Кухонные часы на стене тикали с какой-то особенной, давящей на нервы методичностью. Тик-так. Тик-так. Словно отсчитывали не секунды, а капли нашего родительского отчаяния. За окном уже сгущались синие июльские сумерки, а мы с Игорем все сидели за столом, над остывшими чашками чая, и это «тик-так» было единственным звуком, нарушавшим тяжелую тишину.
– Значит, так, – Игорь наконец нарушил молчание, проведя ладонью по лицу, словно стирая с него усталость. – Машину он продавать не будет. Категорически.
– Я так и думала, – тихо выдохнула я. – Это его первая серьезная покупка, его гордость. Он скорее в петлю полезет.
– Лена, не говори так! – муж поморщился.
– А как говорить, Игорь? Как?! У сына долг, который нам и за три года не выплатить, если дачу не продать. А он уперся! «Это мои проблемы, я сам». Как сам? Приставы придут к нему в съемную квартиру и опишут… что? Старый диван и ноутбук? А потом придут к нам! Потому что мы поручители. Потому что мы родители.
Я опустила голову, уставившись на свои руки, сцепленные в замок на клеенчатой скатерти. Пальцы побелели от напряжения. В горле стоял ком. Андрей, наш единственный, наш поздний, такой долгожданный и любимый мальчик… Как же так вышло? Умный, работящий, но такой наивный. Вложился в какое-то «сверхприбыльное дело», взял кредит под залог будущего успеха, а дело прогорело, оставив после себя только пепелище и огромные цифры на бумаге.
– Нам придется продавать дачу, – голос Игоря звучал глухо, безнадежно. – Другого выхода я не вижу.
– Дачу… – прошептала я.
Это было не просто строение из бруса и шесть соток земли. Это была наша жизнь. Наша крепость. Место, где Андрей делал первые шаги по мягкой травке. Где мы с Игорем, обнявшись на стареньких скрипучих качелях, мечтали о будущем. Каждая яблоня, каждый куст смородины были посажены нашими руками. Продать ее – все равно что отрезать кусок сердца. Живого сердца.
Внезапно скрипнула калитка. Мы оба вздрогнули. В дверях кухни, без стука, как всегда, нарисовалась Людмила Ивановна, наша соседка по даче и, к несчастью, дальняя родственница по какой-то там седьмой воде на киселе. В руках она держала плетеную корзинку, доверху набитую румяными яблоками.
– А я смотрю, свет у вас горит! – пропела она своим скрипучим, вечно чем-то недовольным голосом. – Сидите, воркуете, голубки? А я вам вот, антоновки принесла, первый урожай! Кисленькая, но для шарлотки – лучше не придумаешь!
Людмила Ивановна – женщина, которая одним своим появлением способна отравить воздух. Ей семьдесят, она давно овдовела, а единственная дочь живет где-то в Германии и звонит, по-моему, только по большим праздникам. Всю свою нерастраченную энергию, всю свою властность бывшей завскладом она направила на нас. Она знала всё: когда у нас отключают воду, какую пенсию получает Игорь и почему я на прошлой неделе ходила к кардиологу. Ее любопытство не имело границ, оно было липким и всепроникающим, как паутина.
– Спасибо, Люда, – через силу улыбнулась я. – Проходи, чаю выпьешь.
– Ой, да какой чай, деточка, – она поставила корзинку на табурет и по-хозяйски оглядела нашу кухню. – Вижу я, вы не в духе. Что-то случилось? С Андрюшей все в порядке?
Я похолодела. Откуда?.. Почему именно про Андрея? Мы с мужем переглянулись.
– Все в порядке, Людмила Ивановна. Просто устали, – отрезал Игорь тоном, не предполагающим дальнейших расспросов.
Но Людмилу Ивановну таким не проймешь.
– Да уж, устанешь тут, – вздохнула она, усаживаясь на стул, который я ей не предлагала. – Нынче молодежь растить – сплошные траты. То одно им купи, то другое… А потом еще и долги за них отдавай. Время такое… тяжелое.
У меня внутри все оборвалось. Долги. Она сказала «долги». Это не могло быть совпадением. Не могло! Я чувствовала, как кровь отхлынула от лица. Игорь сжал кулаки, желваки заходили на его щеках.
– Вам-то откуда знать про долги, Людмила Ивановна? – спросила я так тихо, что сама едва расслышала свой голос.
– Ой, да что я, Леночка, я ж в общем! – засуетилась она. – По телевизору только и говорят, что все в кредитах, как в шелках. Вот и ляпнула, не подумав. Ладно, пойду я, а то у меня там сериал начинается. Вы яблочки-то разберите, а то побьются.
Она резво поднялась, поправила свою неизменную ситцевую косынку и засеменила к выходу. А мы с Игорем остались сидеть, как громом пораженные. В воздухе повисло ледяное, звенящее молчание. И вдруг в этой тишине мы услышали… наши собственные голоса. Тихие, приглушенные, искаженные, но безошибочно наши.
«…точно, про машину!..» – донеслось из угла, где Людмила Ивановна оставила свою старую ридикюль.
Мы замерли. Я смотрела на Игоря, он – на меня. В его глазах отражался тот же ужас, что я чувствовала сама. Он медленно, словно боясь спугнуть призрака, подошел к стулу, взял в руки потертую сумочку. Голоса стали громче. Это был наш с ним разговор, состоявшийся буквально десять минут назад!
Игорь расстегнул замок и заглянул внутрь. А потом вытащил оттуда… маленький, черный, почти незаметный Bluetooth-наушник. Он мигал крошечной синей точкой, как глаз какого-то мерзкого насекомого.
– Лена… – прохрипел муж. – Ты ей звонила сегодня?
– Да… днем… спрашивала, не видела ли она нашего кота, – пролепетала я, чувствуя, как земля уходит из-под ног. – Она сказала, что плохо слышит, попросила перезвонить…
– И она не отключилась. А ты не проверила. И этот наушник… он все это время был соединен с твоим телефоном.
Осознание обрушилось на меня, как ледяной водопад. Оно не просто шокировало. Оно сжигало. Уничтожало. Эта женщина… эта родственница… она не просто совала нос в наши дела. Она сидела у себя в доме и, как в театре, слушала нашу боль, наши страхи, наши самые сокровенные тайны.
Я смотрела на этот крошечный кусочек пластика в руке Игоря. Он казался мне не просто устройством, а символом самого гнусного, самого подлого предательства. И я поняла, что тиканье часов было не про наше отчаяние. Оно отсчитывало последние секунды нашей спокойной жизни. Она закончилась. Навсегда.
Первой реакцией была ярость. Слепая, оглушающая, требующая немедленного действия.
– Я сейчас пойду к ней! – Игорь сжал наушник в кулаке так, что тот, кажется, хрустнул. – Я ей этот наушник… в ухо затолкаю! Чтобы лучше слышала!
– Стой! – я вцепилась в его руку. – Не надо. Не сейчас.
– Как это не надо?! Лена, ты понимаешь, что произошло?! Она нас слушала! СЛУШАЛА! Как мы про Андрея говорили! Про дачу! Про все! Она сидела и упивалась нашим горем!
Конечно, я понимала. Я чувствовала себя так, словно меня раздели донага и выставили на всеобщее обозрение на центральной площади. Каждое слово, сказанное в стенах собственного дома, который я считала своей крепостью, оказалось достоянием этой… этой гадины. Чувство унижения было невыносимым. Стыд. Обида. И всепоглощающее ощущение грязи. Будто на тебя вылили ушат с помоями, и ты не можешь отмыться.
– Игорь, прошу тебя, давай подумаем, – мой голос дрожал. – Если ты сейчас устроишь скандал, она все будет отрицать. Скажет, что наушник выпал, что это случайность. И будет выглядеть оскорбленной невинностью. А мы – скандалистами и параноиками.
