Есть такая странная мужская гордость. Когда до последнего делаешь вид, что все в порядке.
Ближе к концу рассказа есть аудиоверсия. Для тех, кто любит ушами!
Жена стала как чужая? Устала, возраст, гормоны.
Постоянно хихикает в телефоне, пряча экран?
Подружки, женские секреты. Уезжает «по делам», туманно объясняя маршрут? Пусть развеется, у каждого должно быть свое пространство.
А по ночам лежишь, смотришь в темный потолок и чувствуешь, как тебя изнутри, медленно, но верно, точит подозрение.
Моя Тамара начала меняться где-то год назад. Вот живешь с человеком сорок лет, знаешь каждую морщинку, каждую интонацию, как она вздыхает перед сном. А потом смотришь на нее и понимаешь — не знаю. Передо мной сидит вежливая, ухоженная, улыбчивая соседка, которая спит на ее половине кровати.
— Володь, я с Лариской по магазинам, — бросала она, подкрашивая губы у зеркала.
— Том, а давай вместе съездим в выходные?
— Ой, Володя, что ты как маленький? Мы с ней по-женски, по своим делам. Тебе там скучно будет.
Или так:
— Ты куда сегодня после работы?
— Задержусь. У нас совещание, потом с девочками решили в кафе посидеть.
— А что за кафе? Я подъеду попозже, заберу тебя?
— Не надо, мы сами. Не забивай себе голову.
Эта фраза «не забивай себе голову» била по мне сильнее всего. Раньше мы были одним целым. Все проблемы — общие, все радости — пополам. А теперь я стал для нее... мебелью. Полезной, надежной, но мебелью, которую можно отодвинуть, если она мешает.
Я пытался говорить с ней.
— Том, что-то происходит? Мы отдалились.
— Володя, не выдумывай, — отмахивалась она. — Все как всегда. Мы не молодеем, у каждого свои заботы.
Терпел я, терпел, а потом плюнул на мужскую гордость и на ее «не выдумывай». Пошел в магазин и купил маленький диктофон. Вечером, когда она уже спала, тихо вышел к ее машине и закрепил устройство под водительским сиденьем. Руки тряслись, было противно и стыдно. Я чувствовал себя предателем. Какая ирония.
На следующий день она поехала «развеяться» с Лариской. А я остался дома, и время тянулось, как резина. Я не мог найти себе места. То включал телевизор, то выключал. Брал книгу, но не мог прочесть и строчки. Я ждал. Ждал приговора.
Вечером дождался, пока она, напевая, уйдет в душ. Выскользнул на улицу, забрал диктофон. Принес домой, подключил к компьютеру, надел наушники. Сердце колотилось так, что в ушах стучало. Я готовился услышать что угодно: мужской смех, чужое имя, адреса гостиниц... Но услышанное было хуже. Гораздо хуже.
Первой на записи заговорила Лариса:
— Ну что, как твой-то? Все рыбачит? Не надоело ему?
И я услышал смех своей Томы. Не тот мягкий, теплый смех, который я знал и любил. А громкий, резкий, неприятный. Смех, полный пренебрежения.
— Ой, Лариска, не спрашивай! Вчера опять со своей рыбой притащился! Счастливый, как ребенок. Сидит, чистит ее, запах на всю кухню. Я ему так, знаешь, с намеком говорю: «Володя, ну ты бы хоть в театр сходил, а то зарос в своей чешуе». А он смотрит на меня своими телячьими глазами и говорит: «Так уха же будет, Томочка, наваристая». Ох, Лариска, ну какой же он простак! Иногда мне кажется, я живу с говорящим валенком.
И снова смех. Заливистый, злой смех обеих.
Лариска поддакнула:
— Ну, зато не гуляет, зарплату всю отдает. Чем не мужчина? По нынешним временам — сокровище.
— Ой, да какая там зарплата, — отмахнулась моя жена. — Так, на булавки. Хорошо, что я умнее. Сказала ему, что сапоги тридцать тысяч стоят, а сама за пятнадцать по акции взяла. Пятнашка — в кубышку. Он же цен не знает, этому простачку скажи сто, он и в сто поверит. Дойная корова, а не муж. Ну ничего, еще лет пять его подою, пока дочка на ноги не встанет, пока ипотеку свою не закроет, а потом пусть катится на все четыре стороны. На свою рыбалку. Навсегда. С одним рюкзаком.
Я сидел в темноте своего кабинета, и с каждым ее словом из меня будто выкачивали жизнь. «Говорящий валенок». «Простачок». «Дойная корова». Это было хуже любой неверности. Это было тотальное, глубинное, ежедневное презрение. Она не просто не любила меня. Она меня не считала за человека. Я был для нее функцией. Ресурсом.
Я слушал дальше. Они обсуждали моих друзей.
— А этот его Витька, который вечно с ним на рыбалку ездит, — такой же тюфяк. Жена у него — дама суровая, а он слова ей поперек сказать боится. Два сапога пара.
Они обсуждали мои подарки.
— …купил мне эту безвкусицу на день рождения, — жаловалась Тамара. — Эту жуткую брошь с аметистом. И думает, я рада. Пришлось носить целый вечер, чтобы не обидеть «добытчика». Потом засунула в шкатулку, чтобы глаза не мозолила. Продам, как деньги понадобятся.
А я помнил, как выбирал эту брошь. Как откладывал. Как радовался, когда увидел ее улыбку. Неискреннюю, как выяснилось, улыбку.
Каждый вечер я слушал новую серию этого унизительного сериала. Про то, как я «храплю, как трактор». Про то, что «ничего не понимаю в искусстве». Про то, как она врет, что едет к своей старой матери, а сама сидит в кафе с подругами.
