Когда бабушки не стало, всё происходило как в тумане. Врачи, бумажки, звонки, поездки. Люди говорят тебе слова, а ты слышишь только половину. Остальное — как в воде. Глухо. Густо.
Я приехал через день после похорон, чтобы помочь маме разобрать вещи. Бабушка жила в старом доме, на окраине. Всё там было... по-прежнему. Даже запах. Смесь лаванды и пыльной шерсти. Так всегда пахло у неё в квартире.
Мы вошли, и первое, что я услышал — тишина. Такая, что давит. Раньше бабушка всегда встречала у двери. Или крик из кухни: «Ты, что ли, Мишенька?» И топот когтей. Бархан всегда выбегал первым.
Но не сейчас.
Он сидел у кресла. В том самом — у окна. Где она вязала, смотрела свои сериалы, читала газеты. Пёс даже не обернулся. Только ушами чуть повёл.
— Он с самого дня… вот так, — мама прошептала и вздохнула. — Не ест. Не пьёт толком. Мы ему и курочку, и сосиски… Ничего. Просто лежит. Или сидит.
Я подошёл ближе. Бархан был пожилой, почти двенадцать. Огромный, лохматый, как медведь. Двортерьер, но с характером. Не гавкал зря, чужих не любил. Но бабушку… Он за ней, как тень.
Я присел рядом.
— Эй, дружок. Бархан. Это же я.
Он повернул голову. Медленно. Посмотрел. Не зарычал. Не вздохнул. Просто посмотрел.
Я не знал, что делать. Погладил его по голове — кожа под шерстью была натянутая. Худой стал. Даже не ушёл в другую комнату — сидел, будто ждал.
— Ты ведь знал, да? — тихо сказал я. — Что она больше не вернётся.
Вечером зашёл сосед — помочь вынести тяжёлое. Увидел Бархана и покачал головой:
— Всё. Не жилец. У нас так с Шариком было. Когда бабку забрали, он три дня под кроватью, а потом — тихо, без звука.
Я смотрел на пса и чувствовал, как горло сжимается. Он не выл. Не скулил. Он просто молчал.
Мама предложила пристроить его в приют. Или, может, кто-то из знакомых возьмёт. Говорила спокойно, но я видел — сама еле держится. Ей бы себя собрать.
— Миш, я понимаю, ты привязан… Но ты же сам видишь. Он не ест. А нам и так всего много…
Я кивнул. Конечно. Понимал. Но не мог.
На следующий день я пришёл один. Хотел забрать кое-какие бумаги, фотоальбомы. Сел в кресло, где она обычно сидела. Бархан не шелохнулся.
А потом я встал. И начал собирать в коробку вязаные носки, её очки, тот календарь, где она кружочки ставила. Всё мелкое, всё тёплое. Живое.
И тут он встал. Медленно. С трудом. Подошёл. Сел напротив.
Посмотрел.
Только и всего.
Но в этом взгляде…
Там была тишина. Усталость. Какая-то взрослая печаль. Будто он понимал всё. И про смерть, и про одиночество. И про то, что его сейчас увезут.
Я замер.
— Ты не хочешь туда, да? В чужой дом. К чужим рукам.
Он не шевелился.
— Ты ведь её ждал. А теперь… всё.
Мне вдруг стало страшно. Страшно, как в детстве, когда думаешь, что вот — сейчас тебя забудут. Оставят. А ты сидишь, и не знаешь, можно ли звать.
Я положил руку ему на голову. Он не отстранился. Только прижался щекой к моей ладони. Горячий. Пахнет всё так же — шерсть, тепло, старая пыль.
— Знаешь, что… Пошли. Поехали со мной. У меня не кресло, но диван есть. И место. И я… я бабушке обещал, что навещать буду. Но, может, и не только навещать…
Он не отреагировал. Но в глазах… В тех глазах было прощание. И тоска. И такая любовь, что я не смог его отдать.
— Пошли, дед. Я тебя не оставлю.
Он пошёл. Медленно. С усилием. Но сам.
Вышли вместе. Я нес коробку с её вещами, а он шёл рядом. Не впереди. Не сзади. Рядом. Как будто знал — теперь так.
Он вошёл в мою квартиру осторожно. Понюхал порог, коврик, дверной косяк. Потом — аккуратно, медленно — сделал несколько шагов. Остановился у стены. И просто сел.
Я смотрел на него, не зная, как быть. Еды у меня не было подходящей. Только пельмени в морозилке и пара йогуртов. На следующий день пришлось идти в зоомагазин — консультироваться, выбирать корм для пожилых собак.
Продавщица посмотрела на меня с сочувствием:
— Возрастной? Ну тогда вот этот берите. Мягкий, с курицей. И миску возьмите пластиковую, пониже. Им сейчас тяжело, суставы.
Я кивал, как на автомате. Миска, подстилка, пелёнки, шлейка — вышел оттуда с двумя пакетами.
Бархан лежал у двери, когда я вернулся. Услышал — приподнял голову. Не обрадовался. Просто отметил.
Я поставил миску.
— Ешь. Смотри, вкусное. С курочкой.
Он подошёл. Понюхал. Лизнул. Потом ещё раз.
И стал есть.
Я встал у стены и вдруг понял: я улыбаюсь. Как дурак, честное слово. Стою и радуюсь, что собака ест. Что дожил до такого — и рад.
В первую ночь он не лёг на подстилку. Просто свернулся клубком у входной двери. Я проснулся ночью от того, что на кухне что-то хрустнуло. Вышел — а он лежит там же. Глаза открыты. Не спит.
— Ты ждёшь, да? Думаешь, вдруг она придёт.
Он не отреагировал.
Так прошло три дня. Потом — неделя. Он стал есть регулярно. Гулять — неохотно, но шёл. Больше всего он не любил лифт. Останавливался перед ним и смотрел снизу вверх, как будто считал: стоит ли рисковать.
Мы начали жить.
Я вставал — он поднимал голову. Я завтракал — он сидел рядом. Молчал. Не клянчил, не скакал. Просто был. Как бабушка. Она тоже не вмешивалась. Просто присутствовала. Тихо. Но так, что ты чувствовал — рядом кто-то есть.
Мама позвонила:
— Как он?
— Живёт. Ест.
— Ну и хорошо. А то я боялась — не протянет.
Я хотел сказать что-то — про глаза, про кресло, про тот взгляд. Но не сказал. Слова бы не подошли. Они всё портят иногда.
Через месяц я взял отпуск. Просто устал. И понял — не хочу никуда. Хочу дома. С ним.
Вечерами мы смотрели старые фильмы. Ну как — я смотрел. Он дремал рядом. Иногда просыпался и подходил ко мне. Клал морду на колени. А я гладил его. Молчал. И он молчал.
Я начал вспоминать бабушку иначе. Не как больную, усталую. А как она смеялась. Как читала мне в детстве. Как угощала пирожками и шептала: «Не говори маме, я же сахар положила».
Бархан был её тенью. Её последним жестом. Как будто она оставила его мне — чтобы напомнить, что любовь не уходит просто так.
Как-то я проснулся — а он лежит на кресле. На моём. Но оно было очень похоже на её — с пледом, с деревянными подлокотниками.
Я не стал его гнать. Просто сел рядом. На пол.
— Ну что, дед, обжился?
Он взглянул. Не так, как тогда. Уже не прощание. Уже — будто проверка. Как будто думал: ну, может, и ничего ты. Потянем.
И потянули.
Теперь он встречает меня у двери. Гуляем утром и вечером. Иногда он подбегает к детям на площадке. Осторожно. Молча. Но хвост подрагивает.
Люди спрашивают:
— Ваш? Старичок, да?
— Мой, — отвечаю я. — Старичок. Но настоящий.
Недавно мама заехала. Посидела, попила чаю. Посмотрела на Бархана.
— Ты знаешь… Мне кажется, он за ней следит. Чтобы ты не забыл. Ни запах, ни вкус пирога, ни как она улыбалась. Следит — и передаёт. Без слов.
Я только кивнул.
А когда она ушла, Бархан лёг у двери. Вздохнул. И заснул.
Я смотрел на него. На этого огромного пса, который когда-то не ел и не лаял.
И думал: а ведь он мог бы уже не быть. Просто сесть в приюте и не дожить. Или вообще остаться там, в пустой квартире.
Но он дождался. Посмотрел. И выбрал — быть.
И я выбрал. Быть рядом. Молчать. Гладить.
Потому что в тех глазах было всё.
Прощание. И тоска. И такая любовь, что я не смог его отдать.
Если у вас тоже была похожая история — напишите об этом в комментариях.
А чтобы не пропустить следующие рассказы — подпишитесь, впереди много душевного.