Когда я увидел его впервые, он лежал под лавкой у станции. Сжавшись в комок, будто хотел исчезнуть. Глаза у него были... такие, как у человека, который всё понял. Не жалобные, не растерянные — обречённые. И всё же он смотрел. Не на людей, не на дорогу — в сторону рельсов. Туда, где несколько часов назад исчез поезд.
Мне было шестьдесят два.
Пенсионер, как сейчас модно говорить, «по возрасту». В деревне живу, в домике, что ещё отец строил, с печкой, садом и старой яблоней у окна. Один, с тех пор как не стало жены. Сын с семьёй в городе, редко видимся. Тишина, огород да радиоприёмник. Так бы и жил, но в тот день пришлось поехать в город — генератор накрылся, а у меня теплица, рассада на подходе.
Поездка вышла быстрая, но обратно пришлось ждать электричку два часа. Я и сел на лавку у станции, купил себе кофе в автомате — балуюсь иногда — и булку. И только тогда заметил, что под лавкой кто-то есть. Рыжая морда, зарытая в передние лапы, и один глаз приоткрыт — следит.
— Ну, здравствуй, — сказал я, сам не зная почему. — Ты чего тут, парень?
Он не шелохнулся. Только хвостом слабо повёл. Я присмотрелся — старый. Морда седая, уши порваны в двух местах, шерсть клочками. И взгляд... будто всё на свете уже потеряно.
Рядом присела женщина, деловая такая, с кофе и телефоном. Глянула на пса с брезгливостью.
— Это тот, что за поездом бежал, — произнесла. — Я утром здесь была, видела. Семья какая-то — муж, жена, дети — сели в электричку. А он, видно, их был. Не взяли с собой. Он рванул следом, лаял, скакал. А когда поезд тронулся — прям на рельсы. Люди кричали, дежурный еле его снял.
— Жив остался? — спросил я тихо.
— Еле-еле. Потом вот тут и остался. Ждёт, наверное.
Женщина уехала. А я остался. Не мог уйти. Он поднял голову, посмотрел на меня. И так в этих глазах было много, что я отвернулся. Больно смотреть, когда существо живое предательство на себе несёт.
Я уехал, да. Не забрал его сразу. Думал, переждёт, кто-нибудь приютит, может, и вернутся за ним. Но ночью не спал. Вышел на крыльцо, стоял, курил. В голове — его морда, как он лежал, как не верил уже никому.
На следующий день вернулся. На перекладных, электричкой, пешком до станции. И он всё ещё там. Лежал на том же месте. Под лавкой.
На этот раз я принёс ему подстилку — старое одеяло, что в сарае пылилось, еду, воду, миску. Сел рядом. Он не шевелился. Я осторожно положил миску. Он принюхался — подошёл. Ел медленно, будто не верил, что можно.
— Пойдёшь ко мне? — спросил я, не особо надеясь.
Он просто сел рядом. И не отходил.
Назвал его Тишка. Не знаю почему — само в голову пришло. Пёс не возражал. Даже наоборот, будто кличка ему знакома. Или просто принял, потому что хотел уже быть с кем-то, хоть кем.
Первые дни он был тенью. Шёл за мной везде. В дом, в сарай, в огород. Если закрывал дверь — сидел у порога. Ел молча, спал осторожно, одним ухом на дверь. А каждое утро выходил к калитке, садился и смотрел на дорогу.
Потом начал выть. Не часто, но протяжно. Не как бродячие псы — те выют злобно. А он — будто разговаривал с кем-то очень-очень далеко. Или звал.
Через неделю отвёз его в ветклинику. Там его осмотрели, покачали головой.
— Старенький, — сказал врач. — Лет десять, если не больше. Сердце шумит, суставы больные. Видно, раньше были травмы — лапа задняя старая перебита, срослась плохо. Ошейник, похоже, плотный носил — вмятина на шее. Жил явно не в любви.
— Но домашний?
— Да. Домашний. Только вот с отношением к нему у хозяев, видно, было туго.
Я только кивнул. Понимал. Бывают такие — завёл, пока щенок милый, пока дети хотят. А потом надоело. Или в отпуск — и мешает. Или просто стал старый, не такой подвижный. И бросили. Словно вещь.
С Тишкой мы начали жить. Он понемногу оттаивал. Первый раз залаял через месяц — когда почтальон пришёл. Потом начал бегать — как мог, прихрамывая. Встречал меня у ворот. Спал у печки, ел с аппетитом. Иногда подкладывал морду на колени и просто дышал. А я гладил его по спине и думал, как это всё правильно. Как хорошо, что тогда я вернулся.
Вечерами мы сидели на лавке. Я — с кружкой чая, он — у ног. Пели лягушки, трещали кузнечики, пахло свежескошенной травой.
— Ну что, Тишка, — говорил я, — теперь у нас с тобой жизнь, как в книжке. Тихо, но тепло.
Однажды заехал ко мне сын. С невесткой и внуками. Шумные, городские. Внук кинулся к собаке:
— Дедушка, а кто это?
— Это Тишка. Мой друг.
— А чей он был?
Я замолчал. А потом сказал:
— Чей был — не важно. Теперь он — мой.
Иногда Тишка ещё вслушивался в звуки поезда. Особенно ночью, когда тишина. Тогда он вставал, подходил к калитке, долго стоял, потом возвращался. В глазах у него — уже не тоска, а скорее вопрос: «А вдруг?» Я садился рядом и гладил его за ухом:
— Всё, дружище. Дом у тебя теперь тут. Никто не уедет. Мы вместе.
Прошло уже больше года. Он стал совсем старенький. Глуховат, медлителен. Лапы подкашиваются, но всё равно идёт за мной. Всё равно радуется. А утром, когда я просыпаюсь, он уже у двери. Ждёт.
И я думаю — может, это мне он больше нужен, чем я ему? Потому что с ним в доме снова кто-то дышит, кто-то слушает, кто-то просто рядом. А это — главное.
Если у вас тоже была похожая история — напишите об этом в комментариях.
А чтобы не пропустить следующие рассказы — подпишитесь, впереди много душевного.