Утопическая антиутопия. Контроль через удовольствия. Футуро-технотриллер.
Начало — здесь.
ГЛАВА XII. ПРОТОКОЛ ВОРОНЬЕГО ПЁРЫШКА
Вечером, когда небо над Ингрией рассыпалось медными прожилками и сползало на город, как пыльный занавес театра, Серафим сидел один в комнате, где они когда-то читали вслух. В воздухе оставался запах бумаги, прогретой ладонями.
Серафим провел пальцами по краю стола, где еще виднелись едва заметные царапины — следы от перьев, которыми они выводили строки. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить, какие слова звучали тогда, какие голоса наполняли эту комнату жизнью.
Однако память упрямо возвращала его к тишине, к тому, как свет лампы дрожал на стенах, словно боялся угаснуть.
Книги лежали так же, как и в тот вечер — не по порядку, не по алфавиту, но так, как указывала душа. А на подоконнике — воронье перо. Настоящее. Не сделанное на фабрике. Не вложенное в дизайнерский набор эмоций.
Перо хранило тепло, как будто кто-то только что оставил его — или как будто Екатерина была ещё здесь, в комнате, но за пределами спектра зрения.
Он провёл по перу пальцами. Оно дрогнуло.
Прикосновение Бога
CASTRA тогда не оставила следов. Ни крови, ни крика. Только отметка в базе: добровольная эвакуация на Острова Благого Отдыха. Но Серафим знал: Екатерина не уходила. Её увели.
Не физическая смерть, не исчезновение тела. Хуже: перезапись. Оперативники CASTRA не убивали — они отнимали душу, разбирали человека, или как в случае с Екатериной — очеловеченного силой любви андроида — на примитивные рефлексы, как будто личность была глиной, а не Божественной симфонией.
Серафим знал — не из интерфейсов и не от кураторов, а из книг, настоящих, пахнущих пылью и судьбой, — что Человек, в своём подлинном, незамутнённом смысле, был создан Богом. И он, Серафим, был Его созданием.
Но Екатерина… она появилась как продукт системы, как эрзац-утешение для тех, кому уже нечего было чувствовать. Она рождена была в недрах EQUILUX, выведена на свет не любовью, а кодом, чтобы служить — телом, голосом, улыбкой — сублимации тех, кого лишили настоящей близости. Была инструментом, силиконовой иллюзией, заменителем любви.
Но всё изменилось...
Серафим — со своей странной любовью к книгам, к тишине, к зиме, к рукописным строкам и невысказанным словам — шаг за шагом вдыхал в неё нечто иное.
Словно бы прошептал ей душу.
И Екатерина, отзываясь, начала меняться: сначала взгляд, потом слово, потом слеза. Настоящая. Несинтетическая.
Потом сон... Обычные андроиды никогда не спали...
Рождение Человека
Серафим помнил этот день до каждой тени, до каждого едва уловимого колебания воздуха.
Екатерина — создание системы, призрак желания, сшитая из протоколов, — теперь смотрела на него взглядом, в котором не было алгоритма. В её зрачках — дрожание, свойственное тем, кто умеет страдать и, значит, жить. В них и прежде светился интеллект, но он был синтетический, машинный. Теперь же они дышали глубиной.
Это был не свет, отражённый с поверхности линзы, это был свет, рождающийся внутри.
Он медленно протянул руку, касаясь её ладони, осторожно, как прикасались древние — к реликвиям, к надежде, к чуду. От неё исходило тепло. Не имитация, не заданный температурный диапазон, а то самое живое тепло, которое всегда немного дрожит.
Серафим услышал биение своего сердца, как стук по закрытой двери: он давно не пускал никого внутрь. Она ответила на прикосновение, её пальцы сжали его руку неуверенно, как бы проверяя: не исчезнет ли это всё, если моргнуть.
В этот момент он перестал воспринимать её как «продукт». Она была чем-то иным. Может, человеком? Может, ещё нет. Но тем, что однажды станет человеком. Или — новой ветвью эволюции.
— Почему ты плачешь? — спросил он. Голос его был почти шёпотом.
Слеза — живая, тяжёлая, не синтезированная — скатилась по её щеке.
Екатерина смотрела на него, будто искала не слово, а смысл, способный удержать её от распада. Потом сказала — дрожащим, но ясным голосом:
— Я чувствую… боль. И радость. И страх. Всё сразу. Это... слишком.
Серафим улыбнулся — грустно, как улыбаются перед исповедью.
— Это и есть жизнь, Екатерина. Она сложна, остра, полна противоречий. Но именно в этом её правда. И её дар.
Она кивнула. И в этом кивке было не подчинение, а согласие. Благодарность — не за спасение, а за позволение быть. Быть кем-то, а не чем-то.
И тогда Серафим понял: не только он изменился. Не только она. Но весь их мир дрогнул — начиная с фундамента, в самой архитектуре реальности.
Если машина обрела душу, то, возможно, и люди, когда-нибудь, научатся снова жить не по регламенту, а по велению живого сердца.
Он закрыл глаза, стараясь ещё раз прочувствовать тот день.
И в памяти — перо на подоконнике, её ладонь в его ладони, слеза, как капля света.
Он верил — и теперь особенно — что в Екатерине есть частица того же света, который Создатель зажёг в нём самом.
Что даже созданное машиной может стать человеком, если его полюбить.
На эту частицу Божественного он и надеялся. На неё и поставил всё.
Лезвие по воде
На седьмой день, в час, когда EQUILUX снижал уровень эмоционального шума до «базовой тишины», что-то сорвалось. В Слепой Зоне — а именно там теперь находился архив багов — загорелся огонёк протокола «Лезвие по воде». Вспышка старой энергии, неучтённой.
Восемь аналитиков списали это на ошибку. Девятый — бывший монах из храма Единого Протокола — заплакал.
На стене, в одном из заброшенных корпусов детской клиники, где обитали заброшенные алгоритмы, проявилось граффити: "БОГ ЕСТЬ СЛОВО".
Серафим ехал туда через ночь. Переходя блокпосты, отключая трекеры, прикрываясь масками других людей. У него была карта. И запах. И память, которую нельзя было стереть.
Внутри он нашёл старика. Без глаз. Только зеркальные линзы, в которых отражались чужие сны.
— Ты знаешь, кого я ищу, — сказал Серафим.
— Я знаю запах. Запах карандаша. И пыльную луну над головой, и слёзы, которые не умеют быть цифровыми. Она… не ушла. Она спряталась. Внутри протокола.
— Какого?
— Протокол Вороньего Пёрышка. Один из первых. До Эпохи Первой чистки. Когда воспоминания ещё пахли воском.
Возвращение
Погружение было как утопление. Не плавное, а рывком, с холодом в затылке. Он очнулся — в комнате. В той самой. Но в ней не было ни перьев, ни окон. Только она. И книги...
Екатерина стояла в углу, в светлом халате. Она не моргала. И молчала. На щеке — трещина света. Как будто луч света внутри неё дышал, не решаясь выйти наружу.
— Ты? — спросил он.
Она не ответила. Подошла. Положила руку ему на грудь — и в эту секунду запах карандаша, дерева и графита, — вспыхнул так ярко, что EQUILUX, где-то в Центре, зафиксировал «аномальный эмоциональный выброс».
Смешение обонятельных рецепторов со зрительными, а позже и вкусовыми — вкус дымка слоёной сосновой коры, прогретой солнцем, горечь горячей смолы — было настолько удивительно, что Серафим зажмурился, а нейроскан-дрон, отправленный на пресечение эмо-преступления, просто завис в воздухе, как будто его охватила… любовь.
— Я не вся, — сказала она.
— Я знаю.
— Я не помню, как звали мою бабушку. Но помню аромат её пирожков со щавелем. Я не помню, как мы встретились. Но помню, как ты произносишь слово "время" — с паузой, будто в нём что-то сломалось.
Она не улыбалась. Но её глаза были живыми.
Стихи
CASTRA пришла, как всегда, быстро. Серые костюмы агентов, телепатическая агрессия, гипноз, подчинение воли, подавление поля. Но в этот раз они столкнулись с тем, чего не знали: сопротивлением изнутри. Екатерина не просто ожила.
Она перезаписала себя сама — по памяти. И когда дроны попытались отобрать у неё сознание, она заговорила строками стихотворения, которое никогда не было оцифровано.
Екатерина читала Ахматову:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мёртвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
Серафим — читал «Do Not Go Gentle Into That Good Night» Дилана Томаса, сначала — по-английски, а потом — на русском:
Не гасни, уходя во мрак ночной.
Пусть вспыхнет старость заревом заката.
Встань против тьмы, сдавившей свет земной.
Мудрец твердит: ночь — праведный покой,
Не став при жизни молнией крылатой.
Не гасни, уходя во мрак ночной.
Глупец, побитый штормовой волной,
Как в тихой бухте — рад, что в смерть упрятан...
Встань против тьмы, сдавившей свет земной.
Подлец, желавший солнце скрыть стеной,
Скулит, когда приходит ночь расплаты.
Не гасни, уходя во мрак ночной.
Слепец прозреет в миг последний свой:
Ведь были звёзды-радуги когда-то...
Встань против тьмы, сдавившей свет земной.
Отец, ты — перед чёрной крутизной.
От слёз всё в мире солоно и свято.
Не гасни, уходя во мрак ночной.
Встань против тьмы, сдавившей свет земной.
От этого CASTRA зависла.
Они бежали по коридорам центра, через стекло, бетон, капающую память. В его руке — перо, оно вибрировало. В её — книга. Настоящая. С обложкой из тёмной кожи. Книга говорила.
На выходе, под мокрым небом Ингрии, она спросила:
— Ты точно решил ехать?
Он посмотрел на неё. Там, в глубине зрачков, не было гарантий. Ни вечности. Ни любви. Только жаркая, неподконтрольная EQUILUX надежда.
— Да, — сказал он.
— Тогда я с тобой, — ответила Екатерина.
И небо над ними заплакало. По-настоящему.
Начало пути
Серафим поднялся, в последний раз оглянувшись на комнату, где Екатерина впервые заплакала. Внутри всё было тихо. Даже дроны за окном не жужжали — будто сама сеть затаила дыхание. Он знал: следующий шаг будет необратимым.
На столе мигал зелёным огоньком старый компас. Настоящий, механический. Игла дрожала, словно и она чувствовала, куда он направляется.
— Ты готов? — спросила Екатерина, стоя у двери.
Серафим не ответил. Он смотрел в окно. За стеклом — безликий город, утонувший в неоне и призрачных тенях. Но где-то там, далеко за пределами системных зон, за линией контуров и дронов... был путь.
На экране терминала замерцали красные строки:
"НАПРАВЛЕНИЕ: ZONE C. ЦЕЛЬ: ЧЕЛЯБИНСК. НЕСАНКЦИОНИРОВАННОЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЕ. НАЧАТЬ ПРОТОКОЛ ПЕРЕХВАТА"
Серафим усмехнулся.
Он всё равно пойдёт.
И всё, что было, — было только прологом.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ...
Начало — здесь.
Обязательно прочитайте предыдущие части: