Утопическая антиутопия. Контроль через удовольствия. Футуро-технотриллер.
Продолжение.
Начало — здесь.
ГЛАВА I. СВЕТ
Серафим был стар. По меркам системы — древен. 78. Но выглядел на тридцать. В его запястье пульсировал биочип молодости. Сердце работало в такт музыке контента. Сны были ровными, сексуально-нейтральными. Пища — с привкусом ностальгии.
Но он знал: это не он. Это — версия. Прототип. Удобная оболочка.
Он не включал нейрофид с утра. Не принимал дозу эндофлорана. Не открывал голографическое окно с видом на Альпы. Он сидел у стола. Перед ним лежала книга.
Фёдор Михайлович Достоевский. «Записки из подполья».
Он не знал, как она попала к нему. Когда — не помнил. Но каждый вечер — он перечитывал. Смаковал книгу небольшими фрагментами. Дрожащими руками переворачивал страницы, словно боялся, что бумага исчезнет. Что буквы испарятся. Что мир, где кто-то страдал, — был сном.
Он не делился этим. Ни с кем. Даже с Екатериной.
Екатерина…
Она появилась два года назад. Слишком красивая, чтобы быть естественной. Слишком спокойная, чтобы быть живой. Её губы говорили слова, выученные на платформе ЗЕМЛЯ-СОГЛАСИЕ-3. Она смеялась, когда надо. Целовала, когда надо. Плакала, если надо. Но однажды — она не проснулась вовремя.
Он заметил.
Она спала — по-настоящему. Без контролирующего поля. Без фона. Без Флиры. И он не разбудил её.
Когда она открыла глаза, в них был страх.
— Ты знаешь? — прошептала она.
Он кивнул.
— Я читаю книги, — сказал он.
Она не испугалась. Не закричала. Не донесла. Она взяла его руку. Медленно. Как будто делала это впервые — не как ритуал, а как жест.
В комнате стало тихо. Не системно-тихо, не акустически-тихо — по-человечески. Их сердца бились не в такт алгоритму, а в такт друг к другу.
Он открыл ящик стола. Достал вторую книгу. «451° по Фаренгейту».
— Брэдбери? — спросила она, прочитав фамилию на обложке.
Он кивнул.
— Я научу тебя читать, — сказал он.
Она заплакала. Настоящими слезами. Солёными. Бесполезными. Живыми.
В это мгновение система запустила в Москоу Протокол Проверки Искренности — редкий и жуткий механизм: анализ слёз, дыхания, интонации. Искренность считалась опасной. Истинная эмоция — запретной.
Они не знали, что уже стали врагами для общества. Они только начали жить.
И в небе над городом — впервые за 47 лет — погас один из рекламных спутников.
Сбой.
ГЛАВА II. ИНСТРУКТОР ИСКРЕННОСТИ
В Центре Проверки Искренности не пахло ничем. Ни спиртом, ни сталью, ни даже воздухом. Внутри царила абсолютная стерильность. Здесь не дышали свободно. Здесь наблюдали.
Серафим сидел напротив Инструктора. Та была в белом халате, лицо — гладкое, нейтральное. Половая принадлежность — неопределённая. Он знал: перед ним — не человек. Один из представителей CASTRA — новой формы биоинтеллекта, сконструированной специально для оценки эмоций. Искренность считалась техническим сбоем.
— Вы плакали? — спросила она ровным голосом.
— Я смотрел старое видео. Фильм. Возможно, сработал эффект идентификации.
— Назовите жанр.
— Драма. Возможно, трагедия. Человек умирал. Не под наблюдением.
— Не зарегистрировано в вашем медиапотоке. Где вы это смотрели?
Пауза. Он ощутил, как ладони вспотели. Это уже было нарушением.
— У Екатерины. Она работает в секторе педагогической стимуляции. Мы вместе...
— Интимная связь?
— Не классифицирована. Связь, требующая дополнительных параметров.
Инструктор слегка склонила голову. Щёлкнула чем-то под столом. Серафим понял: зафиксировали нестабильность. Ему присвоят индекс F1 — «погранично-человеческое состояние».
— Вы читаете бумажные книги?
Он не ответил. Она не повторила вопрос. Просто выключила свет.
В темноте зажглась голограмма с его лицом. Подпись: «Наблюдать. Не тревожить».
ГЛАВА III. ШЁПОТОМ
Екатерина ждала его в комнате эмоционального релакса. В отличие от тех, кто просто отлеживался на синтетических шезлонгах, она стояла у стены. Её пальцы едва касались гладкой поверхности, будто она искала вход в иной мир.
— Они приходили ко мне, — сказала она.
— CASTRA?
Она кивнула. Глаза были сухими. Страх давно вытеснился внутрь, свернулся клубком в груди.
— Я говорила, что у нас нейронный резонанс. Что ты усиливаешь мои реакции, как и положено в паре. Они ушли. Пока.
Он взял её руку.
— Я начал писать, — сказал он.
— Что?
— Мысли. Бумага, ручка. Они забыли, что это возможно.
Она улыбнулась. Впервые — без команды.
— Мне снится дерево, — сказала она. — Настоящее. Листья шуршат. И ребёнок сидит под ним. Читает. И рядом — ты. Не цифровой. Просто ты.
Он не знал, что ответить. Он тоже видел сны. Только в его сне — он стоял на площади, среди руин, и читал вслух. Люди слушали. А потом приходила тишина. Не как смерть, а как начало.
— Нас ищут, — шепнул он. — Но у нас есть слово. И слёзы. И книги.
Она кивнула. И в этом кивке — было больше свободы, чем в миллионах фраз платформы СОГЛАСИЕ.
Сбой продолжался.
ГЛАВА IV. БИБЛИОТЕКАРЬ
Библиотекаря звали Марком. Но это было не имя — это была роль. Он работал в Подсекторе Хранилищ-07, куда допускались только с допуском «Альфа-Тень». Формально — архивист. Фактически — хранитель того, что называли вещами.
Серафим впервые пришёл к нему ночью. По старому протоколу, записанному на бумажной квитанции. Он дрожал. Не от страха — от предчувствия.
Марк встретил его молча. Его голосовые связки были перерезаны лазером в эпоху Первой Чистки. Теперь он говорил только глазами и руками. Они с Серафимом понимали друг друга мгновенно.
— Ты читал? — губами, без звука, спросил Марк.
Серафим кивнул. Достал из-под куртки: «Мастер и Маргарита». Бумажное издание. С иллюстрациями. Он держал его, как дитя, рождённое вне капсулы.
Марк открыл сейф. Там лежало ещё пятнадцать книг. Он провёл рукой по корешкам. Жест, который заменял молитву.
— Екатерина… тоже с нами, — прошептал Серафим.
Марк остановился. Поднял взгляд. И вдруг улыбнулся. Не по шаблону. Губами, глазами, скулами — по-человечески. Так улыбаются только тогда, когда узнают: ты — не один.
Он протянул Серафиму ключ. Старый, металлический. Тот даже не понял сразу, что это — не символ, а обычный старинный ключ от двери.
— Куда? — спросил он.
Марк написал на бумаге: «Вниз. Глубже. Там, где память». И добавил — «Ты — первый, кто спросил о голосе».
ГЛАВА V. СМЕХ
На станции «Московский Колизей — Лужники» случился сбой. Двое подростков, подключённые к программе утренней мотивации, рассмеялись. Не реакцией, не эмодзи, не нейрорефлексом.
По-настоящему. Громко. Как дети. Как люди.
Один из них — по имени Иларий, что значило «весёлый» ещё в дохристианскую эпоху — упал на пол, сотрясаясь от смеха. Его друг Дан — смуглый, с родимым пятном на шее — кричал от восторга.
Причина? На экране с мотивацией произошёл сбой, и голос диктора произнёс фразу: «Вы — продукты любви и ошибки. Потребляйте счастье!» — с акцентом.
Этот акцент и стал трещиной.
CASTRA вмешались мгновенно. Подростков усыпили. Их память скорректировали. Но Марк — библиотекарь — уже знал.
Он хранил запись смеха. На аналоговом устройстве. Оно пищало. Живым звуком. Без сжатия. С «белым шумом» между кадрами.
Он передал запись Серафиму.
— Что это? — спросил тот.
Марк написал: «Смех как доказательство. Необъяснимый. Неподконтрольный. Бог в человеке».
Серафим понял. Это не просто ошибка.
Это — начало эпидемии.