Он остановился, тяжело дыша. В моих словах была логика, и он это понимал. Мы сели обратно за стол. Наушник лежал между нами, как улика в деле об убийстве. Убийстве нашего доверия.
И тут началось самое страшное. Воспоминания. Они полезли в голову, одно за другим, складываясь в чудовищную мозаику.
Я вспомнила, как прошлой весной мы с Игорем шепотом, чтобы не слышал Андрей, обсуждали поездку в Кисловодск. У мужа тогда прихватило сердце, и врач настоятельно рекомендовал санаторий. Мы решили никому не говорить, чтобы не волновать сына и не вызывать лишних вопросов. А через два дня к нам заявляется Людмила Ивановна с вырезкой из газеты «Вестник ЗОЖ». «Леночка, Игорек, – говорит, – нашла для вас статейку про целебные воды Нарзана. Вам бы, голубкам, подлечиться, отдохнуть. А то вид у вас у обоих какой-то измотанный». Мы тогда еще подивились ее проницательности… Проницательности!
А зима? Когда я, простудившись, жаловалась Игорю на кашель, который не дает мне спать. И на следующий же день Людмила Ивановна приносит мне банку барсучьего жира со словами: «Вот, говорят, от затяжного кашля лучшее средство. Пей, деточка, не запускай».
Даже наши мелкие ссоры! Помню, как-то повздорили с Игорем из-за какой-то ерунды, из-за незакрытого тюбика зубной пасты, кажется. Я обиделась, он хлопнул дверью. А вечером приходит она, наша «миротворица». «Что это вы, как сычи, сидите? Поссорились, что ли? Эх вы, жизнь такая короткая, чтобы на глупости ее тратить. Миритесь давайте!»
Каждый раз. КАЖДЫЙ РАЗ она была в курсе. Она знала о наших планах, наших болезнях, наших разногласиях. А мы, идиоты, списывали все на «хорошую интуицию», «жизненный опыт» и «соседскую наблюдательность». А она просто надевала свой наушник и включала прямой эфир из нашей жизни. Сколько это продолжалось? Месяц? Год? Всю жизнь?
От этих мыслей меня замутило.
– Мы должны ее проверить, – сказала я твердо, отодвигая от себя чашку с давно остывшим чаем. – Мы должны быть уверены на сто процентов.
Игорь посмотрел на меня. В его глазах ярость сменилась холодной решимостью.
– Что ты предлагаешь?
– Завтра утром, когда она пойдет в свой огород, мы выйдем на крыльцо. И громко, чтобы она слышала, поговорим. О чем-нибудь… чего она точно не может знать.
– Например?
Я задумалась.
– Например, о том, что мы передумали продавать дачу. И решили продать твою машину. Потому что покупатель нашелся, дает хорошую цену, но просит поторопиться.
Игорь усмехнулся. Мрачно, без капли веселья.
– Хороший план. Моя «ласточка» – это для нее как красная тряпка для быка. Она же считает, что мы на ней последние деньги без соли доедаем.
На следующий день мы разыграли наш маленький спектакль. Я увидела в окно, как Людмила Ивановна с тяпкой в руках вышла к своим грядкам с огурцами, которые, «совершенно случайно», находились впритык к нашему забору.
Мы с Игорем вышли на крыльцо.
– Нет, ну ты представляешь, какой удачный вариант! – громко, с наигранным восторгом начала я. – Я и не думала, что за твою старушку столько дадут!
– Да уж, покупатель серьезный, – подхватил Игорь, стараясь говорить как можно более естественно. – Говорит, завтра готов деньги привезти. Жалко, конечно, «ласточку», но что делать… Сыну помочь надо. Дачу мы точно продавать не будем. Это память.
Мы еще немного поговорили на эту тему, бросая косые взгляды в сторону соседского участка. Людмила Ивановна даже не повернула головы. Она усердно рыхлила землю вокруг огурцов, согнувшись в три погибели. Но я готова была поклясться, что вся ее спина, вся ее напряженная фигура превратилась в одно большое ухо.
А потом мы замолчали и стали ждать. Ждать пришлось недолго. Всего два дня.
Она подкараулила меня у калитки, когда я возвращалась из магазина.
– Леночка, привет! – защебетала она. – А я тут слышала… разговоры ходят… вы машину Игоря продаете?
Я остановилась и посмотрела ей прямо в глаза.
– А вы откуда это слышали, Людмила Ивановна?
– Ой, да мир не без добрых людей! – замахала она руками, избегая моего взгляда. – Птичка на хвосте принесла! Я просто что хотела сказать… вы не торопитесь. Сейчас так невыгодно машины продавать, цены упали. И вообще, это же вещь нужная, в хозяйстве всегда пригодится. А дача… что дача? Шесть соток, домик старый. Продали бы, и все проблемы решили.
Все. Это был конец. Последний гвоздь в крышку гроба нашего доверия. Она попалась. Глупо, бездарно, но неопровержимо.
Вечером я решила, что больше не могу это терпеть. Я пошла к ней. Без Игоря. Мне нужно было посмотреть ей в глаза.
Она открыла дверь, на лице – сама любезность.
– Леночка! Заходи, деточка! Я как раз пирог с яблоками испекла, из тех самых, что приносила!
Я не вошла. Осталась стоять на пороге.
– Людмила Ивановна, я хочу задать вам один вопрос. И я хочу, чтобы вы ответили на него честно. Вы подслушивали наши разговоры?
Улыбка сползла с ее лица. Глаза забегали.
– Что?.. Что ты такое говоришь, Лена? Как ты можешь?! Я?! Да я за вас переживаю больше, чем за себя! Я вам зла никогда не желала!
– Я не спрашиваю, желали вы нам зла или нет. Я спрашиваю, слушали вы нас или нет. С помощью вот этого. – И я протянула ей на ладони тот самый черный наушник.
Она отшатнулась от него, как от змеи. Ее лицо исказилось. Но не от раскаяния. От обиды!
– Понятия не имею, что это такое! – взвизгнула она. – Потеряла где-то, а вы… вы меня обвиняете! В чем?! В том, что я о вас забочусь?! Да вы неблагодарные! Я к вам со всей душой, а вы…
Она захлопнула дверь прямо перед моим носом. Я осталась стоять в темноте, слушая, как с той стороны щелкнул замок. Напряжение между нами больше не просто нарастало. Оно превратилось в стену. Высокую, холодную, непробиваемую. И я поняла, что разговорами здесь ничего не решить. Нужны другие меры. Радикальные.
День рождения Андрея мы всегда отмечали на даче. Это была нерушимая традиция. Шашлыки, большой стол под яблоней, самые близкие люди. В этом году праздник был омрачен нашими проблемами, но отменить его мы не могли. Это было бы равносильно признанию полного поражения. Да и Андрей, хоть и ходил понурый, ждал этого дня.
Приехали все: моя сестра с мужем, пара друзей Игоря, и, конечно, Андрей со своей девушкой Катей. И… Людмила Ивановна. Она пришла без приглашения, как это часто бывало. С неизменным домашним тортом «Наполеон» и выражением вселенской скорби на лице, будто пришла не на праздник, а на поминки. Я видела, что она избегает моего взгляда, но держится с вызывающей уверенностью. Она чувствовала себя в безопасности. Ведь никто, кроме нас с Игорей, не знал ее грязной тайны.
Застолье шло своим чередом. Говорили тосты, смеялись, вспоминали смешные истории. Напряжение немного спало. Я почти начала верить, что этот день пройдет спокойно. Почти.
И вот, когда мой зять завел разговор о покупке нового автомобиля в кредит, Людмила Ивановна не выдержала. Это был ее звездный час. Момент, когда она могла блеснуть своей «осведомленностью» и показать свою «значимость».
– Ох, кредиты, кредиты, – громко вздохнула она, привлекая всеобщее внимание. – Беда нашего времени. Особенно когда молодые и неопытные в это влезают. Думают, что жизнь – сказка. А потом родителям приходится расхлебывать. Вот ведь, Андрюша, не даст соврать!
За столом повисла звенящая тишина. Все взгляды устремились на нашего сына. Андрей, который только-только начал улыбаться, густо покраснел. Он сидел, вжав голову в плечи, и смотрел в свою тарелку. Катя взяла его за руку. Это было жестоко. Подло. Ударить в самое больное место, на глазах у всех, в его собственный день рождения.
Это стало последней каплей. Ледяной шнурок, который стягивал мое сердце все эти дни, лопнул. Гнев, который я так старательно подавляла, вырвался наружу. Он был не горячим, а холодным. Как сталь.
Я медленно встала. Руки мои дрожали, но голос звучал на удивление ровно и четко.
– Людмила Ивановна. А откуда вам известны такие подробности о делах Андрея?
Она осеклась. Поняла, что ляпнула лишнего.
– Так… я же… я предполагаю просто, – залепетала она. – Общая ситуация в стране…
– Нет, – отрезала я, глядя ей прямо в глаза. – Вы говорили не об общей ситуации. Вы говорили конкретно про Андрея. Вам он сам рассказал? Или, может быть, вы снова «случайно» забыли отключить свой Bluetooth, когда я говорила с Игорем по телефону?
Тишина за столом стала абсолютной. Было слышно, как жужжит пчела над блюдом с фруктами. Лицо Людмилы Ивановны стало белым, как полотно. Она открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыба, но не могла произнести ни звука.
И в этот момент Игорь, который до этого сидел молча, сжав кулаки, медленно протянул руку и демонстративно положил в центр стола маленький черный наушник. Тот самый. Он лежал на белой скатерти, как жирная черная точка в конце нашей общей истории.
– Людмила Ивановна, – голос Игоря был спокоен, но в этой спокойствии чувствовался металл. – Это, кажется, ваше? Я «нашел» у нашей калитки. Видимо, обронили, когда в последний раз к нам заходили.
Это был нокаут. Улики были неопровержимы. Взгляд прикован к столу, к этой крошечной пластмассовой штуковине, которая только что публично вынесла ей приговор.
И она сломалась.
Ее плечи затряслись. Лицо, сморщенное, белое, вдруг исказилось гримасой отчаяния. Она закрыла его руками, и из-под сухих, старческих пальцев полились слезы. Не тихие, обиженные, а горькие, навзрыд.
– Да! – выкрикнула она сквозь рыдания. – Да! Я слушала! ВСЕ СЛУШАЛА!
Она опустила руки. Ее заплаканные, покрасневшие глаза метались от одного лица к другому, и в них была не злоба, а бездонная, всепоглощающая боль.
– А что мне еще делать?! – ее голос сорвался на крик. – ЧТО?! Мне так одиноко, вы понимаете?! ОДИНОКО! Мой Коля умер, дочка за тридевять земель, внуков я только по фотографиям вижу! А вы… вы все живете! У вас свои дела, свои радости, свои беды! Вы все время вместе! А я одна! Совсем одна в своем пустом доме! Мне так хочется знать, что у вас происходит! Быть нужной! Хоть как-то участвовать! Вы же меня ни о чем не спрашиваете! Никогда! А я… я же о вас забочусь! Мне казалось, если я буду все знать, я смогу помочь… быть ближе… Я не со зла… я от тоски… от страха…
Она говорила и говорила. Сбивчиво, захлебываясь слезами. Она выплескивала все, что копилось в ней годами. Свой страх старости. Свою ненужность. Свою отчаянную, звериную тоску по человеческому теплу.
И мой гнев… он ушел. Словно вода в сухую землю. На его месте осталась только горечь. Тяжелая, вязкая горечь. И острое, почти физическое чувство жалости. Я смотрела на эту рыдающую, несчастную, сломленную женщину и понимала, что ее поступок не имеет оправдания. Но теперь я видела его причину. И эта причина была страшнее самого поступка. Это была бездна одиночества, в которую она падала каждый день.
После того публичного срыва Людмила Ивановна исчезла. Она заперлась в своем доме и несколько дней не показывалась на улице. Застолье, конечно, было безнадежно испорчено. Гости разъехались быстро, в неловком молчании. А мы остались разбираться с последствиями.
Отношения уже никогда не могли стать прежними. Слишком глубокую рану она нанесла, слишком грязным был ее способ «быть ближе». Доверие, однажды разрушенное до основания, не восстановить, как ни старайся. На его месте всегда будет пустырь, поросший сорняками подозрений.
Но и вычеркнуть ее из жизни, сделать вид, что ее не существует, я не могла. Ее отчаянный крик все еще звенел у меня в ушах. Образ ее съежившейся, рыдающей фигуры стоял перед глазами.
Через несколько дней я испекла ее любимый лимонный пирог и пошла к ней. Она открыла не сразу. Выглядела ужасно: постаревшая, с опухшими от слез глазами. Она не пригласила меня войти, так и стояла в дверях, потупив взгляд.
– Людмила Ивановна, – начала я тихо. – То, что вы сделали, – это очень плохо. Это предательство. Вы ранили нас всех, особенно Андрея.
Она молча кивнула, плечи ее снова задрожали.
– Но я хочу, чтобы вы знали, – продолжила я, и каждое слово давалось мне с трудом. – Мы услышали вас. Вашу боль. И мы не хотим, чтобы вы были одна. Мы не против, чтобы вы участвовали в нашей жизни. Но никогда, слышите, НИКОГДА больше так. Не за нашей спиной. Вы разрушили наше доверие, и чтобы его заслужить снова, понадобится много времени. Если вы хотите быть рядом – просто спросите. Позвоните, придите. Дверь для вас не закрыта. Но в ней больше нет замочной скважины, в которую можно подглядывать. Границы должны быть.
Я протянула ей пирог. Она взяла его дрожащими руками, и по ее щеке скатилась слеза.
– Прости меня, Леночка, – прошептала она. – Если сможешь.
Простила ли я? Не знаю. Наверное, нет. Но я поняла. А понимание – это иногда важнее прощения.
Прошло несколько месяцев. Дачу мы так и не продали. Нашли другой выход, перезаняли у друзей, Андрей устроился на вторую работу. Это было тяжело, но мы справлялись. Вместе.
Людмила Ивановна изменилась. Она больше не появлялась без стука, не засыпала нас непрошеными советами. Иногда она звонила – именно звонила, а не подслушивала – и спрашивала, не нужно ли чего. Просто и без намеков. Мы несколько раз звали ее на чай. Разговоры были немного натянутыми, скованными, но они были. Честные.
А однажды я увидела, как она шла с остановки не одна. Рядом с ней семенила еще одна пожилая женщина, и они о чем-то оживленно болтали. Людмила Ивановна рассказала мне потом, что записалась в хор для ветеранов при местном ДК. И теперь у нее есть репетиции, концерты и новые подруги.
В ее жизни появился другой звук, который заглушил тишину пустого дома. Не украденные обрывки чужих разговоров, а ее собственный голос, поющий в хоре с другими.
Я смотрела на нее и думала, что некоторые раны заживают, оставляя после себя уродливые шрамы. Наша история – как раз такая. Горький урок о том, что одиночество может толкнуть человека на страшные вещи. Но оно не оправдывает подлость. Оно лишь дает шанс – не на прощение, а на понимание. И на надежду, что даже на пепелище разрушенного доверия однажды может пробиться робкий росток чего-то нового. Более честного. И более здорового.