своего протеже. Он пытался вернуться, звонил, говорил, что «осознал и был неправ». Но я не верила ни единому его слову.
Однажды, уже живя в своей новой квартире, я зашла в тот самый торговый центр. Просто так, без цели. И в той же корзине с уцененными товарами я увидела его – сиреневый шелковый платок с васильками. Он лежал там, словно ждал меня.
Я взяла его, подошла к кассе, достала свою собственную банковскую карту и оплатила покупку. Никто не сказал мне ни слова. Девушка-кассир улыбнулась и пожелала хорошего дня.
Выйдя на улицу, я повязала платок на шею. Легкий весенний ветер подхватил нежный шелк. Впереди была новая жизнь. Не сказочная, не простая, со своими трудностями и проблемами. Но это была моя жизнь. Жизнь, в которой я сама решала, покупать ли мне платок. Жизнь, в которой главным человеком для себя была я сама. И это было самое настоящее, самое выстраданное счастье.