В прошлый раз мы поговорили о г-же Полозовой. А сейчас постараемся понять чувства Санина. Первое его впечатление от встречи с ней - «Да, правду говорили мне: эта барыня хоть куда!» И дальше уже автор пояснит: «Не перед "святыней красоты", говоря словами Пушкина, остановился бы всякий, кто бы встретился с нею, но перед обаянием мощного, не то русского, не то цыганского цветущего женского тела... и не невольно остановился бы он!»
Наверное, именно вот это «обаяние тела» и привлекло Санина. Вспомним, что его отношения с Джеммой были очень целомудренными. Во время их объяснения в саду он «схватил эти бессильные, ладонями кверху лежавшие руки — и прижал их к своим глазам, к своим губам» но не было даже поцелуя: «Он хотел привлечь её к себе на грудь, но она отклонилась и, не переставая смеяться тем же беззвучным смехом, отрицательно покачала головою. "Подожди", — казалось, говорили её счастливые глаза».
А здесь ему сразу демонстрируют красоту, появившись в, по понятиям того времени, довольно откроенном виде: «её густые русые волосы падали с обеих сторон головы — заплетёнными, но не подобранными косами» (вспомним, что и потом, в лесу, сцена обольщения начнётся именно с того, что «кудри её рассыпались по плечам»).
Он сразу же видит, что поведение Полозовой тщательно продумано: «весь форс состоял в том, чтобы показать свои волосы, которые были точно хороши», однако позволяет играть с собой, как кошка играет с мышью. И постепенно Марья Николаевна добивается своего. Поначалу Санин вроде бы отдаёт себе отчёт в том, что его просто стремятся увлечь, достаточно верно оценивает соблазнительницу («Змея! ах, она змея! — думал между тем Санин, — но какая красивая змея!» - случайно ли дана ей именно такая фамилия?), но всё более подпадает под её власть. В театре «Санину казалось, что ему в голову опять стал подниматься тот чад, от которого он не мог отделаться вот уже второй день». В решающий момент «всё в нём было перепутано — нервы натянулись, как струны. Недаром он сказал, что сам себя не узнаёт... Он действительно был околдован. Всё существо его было полно одним... одним помыслом, одним желаньем». «Желаньем» – не любовью…
И снова поразительные авторские определения - «стоял перед нею, как потерянный, как погибший...» И не видит в тот момент лица «своей властительницы», схватившей его за волосы: «Она… медленно перебирала и крутила эти безответные волосы, сама вся выпрямилась, на губах змеилось [снова «змеиная» тема!] торжество — а глаза, широкие и светлые до белизны, выражали одну безжалостную тупость и сытость победы. У ястреба, который когтит пойманную птицу, такие бывают глаза».
А вот дальше… Мои проницательные читатели верно заметили, что «типичный герой Мопассана» (и думаю, что не только Мопассана), «случись "Вешние воды" с ним, вообще не понял бы, где трагедия. Это же здорово, когда тебе чуть за 20, ты красив, обаятелен и можешь вскружить голову и девушке, и даме». Конечно, это так. Ими же замечено, что для Донгофа «всё происшествие осталось смутным и приятным воспоминанием юности».
Только вспомним, что, видимо, у Донгофа всё же не было обручённой невесты! Санин же, хоть и попавший в рабство к Полозовой («отдался ей под ноги» - удивительно точно сказано!), не до конца ещё утратил чувство стыда.
Тот же «типичный герой Мопассана», наверное, со спокойной душой вернулся бы к Джемме, сохраняя в душе «приятное воспоминание» о «приключении». Напоминали мне уже и о финале «Дыма», где Литвинов вернётся к своей Татьяне (правда, не один год пройдёт до этого), вызвав реплику тётушки: «Не мешай, не мешай ему, Таня, видишь: повинную голову принёс».
Санин этого не сделает. «Явиться к ней, вернуться к ней — после такого обмана, такой измены — нет! нет! На столько совести и честности осталось ещё в нем. К тому же он всякое доверие потерял к себе, всякое уважение: он уже ни за что не смел ручаться». Не случайно же он, отправив Джемме «дрянное, слезливое, лживое, жалкое письмо», «оставшееся без ответа», не решается ехать во Франкфурт («отправил полозовского лакея за своими вещами»), прячется от Панталеоне (однако ему «слышатся страшные слова: Codardo! Infame traditore! [Трус! Гнусный изменник!]») и думает «лишь об одном: поскорей уехать в Париж».
Мы не знаем, сколько продолжалось «рабство» Санина (видимо, всё же достаточно долго), но за ним следует «возвращение на родину, отравленная, опустошённая жизнь, мелкая возня, мелкие хлопоты, раскаяние горькое и бесплодное и столь же бесплодное и горькое забвение — наказание не явное, но ежеминутное и постоянное, как незначительная, но неизлечимая боль, уплата по копейке долга, которого и сосчитать нельзя... Чаша переполнилась — довольно!»
Что ещё несомненно? Судя по всему, это юношеское происшествие уничтожило в нём вообще способность любить, хотя если мы вспомним, что рылся он «в старых, большею частью женских, письмах», то поймём, что успехом у дам он пользовался; даже «засохший цветок, перевязанный полинявшей ленточкой», в них окажется, только вот все его чувства явно тоже давно уже «засохли» и «полиняли»…
Но вот случайно сохранившийся крестик пробуждает в его душе все воспоминания. И начинается лихорадочная погоня за прошлым.
Тургенев кратко расскажет о бесплодных поисках во Франкфурте, где «никто даже имени Розелли не слыхивал», о встрече с Донгофом, который разыщет для него адрес «г-жи Джеммы Слоком», живущей в Нью-Йорке, о письме к ней, где будет высказано всё пережитое, а главное – «заклинал её понять причины, побудившие его обратиться к ней, не дать ему унести в могилу горестное сознание своей вины — давно выстраданной, но не прощённой — и порадовать его хотя самой краткой весточкой о том, как ей живётся в этом новом мире, куда она удалилась».
И ответ, пришедший после шести недель ожидания… «Всё письмо было очень ласково и просто», и подписано оно будет просто «Джемма»: «одно то, что она подписалась своим именем, без фамилии — служило ему залогом примирения, прощения!»
«Не берёмся описывать чувства, испытанные Саниным при чтении этого письма. Подобным чувствам нет удовлетворительного выражения: они глубже и сильнее — и неопределённее всякого слова. Музыка одна могла бы их передать». Остаётся только согласиться с автором.
И очень краткий, но удивительно ёмкий финал: «В первых числах мая он вернулся в Петербург — но едва ли надолго. Слышно, что он продаёт все свои имения и собирается в Америку».
Санин тоже понесёт «повинную голову». Но, в отличие от Литвинова, которого явно ждёт счастье, что ожидает его?
Молодость давно прошла (в ту пору пятьдесят два года – это очень много), бо́льшая часть жизни прожита. Он, судя по всему, вполне успешен и благополучен в делах, но что с душой? «Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!» Так говорил Лаврецкий, когда ему было лет на десять меньше, чем Санину…
Что впереди? Жизнь на чужбине, возможно, рядом с той, кого когда-то так любил, но ведь она с мужем «живёт вот уже двадцать восьмой год совершенно счастливо, в довольстве и изобилии: дом их известен всему Нью-Йорку»… Возможность любоваться так похожей на мать, юной Марианной, которая должна скоро выйти замуж… В лучшем случае – перспектива «греться у чужого огня». Горько!
Но разговор о повести ещё не закончен. До следующего раза!
В статье использованы иллюстрации Д.Б.Боровского
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Уведомления о новых публикациях, вы можете получать, если активизируете "колокольчик" на моём канале
"Путеводитель" по тургеневскому циклу здесь
Навигатор по всему каналу здесь