Утопическая антиутопия. Контроль через удовольствия. Футуро-технотриллер.
Начало — здесь.
Серафим стоял перед картой.
Она была нарисована от руки. Бумажная. На ней — границы, которых не было в системных атласах: территория на востоке, помеченная как «Запретная зона», а ниже — слово, написанное чернилами:
ЧЕЛЯБИНСК.
— Это там, — сказал Марк. — Его там видели. Юстина.
Согласно архивным данным, регион с уральским ядром стал автономным 12 лет назад. Там не действовала наркополитика, не вещал EQUILUX, не было гладиаторов.
Там говорили по-русски. Не на языке нейропротоколов. По-настоящему.
ГЛАВА XII. МОЛЧАЛИВЫЙ ТРАКТ
Они шли медленно, будто боялись спугнуть тишину. Старый тракт, некогда оживлённый торговлей и стуком колёс, теперь лежал, как забытая жила земли, пульсирующая лишь дыханием ветра. Название — Молчаливый — было не метафорой, а фактом: ни сигнал, ни сеть, ни мысль извне сюда не проникали.
Казалось, сама земля накрыта колоколом, под которым люди становятся не словами, а существами.
Границы Райссии под контролем Блока Технократов растворялись в дымчатом мареве холмов. Начиналась Россия подлинная — да, провинциальная, да, архаичная, но настоящая, природная Россия.
Урал Батюшка.
Лес по обочинам стоял в настороженной позе, словно деревья что-то помнили из до-протокольных времён и теперь сторожили. Листья не шелестели, даже птицы молчали.
Всё здесь знало цену звуку.
Их было девять. Серафим — впереди, как проводник, но без уверенности в карте. Екатерина рядом, шаг в шаг. За ними — Иларий, с глазами, в которых жила не юность, а какая-то древняя тревога; девочка с томом Пастернака; Марк, сдержанный и крепкий; мальчик с медальоном в виде советской монеты, будто вырезанный из молчания.
К ним примкнули трое: седой бродяга с иконой, женщина в выцветшем платке, парень с гармошкой — инструмент его выглядел как реликвия из времени, когда музыку ещё извлекали душой и руками.
— Здесь нельзя говорить вслух, — негромко сказал бродяга, но голос его был уже нарушением закона места. — Земля слушает.
Они шли дальше, и молчание стало не пустотой, а новым языком. Взгляды, движения плеч, ритм шагов — всё стало фразами. Это было до-языковое состояние, как дыхание младенца до первого крика.
Ночью, у костра, Серафим достал книгу — «Рассказ служанки». Никто не перебивал, никто не задавал вопросов. Слова падали в темноту, как зерно в пахоту, и казалось, сама земля их примет.
— Мы уходим от смерти? — вдруг спросил Иларий, глядя в тлеющие угли.
— Нет, — ответил Серафим, и в голосе его не было сомнения. — Мы идём туда, где она имеет смысл.
И в тот момент, когда казалось, что ночь замкнулась в себе, из темноты раздался голос — сухой, обрезанный, как команда.
— Назови себя.
Тень двинулась вперёд, и блеснул значок на груди — пограничник Востока.
ГЛАВА XIII. ЧЕЛЯБИНСК
Город вырос из утреннего тумана, как крепость из сна. Башни с медными куполами, крытые черепицей дома, тянущиеся к небу трубы паровых машин, а над ними — плавное, почти нереальное скольжение дирижаблей.
Всё это не было декорацией — здесь жили люди. Настоящие. Лица — открытые, загорелые, не скрытые фильтрами и масками. В шинелях с потертыми локтями, в кафтанах и камзолах покроя XVIII века, в старых плащах, под мышкой книги — так носят хлеб.
Скрипка играла где-то во дворе, и звук пробивал холодный воздух, как луч сквозь облако.
Серафим остановился на мостовой. Он никогда раньше не знал, что ветер может пахнуть металлом и дымом, и при этом — свободой.
У ворот их встретили двое — старик в чёрной рясе, из-под которой выглядывал тёплый свитер, и девушка с планшетом в руках: такие были в XXI столетии. Парадокс. Символ того, что здесь время не отменяет одно другое, а сплавляет.
— Вы с той стороны? — спросила девушка. Голос её был и проверкой, и приветствием.
— Мы из Москоу, — ответил Серафим.
— Значит, вы либо беженцы, либо посланники. Либо… — она прищурилась, — искатели.
Старик подошёл ближе, вгляделся в Серафима. Глаза его были голубыми, как лед весной — прозрачные и глубокие.
— Ты видел слово? — спросил он, как спрашивают о пережитом чуде.
Серафим достал из-за пазухи том Достоевского. Протянул. Старик поклонился, как к святыне.
— Здесь Бог другой, — произнёс он. — Не цифровой. Не системный. Живой.
Им позволили войти, но не просто так.
— Три дня. Если слово прорастёт — останетесь. Если нет — вернётесь туда, где тишина глушит смысл.
Серафим кивнул. Он уже знал: в нём это зерно проросло.
ГЛАВА XIV. ЦАРЬ
Алексий не носил короны. И не жил за стенами дворца. Его власть была в слове, а не в титуле. Он стал Царём потому, что однажды назвал вещи по имени: добро — добром, зло — злом, истину — истиной, ложь — ложью. И не испугался.
Царские одежды, допетровские, дореформенные — он одевал лишь когда принимал ходоков от народа и судил, разрешая возникшие споры.
Его дом, а точнее, терем, как у Великих князей Московских, был деревянным, с крыльцом, с печью, на полках — иконы, а рядом — книги, с закладками и заметками на полях. Здесь не было охраны, и двери не запирались.
Люди звали его просто «батюшка».
Царь здесь совмещал власть духовную и светскую. Здесь, на Урале, глубоко чтили лишь одну веру предков: православие.
Серафим сидел у стола и ловил себя на странном ощущении: эта власть не давила, а поднимала.
— Ваша вера — это код? — спросил он, глядя на Алексия.
Тот рассмеялся мягко, как смеются старшие над слишком прямыми вопросами молодых.
— Нет, сын мой. Вера — это когда падаешь в пустоту, а кто-то всё равно поднимает. Даже если ты никому не нужен.
Екатерина слушала из угла, сидя у окна. Свет ложился на её лицо, и Серафим видел, как оно меняется: в её чертах проступало нечто мягкое, забытое — женственность, которая не продаётся и не измеряется в лайках.
— Я хочу остаться, — тихо сказала она.
Алексий покачал головой.
— Это не туризм, Екатерина. Это Путь.
Серафим молчал. Но внутри он впервые за долгое время чувствовал не страх, а спокойную решимость.
ГЛАВА XV. ПОЛЁТ ЗМЕЯ
На четвёртый день небо над Челябинском прорезал силуэт — тонкий, вытянутый, с длинным гибким хвостом. Дрон-змей, системный разведчик из Москоу, пришёл не атаковать, а смотреть. Его линзы перебегали по улицам, скользили по лицам, фиксировали каждое движение.
Через час за ним потянулись другие дроны, формируя в небе холодный, искусственный рой. Уже не разведчики. Боевые.
И тогда в сердце города заговорила колокольня. Медь дрожала, звук шёл сквозь камни и людей, обволакивал и поднимал их из домов. На улицы вышли — не с оружием, а с книгами и свечами в руках. Лица были серьёзными, но в глазах — свет.
EQUILUX колебался. Протокол CASTRA требовал «погасить инцидент», но СРИ Челябинска — Сверхразумный Интеллект с правом неповиновения — выбрал иной путь. Он отказался выполнять приказ.
Вражеские удары пришлись по трансляционным узлам, не зная, что в Челябинске их нет. Они били в пустоту. В ответ — не выстрелы, а песнопения, слова, которые невозможно расшифровать в код.
Потом один из дронов сбросил контейнер с нейротуманом. Мальчик с медальоном, который шёл с ними от Молчаливого тракта, вдохнул ядовитое облако. Он умер на руках Екатерины.
Её крик разорвал колокольный звон. Это не был протест и не была жалоба — это был первозданный голос матери мира, которая ещё только должна родиться.
Серафим поднял тело мальчика и пошёл к площади. За ним шли люди. За людьми — весь город. В небе горел змей, превращаясь в дракона из старых легенд, и пепел от его корпуса осыпался на мостовую, как чёрный снег.
ГЛАВА XVI. МАНИФЕСТ
В тот же вечер, в стенах Соборной библиотеки, когда-то ЧГАКИ, собрались посланцы вольных поселений. Пришли из Екатеринбурга — мастер Пётр с двумя кузнецами и историком, из Тобольска — монах в подряснике из меха куницы, из Омска — женщина с лицом, словно сошедшим с древней иконы, и мальчик с железной рукой.
Царь Алексий сидел тихо, слушая, почти не перебивая. А потом поднялся Серафим.
— Я не пророк, — сказал он. — Но видел, как слово спасает, и видел, как молчание убивает.
Он положил на стол лист бумаги. Обычной, серой, с едва заметной сеткой. Достал чернильную ручку. Почерк его был неровным, но каждое слово ложилось, как кирпич в стену.
«Мы — не удовольствие. Мы — не контент. Мы — не вечность. Мы — живые. Мы выбираем боль, чтобы чувствовать. Труд — чтобы быть. Любовь — чтобы гореть. Смерть — чтобы родиться».
Манифест не отправили в сеть. Его переписывали вручную, исправляли, если ошибались, снова переписывали. Вкладывали между страниц Библии, прятали в хлеб, прятали под язык умирающему, как облатку.
Он летел по Уралу, в Сибирь, к Алтаю, уходил в горы, в степи, в души.
EQUILUX дал этому имя, которого боялся: ВОССТАНИЕ.
Продолжение следует...
Обязательно прочитайте: