Осколки
Кухонные часы в отцовской квартире остановились на половине третьего. Маша сидела неподвижно в родительском доме, где выросла и куда приехала поздравить отца с днем рождения. Теперь она словно тоже замерла во времени. Оброненная отцом фраза продолжала звенеть в ушах, как разбившийся хрусталь.
"Если бы ты не родилась, мама бы ещё жила..."
Она машинально погладила шершавую поверхность стола — тот самый дубовый стол, который когда-то выбирала мама. За этим столом родители сидели в последний вечер перед родами, обсуждая имя для дочери. Мама тогда настояла на имени Мария — "чтобы росла сильной и с характером". Отец много раз порывался выбросить его — слишком болезненным было напоминание. "На этом столе стояла твоя люлька, когда тебя привезли из роддома. Без мамы," — сказал он как-то. Маша часто ловила его взгляд, направленный на старую мебель — взгляд, полный тоски и плохо скрытого раздражения, будто стол был свидетелем их общего несчастья.
Обида обволакивала горло, мешая сделать вдох. Тридцать два года. Столько ей исполнилось на прошлой неделе. И тридцать два года отец носил в себе эту мысль? Что если бы не сложные роды, если бы не она — Надежда Петровна, школьная учительница с добрыми глазами, была бы жива?
Маша поднялась и подошла к серванту. За мутноватым стеклом хранились мамины вещи: брошь с янтарём, томик Ахматовой, пожелтевшие открытки. Мамин образ, собранный из обрывков воспоминаний других людей.
Телефон Маши завибрировал. На экране высветилось сообщение от мужа: "Как добралась? Как отец?" Она не ответила. Что написать? Что отец, с которым она пыталась восстановить отношения последние пять лет, только что прокричал ей самые жестокие слова в её жизни?
Они поссорились из-за пустяка — разбитой чашки из сервиза. Старой советской чашки с золотой каёмкой. "Это был мамин сервиз!" — закричал отец, когда чашка выскользнула из рук Маши и разлетелась осколками по кухонному полу.
– Я знаю, папа. Прости, пожалуйста.
– Ты всегда всё ломаешь! – в его голосе клокотала ярость. – Всю жизнь!
– Папа, это просто чашка, – тихо произнесла она, наклоняясь, чтобы собрать осколки.
Он резко схватил её за плечо:
– Просто чашка? Это всё, что у меня осталось от неё. Всё! А ты...
И тут он выкрикнул эти слова. Слова, которые, наверное, десятилетиями жили в нём. Слова, которые нельзя забрать обратно.
Маша вздрогнула от неожиданного звонка в дверь. Часы всё ещё показывали половину третьего. Батарейка села, а она и не заметила. Сколько времени она просидела так, без движения? Час? Два?
Тени
Вечером в дверь квартиры отца позвонили, где Маша все еще сидела одна — он так и не вернулся после ссоры. На пороге стояла тётя Вера — мамина старшая сестра.
– Ты что же это, не отвечаешь на звонки? Я уже час тебе звоню, чуть пирожки не остыли, – тётя Вера потрясла пакетом, из которого пахло корицей и яблоками. Как в детстве, когда она приходила поддержать после очередной ссоры с отцом.
– Телефон разрядился.
Тётя Вера прошла на кухню, привычно гремя посудой и что-то напевая. В её присутствии квартира оживала, наполнялась звуками.
– Отец звонил, – наконец произнесла она, расставляя чашки. – Сказал, что вы поругались.
Маша отвернулась к окну. За стеклом качались голые ветки тополя, царапая серое февральское небо.
– Он тебе рассказал, что сказал мне?
Тётя Вера вздохнула и опустилась на стул напротив.
– Он сам не свой. Юбилей Нади на следующей неделе, вот и бередит раны.
– Тридцать два года прошло, – тихо произнесла Маша. – А он до сих пор считает, что я... что из-за меня...
– Глупости! – Тётя Вера резко поставила чашку, чай выплеснулся на скатерть. – Надя умерла от тромба. Никто не виноват. Ни ты, ни врачи. Просто так случилось.
Маша смотрела на расползающееся по ткани пятно.
– Знаешь, мне иногда кажется, что он ненавидит меня с самого начала. Помнишь, как он не хотел брать меня на руки в первые месяцы? Как бабушка кричала на него?
Тётя Вера нахмурилась.
– Ему было тяжело. Двадцать семь лет, молодой учитель, остался один с ребёнком. Мы все помогали как могли, но...
– Но он так и не смог полюбить меня, – закончила Маша.
Иногда самые страшные шрамы оставляют не поступки, а слова, брошенные в гневе. Они прорастают глубоко, до самого сердца.
Письмо
Поздно вечером, когда тётя Вера ушла, Маша достала из серванта старую шкатулку. Она никогда раньше не решалась открыть её — отец хранил там мамины письма.
Дрожащими пальцами она подняла крышку. Внутри лежали конверты, перевязанные выцветшей лентой, несколько фотографий и... маленькая тетрадь в клеенчатой обложке.
Маша открыла первую страницу.
"Дорогая доченька!
Я пишу эти строки, пока ты толкаешься у меня под сердцем. Врачи говорят, что беременность протекает сложно, и я должна быть готова ко всему. Но я так хочу тебя увидеть! Твой папа уже смастерил полку для книжек в детской и перечитал все журналы для молодых родителей..."
Маша перелистнула страницу, и ещё одну. Дневник, который мама вела во время беременности. Страница за страницей — мечты, планы, тревоги и бесконечная, безграничная любовь к ещё не родившейся дочери.
"2 марта 1993. Вчера купили дубовый стол для кухни — твой папа говорит, что на нём будут обедать несколько поколений нашей семьи. Игорь такой мечтатель! Рассказывает, как будет учить тебя читать, как вы вместе будете ходить на рыбалку. Он уже любит тебя, хотя ещё даже не видел..."
Маша перелистывала страницы, впитывая каждое слово. Словно мама вдруг ожила, заговорила с ней своим голосом — голосом, которого Маша никогда не слышала.
"15 апреля 1993. Была на УЗИ. Всё хорошо, но врач напомнил о рисках. Игорь был с нами, держал меня за руку так крепко! Когда вышли из больницы, он вдруг остановился и сказал: "А что, если с тобой что-то случится? Что я буду делать?" Я обняла его и пообещала, что всё будет хорошо. Но сегодня ночью проснулась от его плача. Он так боится потерять меня..."
На последних страницах почерк стал менее ровным, буквы прыгали.
"Сегодня опять было высокое давление. Игорь так переживает, бедный. Я уверена, что всё будет хорошо, но на всякий случай хочу, чтобы ты знала — я никогда не пожалею о том, что выносила тебя под сердцем. Даже если случится самое страшное. Твоя жизнь — бесценный дар для нас. Я так люблю тебя, моя Машенька. И твой папа тоже тебя любит, просто он очень боится..."
Буквы расплывались перед глазами. Маша закрыла дневник и прижала его к груди. Тёплые капли падали на обложку, оставляя тёмные следы. Теперь она понимала. Отец не просто потерял жену — он потерял весь мир, который они вместе планировали. Каждый раз, глядя на дочь, он видел не только частичку Нади, но и напоминание о своем страхе, который стал пророчеством.
Зеркало
Утром Маша собрала вещи и вызвала такси. Долгий разговор с отцом ей сейчас не по силам. Она оставила на столе записку и мамин дневник, раскрытый на последней странице. Пора возвращаться в свою квартиру в Петербурге — отпуск подходил к концу.
По дороге в аэропорт водитель включил радио. Заиграла песня из маминой коллекции пластинок — та самая, которую отец так часто слушал в годовщину её смерти. "Мы с ней танцевали под эту мелодию на выпускном," — говорил он когда-то. "Она была в голубом платье... самая красивая."
Маша прикрыла глаза. Впервые за долгое время она чувствовала странное спокойствие. Мамины слова стали для неё защитой, щитом от острых обвинений отца.
"Я никогда не пожалею о том, что выносила тебя под сердцем..."
В этих словах была правда, которую нельзя было зачеркнуть даже самой сильной болью, даже самым глубоким горем.
Телефон завибрировал. Сообщение от отца.
"Прости меня. Это я во всём виноват. Не уезжай."
Второе сообщение пришло почти сразу:
"Перечитал её дневник. Она ведь все предчувствовала. А я просто всю жизнь боялся того, что уже случилось. Прости меня."
Маша смотрела на экран, не зная, что ответить. За окном проплывала Москва — серая, февральская, но уже с намёком на близкую весну. Ей вспомнились школьные годы, как отец помогал ей с математикой, как гордился её первыми пятёрками. Вспомнились и ссоры, и холодные месяцы молчания, и долгие годы отчуждения, которое она так старалась преодолеть последнее время.
"Игорь так переживает, бедный. Просто он очень боится..." — слова мамы звучали в голове как прощение. Не только для неё — для них обоих.
Через несколько часов она будет в Петербурге, в своей квартире. Нужно время, чтобы осмыслить всё произошедшее. Время для отца, чтобы осмыслить мамин дневник до конца. Время для них обоих, чтобы найти путь друг к другу через боль, страх и чувство вины.
– Остановите, пожалуйста, – внезапно сказала она водителю. – Я передумала.
Таксист удивлённо покосился в зеркало, но послушно притормозил.
– Разворачиваемся, – твёрдо сказала Маша. – Я еду домой.
Он кивнул и свернул на ближайшем развороте. Дорога назад всегда короче, подумала Маша. Особенно когда наконец-то знаешь, куда идёшь.
Бывают ли слова, которые нельзя простить — даже если они сказаны в порыве?