Японский офицер Ясумаса Ои охраняет золотой эшелон — и впервые встречает того, кто заставит его усомниться в самом смысле войны.
В это время в самом сердце Советской России другой самурай, Сэйдзиро Миками из клана Такэда, вступает в игру, где ставки — судьба Востока.
А в первой главе нас ждёт первое столкновение между Красным и Белым самураями.
Две главы — два удара меча.
И если один удар разрубает сомнения, то другой — разрывает саму ткань идеалов.
🖼 Иллюстрации — при поддержке канала «Всякая всячина от ИИ».
Лучший канал Дзена о всех новинках искусственного интеллекта!
Начало:
Глава V. Тень среди сосен
От лица Ясумаса Ои. Южный Алтай, январь 1920 года.
Сибирская зима в тот день казалась особенно суровой. Не просто холодной — яростной. Снег не падал — он атаковал. Плотный, тяжёлый, сыпался наискосок, как пули в ночной перестрелке, пробивая редкие просветы между соснами, обжигая лицо, забивая дыхание, пряча дорогу и правду. Всё казалось затёртым, стёртым, как старые японские свитки, что слишком долго лежали у печи.
Иногда случалась оттепель. Тогда снег сменялся ледяным дождём, и от этого было ещё хуже. Капли тяжёлые, как свинец, разбивались о землю, взбивая фонтанчики грязи, били в висок, в лицо, как удар лапой рыси, застилая глаза водяной пеленой, сквозь которую едва просматривался окружающий пейзаж.
На краю белёсого ущелья стоял человек — закутанный в шинель цвета серого неба, на поясе — меч в лаковых ножнах. Его шаг был точен, как ход брегета на поясе японского офицера времён Мэйдзи, вернувшегося с учений в Париже. Ясумаса Ои, Белый самурай, смотрел на неподвижную линию леса. Он знал — враг уже здесь.
Красный самурай Сэйдзиро Миками вышел из чащи, как тень. Его плечи были прямыми, как у каменного будды, лицо — отрешённым, как у монаха в момент дзадзэн. И только меч в руке выдавал в нём воина.
— Ты снова выбрал путь крови, — тихо сказал Ясумаса.
— А ты — путь смерти и савана, — ответил Сэйдзиро.
В воздухе дрожало напряжение. Оно было гуще, чем пар японской лапшичной. В этой тишине могли быть слышны даже мысли. И они были.
Ои: Он стал машиной. Без жалости, без колебаний. Но ведь и я... я не тот, кто стоял в храме у ворот в Камакуре. Я больше не молюсь за победу. Я сражаюсь за... за что?!
Миками: Я знал, что мы встретимся. Но теперь я — стена, а он — ветер. Сломает ли меня или обойдёт — не знаю. Но с пути не сойду.
Мечи обнажились почти одновременно. И снег завис в воздухе. Его тяжёлые хлопья не опускались на мёрзлую землю. Как будто великан вспорол снежную перину зимы, но заставил перья висеть в воздухе. Природа замерла. Птица в небе была неподвижна, как прибитая гвоздями к белёсому небу. Замерли тяжёлые снеговые облака, которых ещё секунду назад гнал по небу обжигающий ветер.
Бой не был простым. Он имел сложный рисунок, сплести который могли лишь два Мастера меча. Это не была дуэль двух юнцов из школы кендзюцу. Это было столкновение двух идеологий, двух миров, двух судеб.
Миками бил мощными прямыми ударами, как поступает солдат. Ясумаса — изворотливо, как поэт: каждый выпад — как строка хокку, каждый отскок — как удар в храмовом колоколе. Их клинки ударялись друг о друга со звоном, как молнии в грозовом небе.
Ясумаса получил удар — рассечена рука, кровь залила рукав шинели, сочилась на снег. Но он продолжал держать меч. Его фамильная катана была теперь кистью, которой он рисовал последний портрет своего пути.