Ревность исчезла. Вместо нее родилось что-то холодное и очень спокойное. Я смотрел на нее за ужином, когда она с милой улыбкой говорила: «Володенька, положи себе еще котлетку, я же для тебя старалась», — и не чувствовал ничего. Пустота. Словно я смотрел фильм про чужих, неприятных мне людей.
В воскресенье она превзошла саму себя. Испекла мой любимый яблочный пирог. По квартире плыл аромат корицы, ванили и домашнего уюта. Обманчивого уюта.
— Володенька, иди чай пить! Все, как ты любишь! С корицей!
Я вошел на кухню. Она, сияя, отрезала мне огромный кусок.
— Садись, мой хороший. Угощайся.
Я сел. Достал из кармана маленький плеер и наушники.
— Что это, музыку решил послушать за чаем? — удивилась она.
— Почти, — кивнул я. — Подкаст записал. Очень популярный, говорят. Называется «Как доить простачка и не подавиться». Авторский, твой. Послушай, тебе понравится.
Я нажал на «play». И из динамиков, которые я поднес прямо к ее уху, раздался ее собственный голос: «...какой же он простак! Иногда мне кажется, я живу с говорящим валенком».
Она замерла. Краска медленно сошла с ее лица, оставив сероватую, некрасивую бледность. Улыбка стекла, как подтаявшее масло.
— Ты… что… откуда? — прошептала она, и ее голос сел.
— Неважно, Тома. Важно, что я все знаю. Про «дойную корову». Про «пять лет потерплю». Про сапоги за пятнадцать тысяч. Про брошку, которую ты собираешься продать. Про все. Так что можешь не терпеть. Прямо с сегодняшнего дня можешь начинать жить для себя.
— Володя, это… это просто треп! Женские глупости! Мы же не всерьез! Ну, посплетничали с Лариской, с кем не бывает!
— Не бывает, Тома, — сказал я, и от моего спокойствия ее, кажется, затрясло. — Не бывает так, чтобы сорок лет жить с человеком и презирать его. А если бывает, то это не семья. Это — сожительство по расчету.
— Какой расчет?! — вскрикнула она. — Я всю жизнь на тебя потратила!
— Нет. Ты потратила ее на себя, используя меня. А теперь этот ресурс исчерпан. Мы разводимся.
— Какой развод?! Ты с ума сошел?! Из-за болтовни?! Ты рушишь семью!
— Семью разрушила ты, Тома. Давно. Просто я этого не замечал. А сейчас заметил. Квартира, как ты знаешь, моя. Приобретена до брака. На сборы даю тебе три дня. Машину, которую я тебе подарил, можешь забрать. Считай это отступными. За сорок лет профессиональной актерской игры.
Я не стал слушать ее крики и слезы. Я уже знал им цену. Это были слезы не раскаяния, а досады. Досады от того, что привычный уклад жизни рухнул, а план «подоить еще пять лет» провалился.
— Я никуда не уйду! — кричала она. — Это и мой дом! Я буду бороться!
— Борись, — пожал я плечами. — Можешь прямо сейчас звонить адвокату. Хотя, о чем это я. Ты же, наверное, давно с ним консультировалась, как лучше будет делить имущество «простачка» после того, как он станет не нужен.
Эта фраза попала в цель. Она замолчала и посмотрела на меня с ненавистью.
Через три дня она съехала. Я стоял в пустой квартире, где теперь пахло не ее духами, а просто домом. Я открыл шкаф, достал свои старые, запылившиеся удочки. Взял рюкзак. И впервые за много лет поехал на реку один.
Я сидел на берегу, смотрел на неподвижный поплавок, и впервые за долгое время в голове было тихо. Не было ни обиды, ни злости. Только покой. И еще — было противно от самого себя. От того говорящего валенка, которым я был сорок лет.
Валенок можно выбросить. А жизнь — начать заново.
...Прошло несколько месяцев. Развод оформили быстро. Она не стала спорить, забрала машину и исчезла. Я начал привыкать к тишине. К тому, что можно чистить рыбу на кухне, и никто не будет фукать. К тому, что можно смотреть футбол на полную громкость. К тому, что можно быть просто собой.
Как-то вечером раздался звонок. Незнакомый номер.
— Слушаю.
— Владимир? Здравствуйте. Это Лариса, подруга Тамары.
Я молчал.
— Я… я хотела извиниться, — ее голос в трубке был виноватым. — Я была неправа, что поддакивала ей. Она… она сейчас в очень трудном положении. Переехала ко мне, но мы не уживаемся. Она всех вокруг винит в своих бедах. Может, вы… поговорите с ней? Она очень жалеет.
Я усмехнулся в трубку.
— Лариса, вы звоните не по адресу. «Говорящие валенки» не умеют разговаривать. Они умеют только слушать. Я свою порцию выслушал. Передайте Тамаре, что я желаю ей счастья. Искренне. Где-нибудь очень далеко от меня.
Я нажал отбой и заблокировал номер. Вышел на балкон. Внизу шумел вечерний город. Я посмотрел на небо. Оно было чистым и звездным.
И я подумал, что самое страшное в жизни - это не одиночество. Самое страшное - это сорок лет прожить с чужим человеком и не заметить этого.
Но лучше поздно, чем никогда. Я вдохнул свежий воздух. И впервые за долгое время почувствовал не тоску, а предвкушение.
Предвкушение новой, честной жизни. Моей жизни.
Аудиорассказ:
Популярные рассказы: