– Перепиши дачу на брата, – потребовала мама по телефону, и ее голос, всегда имевший металлические нотки, сейчас звенел натянутой струной. Я молча смотрела на закипающий чайник, слушая, как он сначала робко гудит, а потом начинает сердито пыхтеть, словно разделяя мое негодование. – Лен, ты меня слышишь?
– Слышу, мама, – тихо ответила я, Елена Петровна, пятидесятипятилетняя вдова и заведующая читальным залом в областной библиотеке Ярославля. Моя жизнь давно текла по раз и навсегда заведенному руслу: работа, дом, редкие встречи с подругой, воскресные звонки маме. Русло это было не бурным, но спокойным и предсказуемым, как течение нашей Волги в летний день. И вот теперь в это русло кто-то бросил огромный камень.
– Ну так что ты молчишь? Дело-то серьезное. Коле нужно где-то строиться. Семья у него растет, Артемке уже десять, а они все в двушке ютятся. А у тебя что? Пустой участок, заросший бурьяном, и домик этот твой, который вот-вот развалится. Тебе-то он зачем? Ты одна.
Я прикрыла глаза. Не бурьяном. Там цвели флоксы, которые сажала еще моя бабушка, и пионы, которые мы выбирали вместе с отцом. И домик не разваливался. Он был старый, да. Скрипучий, с покосившейся террасой и замшелой крышей. Но он был живой. Он пах яблоками, сухими травами и папиной «Примой». Этот домик и шесть соток земли под ним были единственным, что отец оставил лично мне. «Это, Леночка, твое убежище, – сказал он за год до ухода. – Что бы в жизни ни случилось, у тебя всегда будет место, где можно просто дышать». Маме и брату Николаю тогда досталась квартира, которую они благополучно разменяли. А мне – дача. Мое убежище.
– Мама, это папин подарок, – сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Это память.
– Память в сердце надо хранить, а не в гнилых досках! – отрезала Галина Сергеевна. – Живым надо помогать! Брат твой родной мучается, а ты за сарай свой держишься. Эгоистка! Я Коле сказала, что ты у нас умница, что все поймешь. Не позорь меня!
Я налила себе кипяток, рука слегка дрожала. В чашке закружился пакетик с ромашковым чаем. Успокаивает нервы. Сейчас это было необходимо.
– Я подумаю, мам.
– Думать тут нечего! – не унималась она. – Завтра Коля к тебе заедет после работы, обсудите все. Документы надо готовить. И не вздумай ему отказывать! У меня сердце больное, ты же знаешь.
Она положила трубку. Чайник давно умолк. В кухне повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь тиканьем старых настенных часов – еще одной реликвии из родительского дома. Я села за стол, обхватив горячую чашку ладонями. «Эгоистка». Это слово ударило больнее всего. Всю жизнь я старалась быть удобной. Хорошей дочерью, которая приезжает по первому зову. Хорошей женой, которая смирилась с тем, что ее покойный муж Андрей больше любил рыбалку и гараж, чем семейные вечера. Хорошей сестрой, которая молча выслушивала бесконечные жалобы Николая на жизнь, начальников и вечную нехватку денег и потихоньку совала ему в карман то тысячу, то две. И вот, когда я впервые заикнулась о своем, пусть и молчаливом, желании, меня тут же окрестили эгоисткой.
На следующий день Николай не заехал. Он позвонил. Голос у него был заискивающий, медовый, как всегда, когда ему что-то было нужно.
– Ленусь, привет! Как ты там? Мать звонила, сказала, вы с ней про дачу говорили…
– Говорили, Коля.
– Слушай, ты не думай, я не то чтобы… Просто ситуация такая. Света меня пилит каждый день. Артемке комната своя нужна, а у нас никак. А тут такой вариант! Место же шикарное. Я бы там домину отгрохал, а? Представляешь, два этажа, банька, беседка с мангалом. Шашлыки бы каждые выходные жарили! Ты бы приезжала, конечно! Комнату тебе гостевую выделим, само собой.
Я слушала его и представляла, как бульдозер сносит папин домик, как под корень выкорчевывают старые антоновки, как на месте бабушкиных флоксов заливают бетонную площадку для двух машин. Меня затошнило.
– Коля, я не могу.
В трубке на мгновение повисла тишина. Медовая маска сползла с его лица, и проступил обычный Коля – капризный и обидчивый.
– В смысле не можешь? Мать сказала, ты согласна.
– Я сказала, что подумаю. И я подумала. Я не могу отдать дачу.
– Да почему?! – в его голосе зазвенел металл, точь-в-точь как у матери. – Тебе жалко, что ли? Тебе она зачем? Одной копаться в этой грязи? Да ты сто лет там не была!
– Я была две недели назад, – возразила я. – И собираюсь в эти выходные.
– Ну была, и что? Сорняки прополола? Лена, не будь собакой на сене! Мне это жизненно необходимо, понимаешь? Жиз-нен-но! А ты…
Он не договорил, но я знала, что он хотел сказать. А я – блажь, прихоть, эгоизм.
– Прости, Коля. Мой ответ – нет.
Он бросил трубку. Я сидела, вцепившись в телефон, как в спасательный круг. Сердце колотилось где-то в горле. Я впервые в жизни сказала «нет» своему младшему брату. И чувствовала себя так, словно совершила предательство.
Весь следующий день на работе я ходила как в тумане. Книги, формуляры, читатели – все проходило мимо. Моя коллега, Татьяна, бойкая и проницательная женщина моих лет, пережившая тяжелый развод и раздел имущества, несколько раз бросала на меня изучающие взгляды. В обеденный перерыв она села напротив меня в нашей маленькой подсобке.
– Петровна, на тебе лица нет. Что стряслось? Опять твои родственнички энергию пьют?
Я не хотела жаловаться, но ее участие прорвало плотину. Я выложила все: и требование мамы, и звонок брата, и свое чувство вины. Татьяна слушала молча, помешивая ложечкой остывший чай.
– Знакомая песня, – сказала она, когда я закончила. – Моя бывшая свекровь тоже пыталась убедить меня, что трехкомнатная квартира, доставшаяся мне от родителей, «нужнее» ее сыночке и его новой пассии. Знаешь, какими словами она оперировала? «Ты же женщина, ты скромнее должна быть», «Семью надо сохранять любой ценой», «Подумай о ребенке». Только ребенок был мой, а квартира тоже моя.
– И что ты сделала? – с надеждой спросила я.
– Послала. Вежливо, но далеко. Лена, пойми одну простую вещь. Это твоя дача. Не мамина, не брата, не общая. Твоя. И только тебе решать, что с ней делать. Хотят строиться – пусть берут ипотеку, как все нормальные люди. Почему за счет тебя? Ты им что, обязана?
– Но он же брат… И мама… У нее сердце…
– Сердце у них у всех начинает болеть, когда им отказывают, – хмыкнула Татьяна. – Это манипуляция чистой воды, самая дешевая. А брат… Знаешь, у меня тоже есть брат. Когда у меня был развод, он приехал, сел рядом и сказал: «Тань, что нужно? Деньги? Адвокат? Морду бывшему набить?» Вот это – брат. А то, что у тебя – это потребитель. Ты для него просто ресурс.
Слова Татьяны были жесткими, но отрезвляющими. Как нашатырь. Я всю жизнь смотрела на свою семью через флер «родственных уз» и «долга». А что, если посмотреть на них просто как на людей? На мать, которая всегда любила сына больше, чем дочь. На брата, который привык, что ему все должны.
В субботу я, как и собиралась, поехала на дачу. Автобус, тарахтя, вез меня за город. За окном проносились поля, перелески, и с каждым километром, отделявшим меня от Ярославля, мне становилось легче дышать. Я вышла на своей остановке и пошла по знакомой тропинке. Воздух пах сосновой хвоей и влажной землей. Вот и моя калитка. Я с трудом провернула ключ в старом замке, и она со скрипом отворилась, словно вздыхая.
И я вошла в свой мир.
Трава и впрямь выросла по пояс, но сквозь нее пробивались яркие головки люпинов и ромашек. Яблони, старые, корявые, стояли, усыпанные мелкими зелеными завязями. Дом встретил меня прохладой и запахом старого дерева. Я прошла по комнатам, проводя рукой по пыльной мебели. Вот отцовское кресло, просиженное, с вытертыми подлокотниками. Вот полка с его книгами о садоводстве. А вот на веранде старый диванчик, на котором я так любила спать в детстве, слушая, как стучит по крыше дождь.
Никакой это был не «сарай». Это была машина времени. Это была моя земля, мой корень. И отдать это на растерзание бульдозеру и амбициям брата? Чтобы он построил здесь безликую коробку из газобетона и жарил свои шашлыки?
Я вышла на крыльцо и села на ступеньку. Солнце пригревало. Где-то жужжала пчела. Тишина… Благословенная тишина. И в этой тишине я впервые за много дней услышала себя. Чего я хочу на самом деле? Я хочу приезжать сюда. Хочу сидеть вот так на крыльце. Хочу прополоть бабушкины флоксы, побелить стволы яблонь. Хочу осенью собирать антоновку, печь шарлотку и чувствовать этот ни с чем не сравнимый аромат. Мне не нужна гостевая комната в чужом доме. Мне нужен этот старый, скрипучий, но мой собственный дом.
Решение, принятое в тишине дачного полудня, придало мне сил. Но я еще не знала, что битва только начинается.
Родственники взяли паузу, видимо, решив, что меня нужно «помариновать». Но через неделю начался второй акт драмы. В воскресенье, когда я снова была на даче и с наслаждением выпалывала крапиву из-под кустов смородины, калитка распахнулась. На пороге стояли мама, Николай и его жена Света, которую я недолюбливала за ее змеиную улыбку и цепкий взгляд оценщика.
– А мы к тебе в гости! – пропела Света, оглядывая участок с таким видом, будто уже прикидывала, где поставит альпийскую горку. – Решили посмотреть наше будущее гнездышко!
Николай нес под мышкой какой-то рулон. Мама шла сзади с видом полководца, ведущего армию на штурм.
– Лена, ты что ж это, даже не прибралась? – с укором сказала она, глядя на вырванный мной бурьян. – Мы же люди, не свиньи, в чистоте жить хотим.
У меня внутри все похолодело. Они приехали не в гости. Они приехали вступать во владение.
– Что это? – спросила я, кивнув на рулон в руках брата.
– А, это… – замялся он. – Это проект. Предварительный. Мне тут архитектор один знакомый набросал по-быстрому. Хотел на местности прикинуть, где что будет.
Он развернул ватман. На нем был нарисован тот самый двухэтажный дом, баня, гараж. Мой домик был схематично перечеркнут красным карандашом.
– Вот здесь, где твой сарай стоит, будет главный вход, – деловито ткнула пальцем Света. – А яблони эти старые придется спилить, конечно. Они тень дают, и вообще, от них только черви и мусор. Посадим газончик. Аккуратненько.
Я смотрела на них и не верила своим ушам. Они даже не пытались больше уговаривать. Они действовали так, будто мое согласие – решенный вопрос, пустая формальность.
– Я же сказала, что дачу не отдам, – произнесла я так тихо, что самой себе удивилась.
– Леночка, ну не начинай, – устало вздохнула мама. – Мы же не чужие люди. Мы для тебя же стараемся. Будешь приезжать, отдыхать в комфорте, а не в этой развалюхе.
– Я не хочу в комфорте. Я хочу в этой развалюхе, – мой голос окреп. – Это мой дом. И я прошу вас уйти.
Наступила ошеломленная тишина. Света смотрела на меня так, будто я вдруг заговорила на китайском. Николай покраснел. Мама подбоченилась.
– Ты что себе позволяешь?! – зашипела она. – Мать родную из собственного… из дома выгоняешь?
– Это мой дом, мама. И вы пришли сюда без приглашения, чтобы решать его судьбу за моей спиной. Это неуважение.
– Уважение?! – взорвался Николай. – Ты об уважении заговорила? А где твое уважение к семье? К матери, к брату? Мы к тебе с душой, а ты… Эгоистка! Права была мать, эгоистка до мозга костей!
– Коля, успокойся, – шикнула на него Света, но в ее глазах горел тот же холодный огонь. – Лена, давай по-хорошему. Мы же можем договориться. Ну хочешь, мы тебе компенсируем? Сколько ты за этот хлам хочешь? Сто тысяч? Двести?
Это было последней каплей. Они пытались купить у меня воспоминания. Купить папин подарок, мое детство, мое убежище.
– Уходите, – повторила я, чувствуя, как внутри меня вместо привычной мягкости и уступчивости нарастает холодная, твердая ярость. – Немедленно.
Они ушли, громко хлопнув калиткой. Мама на прощание бросила: «Ты еще пожалеешь! Попомни мои слова!»
Я осталась одна посреди своего запущенного, но такого родного сада. Руки дрожали. Но впервые за долгие годы я не чувствовала себя виноватой. Я чувствовала себя правой.
Следующим этапом была осада. Мне звонили тетки из Вологды, двоюродные сестры из Иваново. Все они начинали одинаково: «Леночка, нам Галя звонила, плакала… Что у вас там случилось?» А дальше шла обработка по единому сценарию: «Ты же старшая, должна быть мудрее», «Колечке помочь надо, он парень хороший, но непутевый», «Зачем тебе одной эта дача, выйдешь на пенсию, кто за ней ухаживать будет?». Это было похоже на спланированную психологическую атаку. Я научилась говорить: «Это наше с братом дело, извините, я не буду это обсуждать». И клала трубку. С каждым таким разговором стальной стержень внутри меня становился все крепче.
Апофеозом стал «семейный совет», на который меня заманили под предлогом маминого плохого самочувствия. Я приехала к ней с лекарствами и пакетом апельсинов. В квартире уже сидели Николай и Света. На столе вместо чая стояла папка с документами.
– Раз ты по-хорошему не понимаешь, будем по-плохому, – с порога заявила мама, напрочь забыв про «больное сердце».
Света открыла папку.
– Смотри, Елена. Вот дарственная. Тебе нужно только ее подписать. Мы все продумали. Чтобы тебе не было так обидно, мы готовы тебе выплачивать по десять тысяч рублей в месяц в течение трех лет. Это даже больше, чем стоит твой участок с этим сараем. Это наше последнее предложение.
Я смотрела на бланк дарственной, на аккуратно вписанные паспортные данные брата, и чувствовала, как волна ледяного спокойствия накрывает меня с головой. Весь страх, все сомнения, все чувство вины – все ушло. Осталась только кристальная ясность.
– Нет, – сказала я. Просто и окончательно. – Я ничего подписывать не буду.
– Ах ты!.. – начал было Николай, но мама его остановила.
– Лена, одумайся! – в голосе Галины Сергеевны зазвучали слезы, на этот раз, кажется, настоящие, слезы бессилия и ярости. – Ты разрушаешь семью! Ты отворачиваешься от родного брата! Я тебя такой не воспитывала! Ты хочешь, чтобы я от тебя отказалась?
– Мама, это ты сейчас ставишь мне ультиматум. Ты заставляешь меня выбирать между дачей и семьей. Но это не я начала. Я просто хочу, чтобы мне оставили то, что принадлежит мне по праву. Память о моем отце. Мой единственный уголок покоя. Неужели это так много?
– Дача ей дороже матери и брата! – выкрикнул Николай, вскакивая. – Я так и знал! Вся в отца! Тот тоже был упертый, как баран!
Это было слишком. Упоминание отца, которого Коля почти не помнил, но которого я боготворила, стало последним рубежом.
– С этим ты сам как-нибудь разбирайся, – сказала я холодно, поднимаясь. – Разговор окончен. Дарственную можете использовать для розжига мангала в вашем будущем доме. Который вы построите на деньги, заработанные своим трудом. А не моим предательством.
Я вышла, не оборачиваясь. За спиной слышались крики, но я их уже не разбирала. Я шла по вечернему городу, и мне было удивительно легко. Словно я несла на плечах тяжеленный мешок, и вот теперь наконец-то его сбросила. Да, в этом мешке была и любовь, и привычка, и родственные чувства. Но камней манипуляций и эгоизма в нем было гораздо больше.
На следующий день я сделала то, на что не решалась много лет. Я взяла на работе отгул, пошла к нотариусу и проконсультировалась насчет всех документов на дачу. Потом поехала в строительный магазин, купила новый, надежный замок на калитку и на дверь дома. Я потратила весь день, меняя замки, и когда последний ключ был вставлен в новую скважину, я почувствовала себя хозяйкой не просто шести соток земли. Я почувствовала себя хозяйкой своей жизни.
Семья замолчала. Совсем. Ни звонков, ни упреков. Сначала эта тишина была оглушительной и тревожной. Я ловила себя на том, что жду звонка, жду новой атаки. Но проходили недели, месяцы. И тишина стала привычной. Спокойной.
Я стала проводить на даче все выходные. Я разобрала старые завалы на веранде, отмыла окна, которые не мыли лет десять. Посадила новые цветы – петунии и бархатцы. Купила удобное плетеное кресло и поставила его под старой яблоней. Вечерами я сидела в этом кресле, укутавшись в плед, пила травяной чай и читала книги, которые брала на работе. Я смотрела на звезды, слушала стрекот кузнечиков и понимала, что вот оно – счастье. Тихое, неброское, мое.
На мой день рождения пришла открытка от мамы. Сухая, казенная: «Поздравляю. Желаю здоровья. Мама». Николай не поздравил вообще. Это было больно. Как ампутация. Но я знала, что хирург в данном случае – сама жизнь, и она отрезала то, что уже давно отмерло и отравляло весь организм.
Однажды осенью, собирая в корзину последние яблоки – румяные, пахнущие медом и солнцем, – я подумала об отце. Он бы меня понял. Он бы мной гордился. Он подарил мне не просто участок земли. Он подарил мне шанс найти себя. И я его не упустила.
Я потеряла часть семьи. Но я обрела нечто гораздо большее – себя. И стоя посреди своего маленького, заросшего, но бесконечно любимого королевства, я знала, что цена была заплачена не зря. Этот воздух, это небо, эти яблони – все это было моим. И никому я этого больше не отдам.