Он исчез.
Не с криком. Не с вспышкой. Просто — кресло у окна стало пустым. Воздух в комнате, словно выжатый, схлопнулся и снова замер. Море за стеклом будто потемнело на полтона.
А в её груди — что-то дрогнуло. Как если бы в сердце упало слово. Слишком тяжёлое, чтобы понять, слишком знакомое, чтобы не узнать. Она не встала сразу. Сидела, как сидела. Руки на коленях, взгляд — в то место, где он только что был.
Прошло… сколько, что? Минуты? Часы? В пансионате время капало не по стрелкам, а по звукам: то краник заплачет, то ступени вздохнут. Сейчас — ничего. Даже гудение стен затихло.
Никто не пришёл. Никто не спросил:
— Ты с ним говорила?
Словно его здесь и не было.
Она вернулась в свою комнату — не идя, а как будто переливаясь от стены к стене. Тетрадь лежала на подоконнике. Серая. Пустая. Ждущая. Она села, открыла на первом чистом листе, взяла ручку. Рука дрожала.
Голос. Девочки. Которая звала меня папой.
Слишком просто. Слишком больно. Она перечеркнула. Написала снова — по-другому, пыталась выкрутить из фразы что-то не такое прямое. Не вышло. Вырвала страницу. Скомкала и бросила в урну — мимо.
Тетрадь осталась пустой. Она закрыла её и положила обратно на подоконник, будто возвращала долг.
________________________________________________________
Утром — если это вообще было утро — она пошла на кухню. Холодная плитка под ногами, звук воды из крана, и ни одного запаха еды — как всегда.
За столом сидела Плита. Вчера у неё был фартук с гусями. Сегодня просто серый, наверно гуси улетели.
— Ты сегодня тихая, — сказала она, не поднимая глаз от чашки с чем-то серо-жидким.
— А ты слышала? — голос девушки прозвучал тише, чем она хотела. — Кресло у окна. Оно пустое.
— Там никого не было, — пожала плечами Плита. — Там всегда пусто было, никого нет.
— Мужчина. Седой. Он говорил. Он ждал…
— Ты, наверное, устала, — вздохнула Плита. — Тебе надо поспать. Или… послушать радио. Там скоро передача будет. Про звуки моря. Тебе понравится, да и полезно, ну, так говорит Управляющий.
Она больше ничего не сказала.
Девушка выдохнула и пошла по коридору — длинному, без окон, с лампами, мигающими не в ритм.
________________________________________________________
Управляющий открыл дверь, как будто ждал. Он всегда так делал — без стука, без «кто там».
— Вы знали, кто он? — спросила она с порога.
Он поднял глаза, взвешивая паузу.
— Кто?
— Мужчина у окна. С газетой. С глазами… — она сбилась. — Он говорил со мной.
— У нас много окон, — ответил он, ни холодно, ни тепло, равнодушно.
— Я с ним говорила. Он знал меня. Я это почувствовала.
— И что вы услышали?
Она хотела сказать: голос. Но вдруг поняла — нет. Это был не его голос. Это был её собственный страх. Её память. Отголосок себя.
— Я не знаю, — честно ответила она. — Но я почувствовала… Что знала его. Или должна была знать.
Управляющий медленно кивнул, почесал затылок и зачем-то потрогал свой медальон.
— Тогда запишите. Не для других. Для себя.
Он вздохнул, как будто вспоминал нечто старое и не особенно приятное.
— Тебя как звать-то? У нас тут все с прозвищами. А "эй, ты" — некрасиво.
Она подняла глаза.
— Я не помню. Но у меня… было имя.
— Нет имени — будет метка. Ухо, например. Ты слушаешь всё время.
— Ухо? — переспросила она, прищурившись. — Это серьёзно?
Он пожал плечами.
— Что слышу — то и даю. Всё равно временно.
Она помолчала, потом сказала, твёрже, чем ожидала от себя:
— Пусть будет Слышащая.
Он кивнул, не споря.
— Как хочешь.
Но в его глазах, кажется, всё равно осталась надпись: Ухо.
________________________________________________________
В своей комнате Слышащая сидела с тетрадью на коленях. Ручка лежала рядом, но пальцы оставались без движения, будто страх заключил их в гипс. Она смотрела в пустую страницу, как в озеро, на поверхности которого должно было отразиться имя, слово, истина. Хоть что-нибудь!
Но была только тишина, белая гладь.
И тогда она впервые позволила себе сказать это вслух. Тихо. Почти без воздуха.
— А если он правда был?.. А если это был… мой отец?
Голос сорвался. Не в горле — в сердце. Но слез не было. Была лишь тяжесть. Та самая, когда что-то внутри трескается — не от боли, а от правды, которую слишком долго держали под замком.
Она провела ладонью по лицу. Медленно, как будто вытирала не слёзы, а след сна. Потом наклонилась к тетради. И в самом уголке первой страницы, как будто боясь увидеть это снова, написала:
Если я забуду — значит, была права.
Щёлк. Резкий звук вырвал Слышащую в серую реальность. Радио, старое, пыльное, с облупившейся крутилкой, ожило само. Хрипло, как через плёнку, сквозь слои времени, раздался голос:
— Папа... не уходи...
Слышащая вздрогнула. Внутри — всё сжалось. Как от пореза. Радио хрипнуло, запищало, и стихло. В углу затаился паук. А за стеной кто-то вдруг запел. Голос был фальшивый, как сломанная нота, но тёплый. Человеческий.
Она не узнала мелодию. Но пальцы задрожали. И впервые с момента появления здесь она услышала не просто звук. А отклик. Живой. Изнутри. Как будто кто-то — наконец — позвал её по имени.
Которого она ещё не знала.