Рука Белого самурая была рассечена, но, к счастью, лишь мышцы, не задеты ни кость, ни сухожилия, ни артерии. Якумаса по прежнему держал фамильный меч клана Ои крепко, и лишь алая кровь залила лезвие катаны, текла по запястью, и скапливалась в рукаве колчаковской шинели.
Когда же Белый самурай делал выпады, его собственная кровь струйками брызгала с меча на лицо Сэйдзиро Миками, делая лицо Красного самурая красным по-настоящему.
Как авангардный художник, Якумаса упрямо использовал лишь один цвет. И этим цветом была кровавая киноварь.
Миками оказался точен, как часовой механизм императорского флота. Но его шаг стал тяжелей. Он понял: против него не офицер — философ.
И всё же, всё же Красный самурай побеждал Белого. Могли ли они знать, что их поединок оказался пророческим, и Белое дело в России в итоге оказалось обречено?
— Почему ты не добил? — спросил Ясумаса, едва держась на ногах.
— Потому что ты не упал, — тихо ответил Миками. — А значит, ты всё ещё идёшь.
Он исчез в соснах, не оставив следа.
Белый самурай остался один, в русском белом лесу.
Лес у озера стоял в полусне, зачарованный, замерший в недоумении, что человек может быть настолько жесток к другому человеку, не веря своим глазам, что столько русской крови напоило корни реликтовых сосен.
Лес молчал, словно пытаясь осмыслить произошедшее, его ветви шептали едва слышно, как будто рассказывая о боли, которую он видел. Озеро, отражая серое небо, стало зеркалом скорби, его воды хранили тайны, которые никто не осмеливался нарушить. Вокруг царила тишина, тяжелая, как камень, и лишь редкие крики птиц разрывали её, словно призыв к забытым чувствам человечности.
Пройдут века, но по-прежнему русские люди будут делить себя на красных и белых, и хвататься за невидимые клинки, полные ненависти друг к другу.
Лес стоял зажмурившись от ужаса, а под прозрачной слюдой льда озера, лицом к поверхности — плавали мертвецы, которые укоризненно смотрели пустыми глазами на проходившие по льду армии белых и красных...
Белый самурай тяжело опустился на колени, чувствуя, как остатки сил покидают его тело. Его меч, словно продолжение руки, лежал рядом, впитав в себя боль и ярость прошедшего боя. Ветер, холодный и безжалостный, играл с полами его шинели, будто напоминая о том, что всё прошло, что битва окончена.
Но в сердце Ясумасы не было покоя. Он смотрел на ледяную гладь озера, где мертвые, застывшие в вечном укоре, продолжали свой немой диалог с небесами. Их пустые глазницы, как зеркала, отражали небо, которое, казалось, тоже плакало.
Белый лес, как старый мудрец, молчал, скрывая свои тайны среди вековых сосен.
Ясумаса поднялся, шатаясь, и сделал несколько шагов к озеру. Каждый его шаг звучал как эхо ушедших жизней. Он остановился у края воды, где лед был тоньше, и посмотрел вниз. Его отражение, искажённое и размытое, смотрело на него с той же пустотой, что и лица мёртвых.
— Мы все обречены, — прошептал он, словно обращаясь к самому себе, к лесу, к тем, кто остался подо льдом.
Но ответом ему был только ветер, который, как голос ушедших, шептал в ветвях сосен.
Красный клинок
греется в свитке идей —
сталь режет слово.
Глава VI. Белое золото
Омск — Казань, зима 1919 года. От лица Ясумаса Ои.
Сибирь сковало намертво лютой стужей. Стекло вагонного окна было запорошено изнутри инеем, а за ним — ни горизонта, ни деревьев, только белая, как кость, пустота. По ней катился тяжёлый эшелон, гремя броней и судьбами.
Мороз, как старая гавайская бритва, резал щёки, а степь звенела так, будто каждая снежинка несла в себе сигнал тревоги. Эшелон с колчаковским золотом полз на запад, протяжно, будто чувствуя: за ним — охота.
В одном из вагонов, обитых снаружи бронёй, а изнутри — войлоком, пахнущего выделанной овчиной, дегтем и кипятком, сидел Ясумаса Ои. За его спиной — груз, что мог прокормить целую армию, купить не одну революцию, выменять империю на республику и наоборот.
В броневагоне, покрытом снаружи мешковиной и толстым слоем инея, Белый самурай сидел у печки, грея руки, но мысли его были далеко. На кушетке, укрытой волчьим покрывалом, покоился длинный ящик, плотно закрытый. Внутри — не только золото Колчака, его малая часть. Там было нечто ещё. То, ради чего он и прибыл в Россию по приказу из Киото.
Якумаса держал руку на кобуре: не за золото волновался. В вагоне ехало кое-что посильнее денег — тайна, сшитая из японской крови и русской земли. Шкатулка с резьбой дракона, иероглифы, что понимал только он. Бумаги, которых не касалось ни одно европейское перо.
Проводник, худой татарин в потёртом френче, принес чай, не глядя в глаза. Ясумаса принял стакан и снова сел. Через минуту дверь отворилась без стука.
Вошёл Ежи Шварц — капитан чехословацкого корпуса. Легионер с лицом шулера, повидавшего слишком много карт и слишком мало истины. Его шинель отливала лунным серебром, а замшевые перчатки были безупречно чисты. Он покуривал консульскую «Morava», и дым ложился поверх сидений, как саван.
— Ты веришь в дорогу, самурай? — произнёс он по-французски.
— Верю. Пока она ведёт вперёд.
— А если она ведёт в яму?
Улыбка Шварца была тонкой, как лезвие. Он не был просто офицером. Скорее — игроком, который раз за разом меняет маски. Сегодня — союзник, завтра — предатель.
— Знаешь, где мы будем через неделю или две? В Казани. А знаешь, где будет это золото?
— Где? — спросил Ясумаса.
— Там, где его пересчитают новые хозяева. Или твои, или мои. Или те, кто сидит в Париже, потягивая бренди и составляя карты будущей Европы.
Ясумаса не ответил. Он чувствовал — Шварц не просто военный. В нём жила другая война, война без формы, без флага. Там не было белых и красных, была лишь выгода, власть и венский грош, за который продавали честь.
Паршивый наёмник.
— Ты, друг, пока верен, — сказал Шварц, с усмешкой. — Но это — до первого пулемётной очереди в спину. Белое дело проиграно, и ты это знаешь.
Слова попали точно в цель и вызвали резкую боль в душе Белого самурая. Ясумаса впервые за всё время усомнился — не в себе, нет, — в командовании. В генерал-губернаторе, в Колчаке, в офицерах, что обсуждали вопросы чести за рюмкой, но предавали всех уже на следующее утро, когда их настигало похмелье.
Он вспомнил японского наставника в Киото: «Тот, кто следует Пути, но не знает его цели — погибнет на перекрёстке».
На следующий день.
Утро встретило их пожаром. Паровоз затормозил резко, будто испугавшись собственной судьбы. За окнами — заснеженная станция. И тут Ясумаса понял: это западня.
Выстрелы. Крики. По эшелону побежали анархисты из отряда Блюма — бывшего студента из Варшавы.
На их фуражках, папахах, шапках-ушанках — были крест-накрест нацеплены чёрная и зелёная ленты. Чёрная, как символ жирного чернозёма и чёрной правды анархии, зелёная — цвет весенней пашни, символ русского крестьянства, не признающего ни белой, ни красной власти, разгуляй-поля, лихого посвиста ушкуйников, бандитов с большой дороги, мятежных стрельцов, беглых каторжан, босяков Хитровки, черноротых воров, убийц, колодников, казачков Сеньки Разина и Емельки Пугачёва.
Русская вольница, которая расправляет плечи всякий раз, когда сметается старая власть, а новая — ещё не сжала стальных объятий своей пружины, не захомутала мятежных мужичков, снова не скрутила в бараний рог законов и правил жажду русских людей поразбойничать, погулять, поворовать, воспринимающих временно наступившую свободу как возможность пролить свою и чужую кровушку...
«Диктатура страшна, но страшнее — анархия, дикая власть толпы, кровавый водоворот хаоса, когда мужикам дают слишком много воли. Этот хаос нужно остановить любой ценой, когда рушится государство, нет никакой разницы, какая сила остановит разгул толпы, Белая или Красная»,— подумал Ясумаса Ои, хватаясь за меч.
Война больше не знала ни флагов, ни границ.
— Золото в пятом вагоне! — раздался чей-то крик.
— Убить белого японца!
Ясумаса выскочил наружу. Хлопья снега превратились в дым. Он двигался, как тигр, скрываясь между вагонами, катана — в руке, движения — точны. Он не убивал понапрасну, но сегодня — всё иначе.
Шварц оказался рядом неожиданно.
— Поможем друг другу, или ты снова за идею?
— За Порядок против Хаоса, — бросил Ясумаса.
Пуля прошла рядом, пробив металлическую обшивку. Хлестнул пар из лопнувшей трубы. Ясумаса бросился в сторону, перекат, выпад — и уже за вагоном.
Как бог Войны у синтоистов Хатиман в ипостаси бодхисаттвы, Белый самурай прошёлся смертоносным вихрем среди плотной массы анархистов банды Блюма, разрезая эту массу на кровавые фрагменты. Он прошёлся вдоль эшелона с золотом Колчака с катаной и вакидзаси, орудуя двумя клинками, как мельница.
Кровь выплёскивалась на броню как из ведра, отлетали прочь отсеченные старинной киотский сталью головы в серых папахах, руки и ноги.
В Белого самурая словно вселился дьявол. Он жалел, что нет тати — самого большого трёхметрового самурайского меча, которым на его родине пешие самураи разрубали пополам всадника и лошадь, одним ударом.
Так он ненавидел эту толпу черни.
Клинки в его руках казались продолжением его самого, их движения были быстрыми, точными, были танцем смерти. Он слышал крики, видел страх в глазах тех, кто пытался приблизиться, но ни один не успевал сделать шаг, прежде чем падал, разрубленный на части.
Вагон с золотом и японской реликвией был уже близко. Ещё несколько мгновений — и он достигнет цели. Но анархисты, словно обезумевшие, бросались на него как коршуны, как волки, пытаясь остановить неизбежное. Один из них, высокий мужчина с шрамом через всё лицо, выскочил вперёд, размахивая кистенём с шипастым яблоком на цепи. Ясумаса сделал шаг назад, уклонился, и увесистое стальное яблоко просвистело в воздухе, не достигая цели. В следующий миг вакидзаси прошёлся по его груди, оставив глубокий кровавый след. Мужчина рухнул, не успев даже вскрикнуть.
Пар из повреждённых труб сгущался вокруг, создавая призрачный туман, в котором фигура Белого самурая становилась ещё более устрашающей. Ему казалось, что сама природа помогает ему, скрывая его движения и делая его почти невидимым для врагов. Те, кто осмеливался приблизиться, видели лишь блеск стали и чувствовали мгновенную боль, прежде чем их жизнь угасала.
Но время уходило. Ясумаса понимал, что долго удерживать этот натиск он не сможет. Нужно было действовать быстро. Он бросился вперёд, прорубая себе путь к вагону.
Ещё один выпад, ещё один удар — и он оказался у двери тамбура, вскочив на подножку. Но прежде чем он успел её открыть, раздался громкий выстрел. Пуля пролетела рядом, оставив горячий след на его щеке. Ясумаса резко обернулся. На крыше соседнего вагона стоял человек с обрезом, целясь прямо в него.
Выругавшись, Ясумаса уклонился от пули и прыгнул в морозную пелену.
...И вот, эшелон, словно раскалённый котёл, закипел. Люди метались, кто-то пытался спрятаться, кто-то хватался за оружие, а кто-то, обезумев от страха, просто стоял, прижавшись к стене вагона. Анархисты, не щадя никого, врывались в купе, вытаскивали людей, забирали всё ценное и, как тени, исчезали в ночи.
Блюм, с лицом, искажённым от возбуждения, шёл впереди, словно дирижёр хаоса. Его глаза горели фанатичным блеском, а голос, перекрывая крики и выстрелы, раздавал приказы: "Не оставлять ничего! Всё — для свободы! Всё — для народа!"
Но что такое народ для этих людей? Лишь мираж, оправдание для грабежей и насилия.
Кто-то из пассажиров пытался сопротивляться. В одном из вагонов офицер с револьвером в руках встал на пути анархистов. "Не смейте! Здесь женщины и дети!" — его голос звенел от ярости и отчаяния. Но его слова потонули в хохоте Блюма. "Женщины и дети? Они тоже часть системы, которая нас угнетает!" — и выстрел оборвал жизнь офицера.
Эшелон постепенно замолкал. Крики утихали, выстрелы становились редкими, а анархисты, нагруженные добычей, стали покидать вагоны. На месте их налёта остались только страх, кровь и разрушение. Но в этом хаосе, среди обломков человеческих судеб, зарождалась новая легенда — легенда о Блюме и его безжалостном отряде, которые не признавали ни закона, ни власти, ни жалости.
Кульминация.
Подрыв моста — их последний шанс.
Шварц, наспех перебинтованный, с маузером в руке, спрыгнул с платформы и подпалил от сигары бикфордов шнур, ведущий к динамитным шашкам, прикрученных к рельсам.
— Здесь мы или уйдём в вечность, или остановим смерть, — сказал он. — Выбирай.
— Мы живём, пока верим, — тихо произнёс Ясумаса.
Они ждали. На мост въезжал последний вагон, обшитый бронёй, где в ящике хранилось нечто большее, чем жёлтый металл. Вещь, о которой нельзя говорить даже вслух.
И тогда мост рванул.
Огненное колесо поднялось в небо. Взрыв был не громким — но глубоким, как удар гонга.
Эпилог главы.
Шварц исчез. Навсегда или на время — никто не знал. У подорванных рельсов стоял бронепоезд с золотом, рядом с вагонами чернели тела анархистов банды Блюма.
У локомотива курил каппелевский офицер.
Бравые ребята генерала Каппеля быстро расправились с толпой черни. Многие из них недоумевали, кто же настрогал, и каким оружием на кровавые пласты мяса такую массу бандитов.
На берёзе висел в петле анархист Блюм. Ещё несколько лет назад этот еврейский мальчик с чёрными глазами читал свои стихи варшавским барышням, однако огонь революции и горнило гражданской войны сделали из студента настоящего монстра.
Бронепоезд с золотым запасом Российской империи вернулся под контроль белых. К нему из ставки в Омске спешно выдвигался автомобиль Верховного правителя России адмирала Колчака. А из Челябинска, охваченного восстанием чехословацких легионеров на всех порах мчал паровоз с союзниками белых: чехов, словаков и французов, чей экспедиционный корпус возглавлял генерал Жанен.
Ясумаса шёл по зимней просеке к ближайшему сибирскому селу. В кармане у него была карта и лист с надписью:
«Москва. Человек по имени Троцкий. Красный журавль летит к востоку. Следуй за ним».
Так закончилась операция «Белое золото».
Снегом занёс
грузовой вагон —
и тень усмехнулась.
Продолжение следует...
Начало:
Благодарим каналы Всякая всячина от ИИ и Учись УПОРНО за помощь в иллюстрациях.
Желающие стать соавтором повести и помочь в генерации картинок — пишите в чат.