Склонились над картой: старик с лицом земли и человек с мечом. Под их пальцами — след реки, которой нет. Каменная река — не течёт, надежды — рушатся.
Над их головами — дым чужих пожарищ. На белом снегу оживает путь, где пепел говорит громче слов. Это не бой. Это выбор. Кто укажет дорогу сквозь смерть?
Продолжение приключений Белого самурая Ясумаса Ои и Красного — Сэйдзиро Миками — в Советской России эпохи гражданской войны.
Начало:
🖼 Иллюстрации — при поддержке канала «Всякая всячина от ИИ».
Лучший канал Дзена о всех новинках искусственного интеллекта!
Глава VII. Тайна Сэйдзиро
Москва — Тамбов, 1920. Сэйдзиро Миками.
Время в столице красной России текло, как кровь из артерии — быстро, горячо, с горьким запахом железа. Улицы, словно сосуды, переполнялись людьми, каждый из которых нес в себе частицу бурлящей энергии перемен. Шум толпы сливался с грохотом трамваев, с висящими на подножках людьми, создавая какофонию, которая не давала городу уснуть. Казалось, сама земля под ногами пульсировала, подчиняясь ритму новой эпохи.
Красная Москва, закутанная в снег и страх, обложенная со всех сторон врагами — белыми: Колчак, Деникин, Врангель, чёрными: анархистами, зелёными: восставшими крестьянами, иностранными экспедиционными корпусами и просто бандами серо-буро-малиновых атаманов, батек, паханов, — тем не менее, огрызалась, и не только сопротивлялась враждебным силам, но и разлагала их в тылу, развивая идею мировой революции, используя Третий Интернационал, Коминтерн, и у себя принимала новые делегации уже иностранных большевиков, новых вождей, новых агентов революции, с их проектами раздувания революционного пожара в Берлине, Париже, Праге, Будапеште...
В этот раз она принимала его, самурая Сэйдзиро Миками из клана Такэда, уже получившего прозвище Красный самурай.
Его фигура выделялась на фоне серой толпы, словно мазок яркой краски на холсте, пропитанном мраком. Сэйдзиро Миками шагал уверенно, его кимоно было украшено красными символами, которые отсылали к идеям революции, но одновременно хранили наследие древнего клана Такэда.
Это было не сложно, поскольку эмблема — комон клана — был красным.
Род Миками веками служил Такэда, являясь побочной линией клана, а Такэда, в свою очередь, вели свою генеалогию к древнейшему клану Минамото, в который императоры зачисляли своих бастардов и младших сыновей, переводя их в сословие самураев, дабы чрезмерно не плодить принцев и поводы для распрей.
На голове Красного самурая сидела будённовка с большой красной же звездой.
В его взгляде читалась смесь спокойствия и решимости — качества, которые он перенес из своего самурайского прошлого в новую, совершенно чуждую ему реальность.
Сэйдзиро москвичи путали с китайцем. Китайцев в Москве было как грязи в Китай-городе. В Поднебесной тоже бушевала революция, и молодая советская власть вовсю использовала красных китайцев для карательных экспедиций в непокорные русские деревни. Кроме того, военному наркому Троцкому было заманчиво запалить бикфордов шнур мировой революции не только в Европе, но и в Азии.
Мальчишки дразнили Миками "ходя, ходя", но люди знающие, да и просто взрослые, при взгляде на суровое лицо самурая, иссечённое шрамами, а особенно — при виде его мечей, катаны и вакидзаси, а также кинжала тинто, шутить отказывались, причём иные испуганно переходили на другую сторону улицы.
Толпа расступалась перед ним, как вода перед носом корабля. Люди украдкой бросали взгляды на этого необычного гостя, пытаясь понять, кто он: союзник, враг или просто странный чужак, которого привела судьба в сердце революции.
Но Сэйдзиро не обращал внимания на любопытные взгляды. Его цель была ясна, как лезвие катаны, что покоилось у него за поясом.
В Кремле его уже ждали. Значительные люди в кожаных куртках, с внимательными и холодными глазами, оценивали его, как редкий артефакт, который мог бы стать ключом к новым победам. Красный самурай был не просто экзотикой — он был стратегом, мастером тактики, способным перенести восточную мудрость на поле боя, где сталкивались идеологии, армии и судьбы народов.
Он стал легендой в красной Москве, прославившись в боях против Колчака на востоке, и в то же время на другой части территории, которая когда-то называлась Россией, а её сторонники считали лишь её настоящей, белой Россией, — такой же легендой считался Белый самурай Ясумаса Ои, старинный враг Сэйдзиро Миками.
Его миссия была опасной и амбициозной. Он должен был наладить связи между большевиками и японскими рабочими, разжечь революционные настроения в стране, где традиции иерархии и уважения к власти были сильны, как сталь самурайского меча. Но он знал, что путь революции — это путь самурая. Он был готов к жертвам, к битвам, к тому, чтобы стать частью этой бурлящей энергии, которая захватывала Москву, как огонь охватывает лес.
При этом сам Красный самурай был приверженцем крестьянской революции. Японские рабочие в массе своей маргинализованные, часто и вовсе уголовники, присутствовали лишь в крупнейших городах и портах, в то время как остальная Япония была зелёной — по цвету яркой зелени рисовых заливных полей с голубыми озерками, реками, каналами для орошения, и на этих полях копошились как муравьи удивительно работоспособные, крепкие и жилистые крестьяне, чья одежда состояла лишь из набедренной повязки, треугольной японской шляпы и веера.
Крестьяне много раз пытались поднять восстание против даймё, сёгунов и даже императоров, поэтому у многих из них в треугольной шляпе пряталось смертоносное метательное оружие, амигаса, круглый диск с острой кромкой, веер мог быть стальным боевым тэссэном, а в смазанной маслом косичке могли прятаться сюрикены и боевые заколки, кунаи.
Россия, как и Япония, тоже была крестьянской, зелёной. Миками не понимал Ленина и Троцкого, почему красные вожди почти не используют русских крестьян, и более того, в ряде мест крестьяне стали враждебны к советской власти: прямо сейчас в Тамбовской губернии разгоралось крестьянское восстание, и у Сэйдзиро были на него особые планы.
Сэйдзиро Миками сидел в Кремле, в кабинете Троцкого. Хозин кабинета отсутствовал.
Старая площадь, видневшаяся из окна, покрытая серой коркой пыли и грязи, казалась безжизненной доской для игры в го. Белые и красные камни на ней давно перемешались и стали одинаковыми, серыми, как стёртые лица большинства красных вождей.
Но про хозяина кабинета, Льва Троцкого, нельзя было сказать, что это человек серый. Еврей, ставший вторым по значению после Ленина большевиком, заслуживал уважения. Еврей, который создал армию, а Миками отлично оценивал её потенциал, — в ближайшей перспективе — сильнейшую в Европе, — вызывал уважение особое.
Предстояла вторая встреча Троцкого и Красного самурая Сэйдзиро Миками.
Первая состоялась недалеко от линии восточного колчаковского фронта. К небольшому уральскому городку, с запада, подъехал знаменитый бронепоезд Льва Троцкого. А из Сибири, с востока, на тачанке доехал до Урала Красный самурай.
Встреча проходила в пригороде, в крестьянской избе, единственной нетронутой среди сожжённой деревни. Грубый дощатый стол освещала керосинка.
Троцкий сидел за столом, склонившись над картой, на которой были отмечены позиции белых и красных. Его взгляд был сосредоточен, а пальцы нервно барабанили по краю стола. Сэйдзиро Миками, одетый в бушлат, стоял напротив, держа руки за спиной. Его лицо оставалось непроницаемым, как маска, а глаза внимательно изучали каждое движение советского лидера.
«Вы понимаете, товарищ Троцкий, — заговорил Миками, наконец нарушив тишину, — что наша задача сложнее, чем кажется. Белые не просто сильны, они отчаянны. Они будут драться до последнего».
Троцкий поднял голову и посмотрел на японца. Его лицо озарила лёгкая улыбка, в которой читалась смесь уверенности и вызова. «Отчаянные бойцы — это всегда труднее, но они же и совершают больше ошибок. Мы должны использовать их эмоции против них».
Миками кивнул, но не выказал ни одобрения, ни сомнения. «Я готов к любому приказу. Но помните, что даже самая сильная стратегия может рухнуть из-за одного неверного шага».
Керосиновая лампа потрескивала, отбрасывая мерцающие тени на стены. В избе было тихо, лишь где-то вдали слышались глухие звуки артиллерийской канонады. Время поджимало, и оба лидера понимали, что решение, принятое здесь и сейчас, может изменить ход всей войны...
Сэйдзиро отогнал воспоминания и сосредоточился на настоящем.
Троцкий вошёл без стука. Лицо бледное, как пергамент. Мешки под глазами, но сами глаза под круглыми очками, как угли, — горят. Его сопровождали два латышских стрелка, личная гвардия наркомвоенмора.
Троцкий с ходу, безо всякого приветствия, начал:
— Мы немного знакомы, товарищ Сэйдзиро. Читал ваши бумаги. Говорят, в Японии революция невозможна.
— Она возможна везде, где человек страдает, — ответил Сэйдзиро. — Даже в храме.
Троцкий усмехнулся.
— Красиво. Вы думаете, мы можем бросить идею через океан, как бутылку с запиской?
— Нет. Но её можно пронести на клинке. Я конечно помогу вам связаться с рабочими в Токио и Иокогаме, но между нами, это шваль, уголовники. Как и железнодорожные рабочие.
Поставьте на японских крестьян, товарищ Троцкий. Такэда имеют влияние в префектуре Яманаси, а в горной провинции Каи к крестьянам могут присоединиться якудза с оставшимися после резни Одой Нобунагой синоби.
Нужно их лишь возглавить, с этим отлично справится представитель рода Миками, то есть я. Я смогу объединить около 10 тысяч крестьян, сделать из них боеспособную армию и завербовать около 120 самураев в императорской армии из офицеров высшего звена. И если в городах и портах восстанут ещё и рабочие, то революция на моей родине — вполне возможна.
Троцкий замолчал. Потом кивнул.
— Есть дело. Вы же знаете о Тамбовском восстании у нас в тылу? Там тоже крестьяне. У них много оружия. Товарищ Дзержинский немного переборщил с экспроприациями зерна, а как вы знаете, хлеб для крестьян, да ещё и земля, которую они так не получили, — дороже золота. Что, если...
— Я знаю про восстание в Тамбове, товарищ Троцкий. И я знаю психологию и нужды японских крестьян. Везде крестьяне одинаковы. Дайте им землю, и они будут в ней копошиться как муравьи. Но если землю отнять, или пообещать и не дать, то я не завидую этому отнявшему или зря пообещавшему. Крестьянская жестокость в таком случае не знает границ, это кажется ваш поэт Пушкин говорит о бессмысленном и беспощадном русском бунте...
Но и у них есть слабое место. Оставшись без вожаков, крестьянский бунт быстро стихает. Поэтому мой проект заключается в том, чтобы переправить революционно настроенных крестьянских вожаков в Японию, через красный Китай. И туда же отправить левых эсеров, которые, как я знаю, в ссоре с большевиками и также грезят крестьянской революцией.
Пускай они поработают на революцию в Японии, в конечном итоге — революцию в Азии, мировую революцию, товарищ Троцкий.
Глаза Троцкого под очками загорелись ещё ярче.
— И это будет куда лучше, чем подавление восстания на Тамбовщине силой, товарищ Сэйдзиро. А то мой "ястреб" товарищ Тухачевский уже просит у меня танки и самолёты, чтобы превратить тамбовские леса в кровавую кашу.
Так, Михаил Николаевич?, — обратился наркомвоенмор к только что вошедшему в кабинет красивому офицеру с начальственными ромбами с большими звёздами на военном френче.
Наклонив голову с русыми волосами, зачёсанными на прямой пробор, Тухачевский внимательно слушал разговор Троцкого и японца.
— Я не сторонник этих церемоний с мужиками, это настоящие бандиты, вы знаете, Лев Давидович, — ответил офицер, больше похожий на офицера Белой армии, нежели Красной. — Половину мятежников следует повестить, а вторую — расстрелять. И напомню, что в германскую войну отлично показали себя отравляющие газы...
Троцкий махнул рукой на подчинённого, велев ему замолчать, снял очки, положил их на стол и глухо произнёс:
— Попробуйте, товарищ Сэйдзиро, попробуйте... А вдруг получится? Все необходимые бумаги я вам дам... Отправляйтесь в Тамбов, и забирайте с собой эту разную шваль, которая здесь околачивается...
Над картой — лампа.
Сквозь тени старых границ
свет ищет выход.
...
Поезд шёл на юго-запад. Люди на станциях смотрели с тревогой на состав без маркировки. Чёрные вагоны без окон, в них — анархисты, махновцы, бывшие эсеры, разная, как выразился Троцкий, "шваль", и странный японец, сидящий по-японски на ящике с патронами и медитирующий при свете керосиновой лампы.
Они ехали в Тамбов. В самое сердце восстания.
Сэйдзиро молчал, наблюдая за попутчиками. Чекист по фамилии Грязнов — грязный не только по имени, но и по методам.
Анархистка по прозвищу Варя-Молния — когда-то учительница, теперь убийца.
Махновец Захар — сын священника, теперь живший по принципу «не будет царей — будет справедливость».
И юный порученец Сёмка, которому не было и пятнадцати, но который вёз под шинелью револьвер и гранату, словно это были его детские игрушки. Сёмка сидел напротив японца, иногда бросая на него любопытные взгляды, но не решаясь заговорить.
Сэйдзиро, казалось, не замечал этих взглядов. Его лицо оставалось неподвижным, а глаза — сосредоточенными, как будто он смотрел сквозь стены вагона, видя что-то, недоступное остальным.
Грязнов курил махорку, выпуская густые клубы дыма, которые медленно растворялись в воздухе. Он пристально наблюдал за анархисткой Варей-Молнией, словно ожидая от неё какого-то движения или слова. Варя сидела, скрестив руки, её взгляд был направлен в одну точку, но мысли явно блуждали где-то далеко.
Захар, махновец, тихо напевал старую народную песню, почти беззвучно, но мелодия всё же улавливалась в шуме колёс. Его лицо было спокойным, но глаза выдавали внутреннюю напряжённость.
Поезд приближался к Тамбову. В вагоне становилось всё тише, как будто каждый чувствовал, что впереди их ждёт нечто, что изменит их жизни навсегда.
«Какая каша варится в этом котле?» — думал Сэйдзиро. И чувствовал, как что-то дрожит в груди. Тайна. Не открытая даже ему самому.
Тамбов встретил их, как гиены встречают раненого льва.
Ночью они шли пешком по дороге от станции до заброшенной дворянской усадьбы. Там был штаб зелёных — партизан, кулаков, беглых солдат.
Они не верили никому. Но когда Сэйдзиро положил перед ними карту Японии, когда показал, как можно «накрыть самураев коммуной» — они начали слушать.
— Зачем ты это делаешь? — шептала Варя-Молния в ту ночь, когда он точил меч в сарае.
— Чтобы понять, кто я, — ответил он.
И в ту же ночь он вспомнил.
Как в Нагасаки перед отправкой в Россию ему дали свиток. Завёрнутый в рисовую бумагу, с сургучом и знаком клана.
На свитке была только одна строка: «Если ты увидишь белого самурая — не медли».
Вечер под Тамбовом был багрово-свинцовый. Над горизонтом тлели клочья дыма, как остатки закопчённой иконы. Где-то вдали скулил волк, но, может, это был человек.
Когда обоз свернул на лесную дорогу — словно нарочно вымощенную рытвинами и костями, — Сэйдзиро насторожился.
Кучер, низкорослый крестьянин с лицом затравленной скотины, покосился назад:
— Товарищ японец, кажется, нас ведут.
В тот же миг из чащи грянул выстрел. Потом второй.
Кони встали на дыбы.
Сёмка рухнул в сугроб, и через секунду его щёку рассёк осколок. Мальчик завизжал.
Из-под деревьев высыпали фигуры. Кто в кожанках, кто в крестьянских тулупах. Не повстанцы, а просто бандиты, грабящие и убивающие даже своих односельчан.
Грязнов выругался, выхватывая маузер:
— Вот суки!
Сэйдзиро уже двигался. Тело само вспомнило.
Катана — выхвачена из ножен. Лезвие меча взвыло, словно лопнувшая струна.
Первый нападавший, с лицом весёлым, как у балаганного скомороха, попытался подскочить сбоку — и упал, схватившись за живот. Он так и не понял, как рассёк его незнакомец в красной будёновке с монгольским шарфом на шее.
— Назад! — крикнула Варя-Молния, отстреливаясь из нагана.
— В лес! Рассыпным!
Но Сэйдзиро не побежал. Он стоял, как камень на середине дороги. И ветер играл с полой его шинели, словно со знаменем.
Они шли на него — трое, пятеро, семеро. Он шёл на них один.
Сэйдзиро не остановился. Его движения были быстрыми, точными, почти танцевальными. Второй нападавший, с лицом, перекошенным гневом, выхватил короткий клинок и ринулся вперёд, надеясь застать врасплох. Но катана уже описала дугу, сверкая в воздухе, и его оружие отлетело в сторону, а сам он рухнул на колени, держась за плечо.
Третий, самый крупный из них, с массивной дубиной в руках, с рёвом бросился на Сэйдзиро, пытаясь подавить его силой. Но каждый его шаг был предсказуем, каждое движение — слишком медленным для того, кто привык жить на грани. Катана вновь взвыла, и дубина упала на землю, расколовшись надвое. Гигант замер, не решаясь сделать следующий шаг, а затем, испуганно пятясь, исчез в темноте.
Катана резала воздух, будто выписывала иероглифы.
"Восстание" — прицельный удар по плечу.
"Месть" — разворот с подсечкой.
"Вопрос" — короткий шаг с замиранием в воздухе.
"Ответ" — мгновенный выпад.
Сэйдзиро огляделся. Тишина вернулась, словно сама природа признала его победу. Он убрал катану в ножны, поправил шарф и, не сказав ни слова, двинулся дальше.
И тут прогремел взрыв.
Захар, махновец, заложил в кювете пару гранат. Одна из них сорвалась — и деревянный мост, под которым они только что проехали, вспыхнул оранжевым цветком.
— Всё, нам хана! — закричал Сёмка.
— Нет, — сказал Сэйдзиро, глядя, как последние нападавшие отступают. — Хана — это не смерть. Хана — это японский цветок.
И в этот миг пошёл снег...
На белой равнине —
Пятно алой памяти.
Меч не знает сна.
...
Они добрались к вечеру — к запущенной усадьбе в глубине тамбовского леса. Штукатурка осыпалась, из окон сквозило, по лестнице бегали крысы. Но в подвале теплилась жизнь.
Повстанческий штаб. Тесно, сыро, пахло квашеной капустой и ржавым железом.
— Этот японец от Троцкого? — шептались.
У стола — командир. Комиссар Савелий Брынцев, бывший учитель арифметики, с усами, как у кота в библиотеке. Читал при свече телеграмму, сопел.
Сэйдзиро вошёл молча.
— Тебя как звать, японский человек? — не поднимая глаз, спросил Брынцев.
— Сэйдзиро Миками. Я уполномочен...
— Уполномочен, значит. А упокойный Лёшка Фирсов, которого сегодня рубанули под мостом — он кем был уполномочен?
Взгляд Сэйдзиро не дрогнул.
— Он хоть и был бандитом, но умер как воин. Я склоняю перед ним голову, как в память о каждом человеке, которого я убил.
— Склоняй, — сухо ответил Брынцев. — Только к сердцу нашему ты чужой. Здесь не Япония. Здесь крестьяне, у которых сено горит и дети вшивые. Здесь власть — это когда у тебя последнюю корову увели, а ты всё равно веришь, что не зря.
Он подошёл ближе. Посмотрел в лицо.
— Мы тебя примем. Но попробуешь командовать — пулю словишь, не успеешь железку свою вытащить.
Сэйдзиро слегка поклонился:
— Я не командую. Я слушаю.
Тогда молча встал пожилой махновец в засаленном пальто. Подошёл, вынул из-за пазухи кусок хлеба. Протянул.
— На, самурай. Если жрёшь как наш — может, и не совсем чужой.
Сэйдзиро взял хлеб двумя руками — как дар. И в комнате потеплело.
...
Сэйдзиро вспомнил. Токио, старый сливовый сад, скрипящий колодец, амбар с замком. И — маленькую каменную башню, заросшую мхом.
Замок сняли ломом. Внутри — спиральная лестница, ведущая в полуподвал. На стенах — гравюры с Фудзи, пол — в плитке с японским орнаментом.
И — резной сундук.
Он тронул крышку. Открылась с хрустом, как раскалывается орех. Внутри — бумага. Тонкая, как рисовая шелуха. И на ней — чернилами от руки:
八紘一宇 — Хакко Иттию. Восемь сторон света — один дом.
Шифр. Послание из Киото. Почерк отца.
Сэйдзиро закрыл глаза. Всё совпало. Тропа, по которой он шёл, была начертана не в Москве. И не в Петрограде. Вообще не в России. Она начиналась в Киото, в чайном домике на окраине Императорского сада.
Где отец однажды сказал:
— Восток не завоюют штыками. Его можно завоевать только памятью.
Снегом замело —
золото в ящике,
а рядом — кровь.
Продолжение следует...
Начало:
Благодарим каналы Всякая всячина от ИИ и Учись УПОРНО за помощь в иллюстрациях.
Желающие стать соавтором повести и помочь в генерации картинок — пишите в чат: