История японского самурая на Гражданской войне в России. Повесть на основе реальных событий.
Он сражался за Россию, но не был русским. Он носил с собой меч предков и шинель колчаковца. Самурай без господина, странник между двумя родинами — Японией и погибающей Российской империей. Его враг — такой же как он, самурай, но выбравший другой путь. Красный.
Повесть о забытой дуэли чести на фоне Гражданской войны. Реальная история, ставшая повестью.
Жанр: Историко-приключенческая повесть.
Эпоха: Гражданская война в России (1918–1922).
Места действия: Япония, Владивосток, Омск, Казань, Иркутск, Харбин, Маньчжурия.
Главные герои: японский самурай Ясумаса Ои (белый офицер в армии адмирала Колчака) и его антагонист Сэйдзиро Миками (самурай-красноармеец: в армии Фрунзе).
В основе — реальная история участия японца в Белом движении.
В повести действуют как исторические, так и придуманные персонажи.
История Ясумаса Ои — удивительный и малоизвестный эпизод русской Гражданской войны. Японский офицер, участник боёв на Дальнем Востоке, оказался в рядах Белой армии. Сражался в отряде адмирала Колчака, прошёл Сибирь, побывал в плену.
Его судьба — редкий пример личной драмы, переплетённой с великими событиями.
Случай, о котором писали в эмигрантской прессе, но забыли в официальной истории. Именно из таких фактов и рождается хорошая литература.
Глава I. Письмо с запахом сандала
От лица Ясумаса Ои. Токио, весна 1917 года
Когда на Токио опустился первый дождь весны — не шквальный, не северный, а мягкий, тёплый, как дыхание женщины, — я вернулся домой из командировки на юг, ощущая усталость не в теле, а в тени, что шла за мной по пятам. Командировка, дипломатическая по сути, но сугубо военная по содержанию, затянулась, как застарелая рана, и успела оставить после себя много шелухи: и военной, и душевной. Я жаждал тишины.
Я снял китель, развесил в шкафу влажное хаори — короткое пальто с императорским шевроном, — и только тогда заметил конверт. Он лежал на лакированном подносе у входа, под кипой визиток и газет. Бумага — тончайшая, почти прозрачная, словно сделана не из целлюлозы, а из воздуха и света, или из крыльев цикад.
Надписи — ни адреса, ни имени, ни печати. Только крошечный иероглиф, выведенный в правом верхнем углу: 竹 — «такэ», бамбук.
Я замер.
Сэйдзиро.
Имя это не звучало вслух в моём доме много лет. Оно витало, как дым сандаловой палочки в покоях умершего — присутствуя, но не тревожа. До сегодняшнего утра.
Я не раскрыл письмо сразу. Вынес поднос в сад, туда, где среди цветущей сливы шелестел шёлк свежевыстиранного кимоно — его развешивала Киэко, супруга моего брата. Женщина без слов, но с глазами, в которых каждый мог прочитать, о чём она молчит. Я прошёл мимо, поклонился, как велит учтивость, и остановился под навесом.
Разорвал конверт бережно, словно боялся потревожить время.
Если ты читаешь это — значит, ты ещё не пал.
Если не пал — значит, ты идёшь.
А если идёшь — встретимся в России.
Ты знаешь где.
Такэда Сэйдзиро.
Тушь была смешана с благовонием. Я узнал запах сандала — его знак, неизменный с юности. Он всегда утверждал, что слова можно писать чернилами, а можно — духами. Первые стираются, вторые — остаются.
Я вдохнул глубже. И с каждым вдохом в памяти проступал горный склон в Хида, хруст настила под сандалиями, снег в волосах, окрик сенсэя, вспышка стали, кровь на снегу… и он, исчезающий за ветвями.
Тогда я думал, что он мёртв. Или что я сам убил его взглядом. Но, видно, дух клана Такэда ещё не угас.
Россия.
Империя на изломе. Гражданская буря. Битвы между красными и белыми. Осколки царства, на которое теперь, как коршуны, слетаются со всех концов земли политики, разведчики, купцы, солдаты и призраки.
Я знал: этот зов — не от человека, а от самой истории. И отказаться от него — значит не просто предать старого врага. Это значит отказаться от себя.
Я подошёл к стене и снял с крюка меч. Не тот, что при мне в походах, а катану рода Ои, старинную, заточенную в эпоху Сэнгоку. Лезвие тонкое, как затянутая обида, рукоять — в тиснёной коже, в которой прятался запах солёного моря. Меч хранился в моём роду три века. Он знал, что такое долг.
Я кивнул Киэко — она всё поняла без слов. И вошёл в дом.
Начиналась новая дорога.
Следы на снегу —
катана соскользнула
в каплю заката.
Глава II. Красный самурай
От лица Сэйдзиро Миками. Ташкент, осень 1918 года
Существует такая форма выживания, которую принимают за фанатизм. Когда ты остаёшься верен не стране, не правде, не даже себе — а только клятве, однажды прошептанной у подножия алтаря. Я был одним из таких.
Имя моё — Сэйдзиро. Клан Такэда. Но теперь — боец Красной армии. Да, я, сын самурая и ученик монахов, — сражаюсь за революцию, в которую никто, кроме меня, не верит по-настоящему. Мне верят по-другому — боятся, уважают, гадают, откуда я. Но не понимают. И, быть может, это к лучшему.
Мы сидели на развалинах купеческого дома — я и мои товарищи по отряду. Песок вполз горячей змеёй под гимнастёрки, а воздух пах мазутом, горячим металлом и опалённой кожей.
Близился вечер. Над головой раскалённое солнце заваливалось за бархан. Где-то засела банда басмачей Абдулы-хана, которую никак не мог настичь наш красный летучий отряд.
Когда я вступал в Красную армию, мне не выдали ни мундира, ни бумаги. Лишь шапку - ушанку, не по размеру, и винтовку, у которой заклинивало затвор. Моим паспортом стала легенда: я будто бы сбежал из лагеря белых, спасаясь от смерти.
На самом деле, я был оттуда. Не из лагеря — из самой смерти.
Мои товарищи по отряду были суровы и просты. Татарин с волчьим взглядом, который на спор мог заколоть барана одним ударом. Бывший гимназист из Пензы, поэт и убийца. И девочка с лицом мадонны, которая метко стреляла из нагана, но плакала каждую ночь, тихо, под одеялом.
Один из бойцов — киргиз, по прозвищу Барс — точил финку и пел себе под нос какую-то восточную песню. Другой — поэт из Пензы, про которого я уже говорил, сгоревший в тифозном бреду через месяц — записывал строчки на обороте листовки. Я же молчал.
Вечером я развёл огонь — на манер японских стражников периода Сэнгоку. Пламя освещало мой свиток. Он был стар, как сама Истина: учение Уэсуги Кэнсина, великого генерала, прозванного Божеством Войны.
Его строки были моей молитвой: «Победа — это не доблесть. Победа — это терпение».
Я терпел.
Я знал: он идёт. Он чувствует, что я жив. Что мы не закончили. Что если я — тень, то он — тот, кого она когда-то сопровождала. И сейчас, в России, в этой мозаике хаоса и пыли, мы встретимся. Я не сомневался.
Он увидит моё имя в каком-нибудь докладе или отчёте. Он последует за мной, как следовал всегда. Он ведь не умеет иначе.
Ясумаса.
Россия для меня — не поле боя. Она — зеркало Японии, только треснувшее. Здесь можно попробовать по-новому — разрушить старое до основания и построить нечто иное. Без даймё. Без кланов. Без имен, за которые умирают.
Но если он всё же хочет играть по старым правилам — пусть приходит.
Я встречу его не мечом. Словом. А если не поймёт — тогда уже клинком.
Красные тлеют угли.
Между вьюгой и ветром
выжидает меч.
🟥 ЧИТАЙТЕ ЗАВТРА
🔪 Сквозь кровь и пургу
Главы III и IV:
«Шестеро на Перевале Тигра» и «Судьба в фуражке»
❖
Заснеженный перевал.
Шестеро бойцов. Один из них — предатель. Другой — уже мёртв.
Ясумаса Ои вступает в первую схватку с разведкой Красной армии — и почти забывает, кто он: самурай, шпион или просто беглец.
❖
А в Омске под аккомпанемент метели уходит эшелон, в котором — золото, кровь и имя. Имя, которое изменит всё.
Там же появляется фигура в очках с чешуйчатой оправой. У него нет имени. Но от него звучат приказы.
И карта, на которой метка — в Харбине.
❖
Тени становятся ближе. Россия — холоднее. Судьбы — тоньше.