На фоне вымерзшей крымской земли разворачивается последний акт русской гражданской войны: Белая армия собирает силы, чтобы прорваться сквозь кольцо обречённости, и растечься по всему миру снежной рекой на постылой чужбине — по всей Европе, по обеим Америкам, по Китаю... везде!
Окончание
Начало:
На фоне этих событий судьбы тысяч людей переплетаются в хаотичном вихре истории. Белые офицеры и солдаты, потерявшие родину, но не утратившие веру в свои идеалы, готовятся к последнему броску. Их лица полны решимости, но в глазах читается тень неизбежности. Вдалеке слышны гулкие раскаты артиллерии, а холодный ветер с моря приносит запах соли и пороха.
Среди этих людей — молодые и старые, те, кто впервые держит оружие, и ветераны, прошедшие через ужасы многих сражений. У каждого из них своя история, свои мечты и страхи. Но всех объединяет одно — желание выжить, сохранить честь и найти новый смысл в мире, который кажется разрушенным до основания.
Пароходы, стоящие у причалов, уже готовы к отправлению. Их трюмы заполнены припасами, а палубы — людьми, которые вглядываются в горизонт, надеясь увидеть там лучшее будущее. Но никто не знает, что ждёт их за пределами этой последней границы, где заканчивается Россия и начинается чужбина.
Генералы шепчут о чуде, офицеры — о чести. На горизонте мерцает надежда, но она так же эфемерна, как зимний рассвет над степями Чонгара.
И вот наступает тот момент, когда ожидание сменяется действием. Войска начинают отход к портам на юге полуострова под оглушительный гул артиллерийских залпов и резкие крики приказов. Морской ветер усиливается с каждой минутой, словно сама природа стремится ускорить их бегство. Люди, цепляясь за последние крупицы надежды, карабкаются по трапам, оставляя позади родную землю, которая теперь кажется чужой и враждебной.
Когда Белая армия размещается на кораблях, — начинается очередь гражданских, сопровождаемая хаосом и паникой.
Врангелевские чиновники, спекулянты, обогатившиеся на торговле хлебом в последние дни блокады Крыма, женщины с детьми, — все они спешат покинуть место, которое стало символом отчаяния и разрушенных надежд. Крики, плач, беспорядочные движения толпы создают атмосферу, пропитанную страхом и безысходностью. Каждый стремится занять место на корабле.
Моряки, перегруженные работой, пытаются поддерживать порядок, но их усилия тонут в хаосе. Некоторые семьи разлучаются в давке, а другие — теряют свои скромные пожитки, которые были единственным напоминанием о прежней жизни.
И лишь корабли, которые взяли на борт одних военных, поражают дисциплиной и порядком, странными в момент беспорядочного бегства Старой России от Новой.
На палубах царит напряжённая тишина, нарушаемая лишь редкими возгласами и стуком сапог. Кто-то молится, кто-то смотрит в бескрайние морские просторы, а кто-то тихо плачет, сжимая в руках небольшой узелок — всё, что осталось от прежней жизни. Старший офицер, стоя у борта, в последний раз бросает взгляд на берег. Его лицо остаётся непроницаемым, но рука невольно сжимает эфес сабли. Он знает, что впереди их ждёт неизвестность, но позади осталась только смерть.
И вот, пароходы начинают отходить от причалов, медленно, но неумолимо. На берегу остаются лишь обрывки жизни: брошенные повозки, разбросанные вещи, пустые взгляды тех, кто не успел или не смог уйти. Среди них — женщина с ребёнком, которая, подняв руку, словно пытается остановить уходящий корабль, но её голос тонет в шуме волн.
Солдаты на палубах молча смотрят на удаляющийся берег. Кто-то шёпотом произносит слова прощания. Читает молитву православный священник.
Для многих это прощание навсегда. Россия остаётся позади, как больной, но любимый дом, который они не смогли спасти. Впереди — холодный, чужой мир, где им предстоит начать всё с нуля.
Но даже в этой тьме есть проблеск света. Молодой офицер, прислонившись к поручню, достаёт из кармана небольшой блокнот и начинает писать. Его строки полны горечи, но в них звучит и надежда. Он пишет о том, что Россия — это не только земля, но и дух, который невозможно уничтожить. И этот дух они понесут с собой, куда бы ни завела их судьба.
На горизонте медленно поднимается солнце. Его лучи пробиваются сквозь серую дымку, окрашивая море в золотистый цвет. Это новый день, и, возможно, новое начало.
Но на Перекоп уже надвигается лавина — горячая, железная, красная.
И гул её шагов, и стук её копыт отдаётся в земле, словно предвестие неизбежного. Тени солдат, словно призраки, сливаются с горизонтом, готовясь к решающему удару. Ветер несёт запах пороха и крови, предвещая грядущую бурю.
На фоне этого грандиозного акта истории, снова встречаются герои нашей повести: Красный самурай Сэйдзиро Миками и Белый самурай Ясумаса Ои.
Встречаются лишь в финале... Потерпите, дорогие читатели, скучать не придётся и без наших главных героев повести.
Глава VIII. Линия огня
Крым, Чонгар, Перекоп, Сиваш: Перекопско-Чонгарская операция, ноябрь 1920 года.
Через тридцать верст от Симферополя, у одиноких корявых скал, что нависли над Чонгарским перешейком, стоит человек в шинели. Рука его, задетая шашкой городового во время Манифестации рабочих в 1905 году, дрожит, когда он подносил к глазам подзорную трубу. Это был Михаил Васильевич Фрунзе, лучший общевойсковой командир Красной армии.
В глазах его отражается мёрзлый туман над озёрами и солёными лиманами Сиваша. Он знал, что здесь, в этих трясинах и на этих редутах, решится судьба целой эпохи. Красная армия готовилась к броску, последнему и бесповоротному.
Позади — Москва, впереди — Крым. Между ними — Врангель.
Сиваш: Гнилое море
В ту ночь, 8 ноября, багровое пламя озаряло небо. Взвод разведки 6-й дивизии с трудом продвигался по сырой земле — Сиваш вздулся серой жижей, будто сам ад изрыгал грязь: всю грязь этого мира.
Сквозь густой туман и удушливый запах гнили солдаты двигались медленно, почти на ощупь. Каждый шаг отдавался в ушах хлюпающим звуком, а сапоги увязали в вязкой трясине, словно невидимые руки пытались удержать их на месте. Ветер, казалось, издевался, то затихая, то вновь налетая порывами, бросая в лица солдат ледяные капли воды и грязевые ошмётки.
Командир взвода, крепко сжимая в руке карту, время от времени останавливался, пытаясь определить направление. Но багровый свет, идущий с горизонта, лишь усиливал ощущение хаоса — как будто сама природа восстала против них.
— Держитесь плотнее! — сухо бросил он через плечо, стараясь перекричать вой ветра. — До точки сбора недалеко, не сбиваемся с курса!
Но в глубине души каждый из них знал: "недалеко" здесь могло означать вечность.
Штурм Турецкого вала
Около 30 тысяч солдат 51-й стрелковой дивизии атаковало фронтально Турецкий вал, обороняемый двумя элитными ударными полками имени генерала Лавра Георгиевича Корнилова.
Красноармейцы для оказания психологического давления на врага шли в непрерывные атаки на Турецкий вал, одевшись в красные сатиновые рубахи.
Корниловы выделялись чёрной как уголь формой и чёрными же фуражками с красным верхом, а также нарукавными нашивками с черепом и костями.
Пожалуй, это было самое яркое костюмированное представление театра Перекопско-Чонгарской операции, и единственный успех белых.
Уже два года осквернённое большевиками тело Корнилова, точнее то, что от него осталось после варварского глумления над трупом убитого героя, — покоилось в екатеринодарском чернозёме, а полки его имени по-прежнему были самыми боеспособными частями Белой армии, и несли традиции легенды Белого дела.
На протяжении всех сражений, что вела Белая армия, имя Корнилова оставалось символом мужества и преданности делу. Его полки, вдохновлённые памятью генерала, сражались с упорством, которое внушало страх врагам. Даже в самые трудные моменты, когда казалось, что силы иссякли, дух Корнилова словно возрождался в сердцах солдат, напоминая о долге перед Родиной и товарищами.
Всего тысяча человек удержала тогда красную 30-тысячную лавину. Бравые корниловцы из окопов расстреливали красных кавалеристов из пулемётов и орудий в упор.
Штурм начался ранним утром, когда солнце едва поднялось над горизонтом, окрашивая поле боя в багровые тона. Красноармейцы, облачённые в яркие красные рубахи, представляли собой живую волну, стремительно накатывающую на укрепления Турецкого вала. Их боевой клич "Уррррааааа..." — эхом разносился по окрестностям, усиливая напряжение среди защитников.
Корниловские полки, несмотря на численное превосходство противника, держались стойко. Их дисциплина и боевой опыт позволяли эффективно отбивать атаки. Черная форма и устрашающие нашивки с черепами придавали им зловещий вид, внушая страх даже самым закалённым бойцам Красной армии.
С обеих сторон потери росли, земля пропитывалась кровью, а воздух становился густым от пыли и запаха пороха. Каждый метр был вырван ценой десятков жизней, но ни одна из сторон не собиралась отступать...
Наконец, красная атака захлебнулась.
Гуманист Фрунзе и палачи Дзержинского: Землячка и Кун
В штабе Фрунзе было тихо. Красивый, высокий, с интеллигентным умным лицом легендарный красный командир, ненавидимый Троцким, — был полной противоположностью военного наркома большевиков.
Фрунзе смотрел на карту Крыма, красные и синие стрелки. Он понимал, что в настоящее время происходит не только завершающая, победная стадия гражданской войны для РККА, но и отлично осознавал трагедию русского мира. Прежде всего — тех, других, обречённых русских людей, которых впереди ждала чужбина, скитания, мытарства, нищета и оторванность от Родины.
Он жалел многих своих врагов, но уничтожал их при этом беспощадно, но — лишь на поле боя и лишь по необходимости. При этом они не были его врагами лично, они были врагами революции.
Михаил Васильевич, как казалось, не соответствовал своей профессии ни внешне, ни по поступкам. Хотя он и был профессиональным революционером, но фанатиком — не был. Он не любил цитировать Маркса и говорить лозунгами. Он не любил проливать кровь, особенно если это кровь русская.
Ему было безумно жалко не только солдат, но и многих офицеров на той, другой стороне. Неоднократно он жалел, что такие талантливые, а иные и гениальные русские полководцы Белой армии, такие, как такой же, как и он, мягкий Деникин, не являются его товарищами. А солдат он жалел кажется всех.
Барона Врангеля Фрунзе не любил, говоря, что "он не одной с ним крови", но отдавал должное за отвагу. Характерно, что также относился неприязненно к "чёрному барону" и симпатичный ему Деникин.
Но особенно красный командующий фронтом восхищался белым генералом Яковым Слащёвым, сумевшим выстроить оборону Крыма так, что белые смогли сохранить самые боеспособные части и грамотно организовать эвакуацию.
Весной четыре тысячи бойцов Крымского корпуса Слащёва остановили 40 тысяч красноармейцев двух армий РККА, связав наступающих боем. Фрунзе считал это подвигом.
Фрунзе пообещал сам себе, что вернёт Слащёва в советскую Россию, и тот будет преподавать тактику и стратегию смелым, но зачастую малограмотным краскомам.
Неоднократно Фрунзе предлагал полную амнистию сложившим оружие белогвардейцам. Он хотел сохранить тех, других русских людей и сейчас, предложив Врангелю капитуляцию, которую тот естественно не принял.
При этом Фрунзе беспощадно уничтожал несдавшихся врагов на поле боя. Он понимал: битва за Крым — не просто операция. Это финал гражданской войны и начало мирной жизни для новой, Советской России.
В Крыму должно было быть продемонстрировано не только военное превосходство РККА, но и демонстрация — для Европы, для своих, для истории. Он отдал приказ идти фронтально, не жалеть артиллерию, подавить Перекоп, сдавить Чонгар, выйти на Симферополь.
По итогам гражданской войны РККА должна была стать самой мощной армией Европы, а возможно и всего мира.
Фрунзе очень не любил карательные операции в отношении мирного населения, которые осуществляли армейские части, преданные Троцкому и отряды чекистов Дзержинского. ВЧК постоянно командировала в точки боёв своих самых безжалостных своих представителей, и они не подчинялись командующему фронтом.
Слева от Фрунзе, как тень, стоял Бела Кун — угрюмый мадьяр, с каменным лицом и холёными усами, изредка бросая реплики на ломаном русском. Рядом с ним — Землячка. Розалия Самойловна, Залкинд, женщина с лицом, как заточенный клинок, говорила тихо, но каждое слово её отдавало пеплом.
— Врангелевцев — расстреливать. Всех, — выдохнула она. — Не до сантиментов.
Кун кивнул.
— Это война. Контра не имеет права на пощаду.
Фрунзе молчал. Потом сказал:
— Победить — это одно. Но каким способом мы побеждаем?
Он знал: на штыках можно въехать в Крым, но нельзя построить будущее. Но и выбора не было.
Дзержинский приставил к нему настоящих демонов, страшных людей, что неудивительно — "иностранного специалиста", венгра, и фанатичку-еврейку. Фрунзе не был антисемитом, и всегда защищал по возможности от погромов, как красными, так и белыми и петлюровцами — мирное население местечек, но он не мог не замечать, что "красные евреи" были абсолютно безжалостны как к русскому мужику, так и к "белой офицерской косточке".
Лица этих двух вызывали у командующего фронтом глубочайшее омерзение, которое он даже не пытался скрыть.
— Сколько заложников вы планируете взять? — спросил он сдержанно.
— Столько, сколько потребуется, — ответила Землячка, не моргнув.
На её лице застыла маска триумфальной скорби, как будто её душа давно не принадлежала телу.
Бела Кун лишь усмехнулся. Венгерский коммунист с холодными глазами — он смотрел на Россию, как на донора красной Европы. Он как и Троцкий, мечтал о мировой революции, о её пожаре, а в качестве топлива был готов сжечь всех русских людей, если потребуется.
Ради идеи этот фанатик не жалел никого.
— Главное — не дать белым подняться снова. Никаких иллюзий, Михаил Васильевич. Это — хирургия. Без наркоза.
Фрунзе кивнул. Он понимал: революция — волчица. Она пожирает и врагов, и своих. Что он мог сделать против этих двух?
...Пройдут годы, и Красный герой умрёт не от пули, не от штыка, а на операционном столе. Операция по поводу язвы желудка казалось пустяковой, но Фрунзе, сменивший Троцкого на самой высокой должности народного комиссара по военным и морским делам, — умрёт от заражения крови.
Более чем странная смерть...
Розалия Самойловна Залкинд (Землячка), топившая офицеров на баржах, мирно скончается в день смерти Ленина 21 января 1947 года, окружённая почётом. Бела Кун — расстрелян в 1938-м, как троцкист.
Чёрный барон Врангель и генерал Слащёв-Крымский
Со стороны Белых царило иное настроение. В Севастополе, под грохот эшелонов и рева моторов, Врангель лично руководил эвакуацией. В чёрной бурке, с кинжалом на боку, он стоял на пристани, как черноморский Одиссей, сжимая в кулаке морской бинокль и пристально вглядываясь в вывозимые ящики.
Архивы, иконы, женщины с детьми, старики, больные офицеры — всё смешалось в едином потоке. Над портом гудел звон колоколов: церковь служила панихиду по умирающему миру.
В Севастополе на рейде дымили борта французских и английских кораблей. Над палубами реяли чужие флаги — как память о союзничестве, которое никогда не было братским. Белая армия отходила — сдавленно, сдержанно, обречённо. Они не бежали — они уходили, как люди, проигравшие, но не согнувшиеся.
Со стороны моря поднимался солёный ветер, пропитанный отчаянием и надеждой. Врангель, казалось, не замечал ни шума, ни суматохи вокруг. Его взгляд был устремлён вдаль, туда, где горизонты обещали спасение, но одновременно скрывали неизвестность. Солдаты поспешно грузили на корабли имущество, оружие, припасы — всё, что могло пригодиться в будущем, которое становилось всё более туманным.
На пристани раздавались крики, плач и молитвы. Матери прижимали к себе детей, офицеры отдавали последние распоряжения, а старики, опираясь на трости, молча смотрели на уходящие суда, словно прощаясь с эпохой, которую они уже не вернут.
В воздухе нре только витала горечь утраты, но и царил слабый отблеск надежды на то, что где-то там, за горизонтом, найдётся новая земля, где можно начать всё сначала.
Вдалеке, на фоне закатного неба, корабли один за другим покидали порт, оставляя за собой следы пены. Белые знали, что это не просто эвакуация — это конец их мира. Но, несмотря на всё, они продолжали бороться, надеясь на чудо, которое могло бы вернуть им утраченное.
— Мы уходим не навсегда, — глухо проговорил Врангель. — Мы оставим пустую землю, но память — она будет с нами.
Чёрный барон смотрел, как матросы убирают трапы, как женщины вуалями закрывают лица. На катерах садились последние раненые. Крым ускользал — и его запах, и его пыль, и та сухая трава, что горела этим летом.
Рядом с ним стоял генерал Яков Слащёв. Дважды он отбивал атаки красных от полуострова: в 1918 году и весной 1920-го. Поздней осенью того же года и он оказался бессилен.
Летом за своё баснословное геройство Слащёву было дозволено именоваться Слащёвым-Крымским. Фактически главнокомандующий Русскими войсками Врангель приравнял его к русским полководцам прошлого, к таким, как Орлов-Чесменский, Потёмкин-Таврический, Румянцев-Задунайский, Суворов-Рымникский, Дибич-Забалканский, Паскевич-Эриванский.
Девять раз он проливал свою кровь в Крыму, девять ранений и контузий, держался на морфии.
Копна русых волос выбивалась из-под папахи, он кашлял, часто теребил портсигар. Слова у него были колкие, но глаза — будто у старого школьного учителя. Он ещё не знал, что вернётся в Советскую Россию, преподавать тактику всё-таки победившим его командирам Красной армии.
Пока он стоял на пристани, как в трагедии Шекспира — последний акт, где герои уже умерли, а зрители ещё хлопают.
Кто мог знать, что белый герой выпустит в эмиграции открытое письмо, в котором будет говориться:
"Я, Слащёв-Крымский, зову вас, офицеры и солдаты, подчиниться советской власти и вернуться на родину, в противном случае вы окажетесь наёмниками иностранного капитала и, что ещё хуже, наёмниками против своей родины, своего родного народа. Ведь каждую минуту вас могут послать завоёвывать русские области. Конечно, платить вам за это будут, но пославшие вас получат все материальные и территориальные выгоды, сделают русский народ рабами, а вас народ проклянёт..."
Слащёв ещё не знал, что о нём, военспеце и преподавателе школы для красного комсостава "Выстрел", будут рассказывать легенды. Как он, вызвав ярость будущего маршала Семёна Будённого — того самого, что сейчас сражается против него в составе Первой конармии, — своей язвительной критикой "командиров из мужичья", спровоцировал несколько выстрелов из револьвера.
Ни одна пуля не достигла цели, а Слащёв, с усмешкой глядя на разъярённое лицо Будённого и его лихие усы полного георгиевского кавалера, спокойно произнёс: "Стреляете так же, как воевали!"
Будённый, кипя от ярости, сделал шаг вперёд, но окружающие вовремя остановили его, предвидя, что дальнейшая эскалация может закончиться трагедией.
Слащёв, как будто наслаждаясь моментом, поправил свой мундир и добавил: "Видите, товарищи, вот он — ваш герой революции, герой гражданской войны. А как стреляет, так и командует!" Его голос звучал уверенно, но в глубине души он понимал, что такие слова могут дорого ему обойтись.
Будённый, сжав кулаки, тогда отвёл взгляд, но ненависть, застывшая в его глазах, обещала, что этот разговор не останется без последствий. Слащёв, однако, был человеком, который привык смотреть опасности в лицо.
Через пару лет Слащёва застрелит из парабеллума в упор курсант Московской пехотной школы Лазарь Коленберг. Якобы за погромы и убийство брата. Убийца не был наказан вообще.
...Стоя на пристани рядом с Врангелем, Слащёв-Таврический задумчиво смотрел на волны, которые неспешно накатывали на берег. Их размеренный ритм словно отражал его собственные мысли, полные тревоги и надежды. Вдалеке слышался гул приближающегося французского парохода, готового увезти их в неизвестность, оставляя позади родную землю и горечь утрат.
— Всё кончено, — сказал он негромко.
— Нет, — отозвался Врангель. — Всё только начинается. Для них. И для нас.
Спустя год стоявшую на рейде Константинополя яхту Врангеля "Лукулл" протаранит итальянский пароход, который шёл из советского порта Батум. Барона с семьёй на борту не было. Таран организовала агент разведупра РККА (армейская разведка) итальянская коммунистка с русскими корнями Елена Феррари.
Через семь лет Пётр Николаевич Врангель будет отравлен (заражён туберкулёзом) агентом большевиков.
Два самурая: Красный и Белый. Ритуальный поединок
На заснеженном холме, где когда-то стоял скифский курган, встретились двое. Самураи.
Сэйдзиро Миками — в красном кимоно и будёновке, на поясе — помимо двух мечей, — шашка. В глазах его — ничего, кроме ветра.
Ясумаса Ои — в белом, также с катаной и вакидзаси, за поясом — кинжал тинто, в белоснежном хакама, будто шёл на праздник, а не в бой.
Белый самурай был среди отступающих. Белая армия приняла его как призрака, как посланника с Востока, где честь ещё что-то значила.
Красный самурай был легендой среди красных бойцов армии рабочих и крестьян.
Между ними — только шаг. Они не говорили. Они кланялись. Дважды — один раз при встрече, второй раз — перед боем.
Их мечи вышли из ножен, как молнии из грозовой тучи. Без крика. Без вздоха. Только снег, кружащийся между клинками.
Предстоял расписанный до мелочей ритуальный поединок, который учитывая мастерство обоих сенсеев, не сулил не только смерти одному из них, но и ранения. Но тем не менее, ритуал был очень важен.
Первый удар — дзан.
Второй — шаг, уходящий в сторону.
Третий — коснулся плеча.
Третий поклон.
Белый пронёсся, как тень, сталь сверкнула в свете горящей степи. Красный отразил выпад — и клинки сцепились. В следующую секунду оба отступили.
Никто не пал. Это была дуэль не ради смерти. Это было прощание.
— Ещё не время, — сказал Сэйдзиро.
— Ещё не конец, — сказал Ясумаса.
— Мы встретимся в другой жизни, — шепнул Красный.
— Или на другой войне, — ответил Белый.
И они ушли. Один — в пыль отступления белых колонн в сторону Севастополя. Другой — в мясорубку штурма позиций дроздовцев и корниловцев.
Россия — не кончается эвакуацией. И война в душе — не затихает с выстрелом или со скрещиванием мечей.
Всё впереди.
Клинки — как дыханье.
На грани между судьбой
и белым снегом.