Продолжение биографии императрицы Марии Федоровны В. С. Шумигорского
Помолвка принцессы Софии-Доротеи (здесь наша будущая Мария Федоровна) с принцем Гессен-Дармштадским (Людвиг) заставила Екатерину не терять времени для достижения своей цели. Наталья Алексеевна скончалась 15 апреля 1776 г. в 5 часов пополудни, и уже в этот день Екатерина письменно начертала себе план действий для нового брачного союза своего сына (здесь Павел Петрович).
Содействие Фридриха II этому плану облегчено было присутствием принца Генриха, который две недели как жил в Петербурге. Какой успех имело бы посольство принца Генриха в другое время, сказать трудно; но теперь принцу оставалось только пользоваться благоприятными обстоятельствами.
На следующий же день по кончине Натальи Алексеевны, 16 апреля, Екатерина обратилась к принцу с просьбой устроить брак Павла Петровича с принцессой Вюртембергской. Нечего и говорить, с каким удовольствием принц принял на себя хлопоты по этому делу.
Чтобы ускорить сватовство, Императрица решилась даже на важный шаг - отправить сына вместе с принцем Генрихом в Берлин, куда со своей стороны, по плану Екатерины, должна была приехать принцесса Вюртембергская-мать со старшею дочерью для свидания с августейшим женихом; там же принц Генрих должен был передать родителям принцессы заранее приготовленные письма Екатерины с формальным предложением о браке, а затем прямо из Берлина принцесса должна была ехать в Россию.
Затруднения, которые могли возникнуть со стороны уже объявленного жениха принцессы Софии, принца Людвига Дармштадского, поручено было устранить Фридриху II. Быстрота действий и тайна, с которой велось все это дело, вызывались, без сомнения, самой щекотливостью обстоятельств, при которых должно было совершиться предполагаемое сватовство.
Со стороны Павла Петровича, сначала очень грустившего о потере своей супруги, не было противодействия так быстро возникшей мысли о новом брачном союзе; потому что, по словам графа Н. И. Панина, открывшийся смертью Натальи Алексеевны ее образ жизни переменил чувства супруга и подал утешение всему двору о сей потере (здесь привязанность Натальи Алексеевны к графу Андрею Разумовскому).
Великий князь, которому еще не исполнилось и 22-хлет, не мог уклоняться от вступления в новый брак, что ясно сознавал его государственную необходимость. Уже 5-го мая, озабочиваясь доставлением чина исповедания православной веры новой своей невесте, Павел писал митрополиту Платону: "При сем случае за долг свой почитаю вам сказать (прося оставить ciе под глубоким секретом), что в сии горестные минуты не забыл помыслить о долге в рассуждении отечества своего, полагаясь и в сем, как в выборе, так и в прочем, на волю Божью.
В сущности, дело было окончательно решено только через 6 недель после смерти Натальи Алексеевны: ранее этого срока, вследствие расстояния, отделяющего Берлин от Петербурга, не мог прийти ответ Фридриха на письмо принца Генриха.
Король, обрадованный новым сватовством, подоспевшим для него, как нельзя более кстати, писал, что он уже получил от принца Гессен-Дармштадского (случайно находившегося в ту пору в Потсдаме) согласие уступить свою невесту; что же касается до позволения родителей принцессы Вюртембергской и других различных распоряжений, который возникали по поводу брака, то все это Фридрих брал на себя.
В то же время шла деятельная переписка между Монбельярской принцессой-матерью и ее прусскими родственниками, свидетельствующая о том волнении, которое возбудили петербургские вести в вечно интриговавшем Берлине и мирно дремавшем Монбельяре, где исподволь готовились к браку принцессы Софии-Доротеи с принцем Дармштадским.
Переписка эта носит на себе отпечаток той же поспешности, с какой велось все дело сватовства, и, быть может поэтому, отличается искренностью чувств и непосредственностью в их выражении.
Одновременно с письмом своим королю Фридриху, принц Генрих сообщил о желаниях Екатерины, как принцессе Монбельярской, так и брату своему, Фердинанду, женатому на ее родной сестре, уговаривая его со своей стороны действовать на Монбельярский двор в смысле принятия им предложения русского двора.
Убежденные в необходимости устроить для пользы Пруссии брак Софии-Доротеи с русским великим князем, оба брата не сомневались, что при обычных обстоятельствах и родители принцессы не отказали бы в своем согласии на этот лестный для них брачный союз; но оба они, очевидно, не знали, как отнесутся "Монбельярские супруги-идеалисты" к необходимости разрыва с первым женихом и к перемене их дочерью вероисповедания.
Сначала принц Генрих писал Фердинанду, чтобы сами родители невесты убедили принца Дармштадского отступиться от нее. "Если остается у него, - говорил Генрих, - хотя малейшая доля чести, то он не захочет возмущать благосостояние двух государств, союз которых может быть столь полезен для спокойствия всей Европы, и не пожелает, если у него остается чувство, препятствовать счастью семейства, которое, по великодушию императрицы и великого князя, будет находиться в цветущем положены сравнительно с тем, в котором оно теперь находится".
Но затем, боясь вероятно каких-либо осложнений и не считая нужным спрашивать согласия Монбельярской четы, он сам написал принцу дармштадскому, от имени императрицы и великого князя, объявляя ему, что если он не откажется от своей невесты, то русский двор, уже и прежде им недовольный, совершенно его оставит.
Об этом своем письме он известил и принцессу Монбельярскую, сообщив ей же, через принца Фердинанда, что, лишаясь принца Дармштадского, принцесса София-Доротея теряет только негодяя по признанию покойной великой княгини, великого князя и императрицы.
Что касается до перемены веры, то принц Генрих убеждал свою племянницу не страшиться этого: "в этом, - писал он, - так мало затруднений, что все почти дело здесь в названии". В то же время он советовал принцессе-матери "избрать просвещённого лютеранского священника, чтоб он объяснил, если нужно, молодой принцессе, что, будучи в состоянии устроить счастье своего семейства и союз Пруссии с Россией, одним словом, благоденствие столь многих народов и содействовать благосостоянию стольких частных лиц, она может быть уверена, что подчиняться для сего обрядам значит служить Богу; внутренние же убеждения и чувства принадлежат ей.
Здесь вовсе не строги, - прибавлял он; - епископ Платон, бывший духовником покойной великой княгини, человек умный и умеренный, так что она не должна питать никакого предрассудка к перемене, требуемой от нее, и я уверяю вас, что в этом состоит вся форма отступления в том виде, как я ее вам посылаю и как нашел ее между бумагами великой княгини, которые у меня для просмотра".
Со своей стороны и принц Фердинанд делал не менее усердные увещания принцессе-матери, впадая даже в патетический тон.
"В ваших руках осчастливить свое многочисленное семейство, дав согласие на этот союз. От вас зависит укрепить более чем когда-либо тесный союз, существующий между двумя дворами. За вами преимущество оказать существеннейшую услугу стране, давшей вам бытие. Вы можете предупредить кровопролитие.
Ну, в состоянии ли вы отказаться дать свое согласие на этот брак? Нет, любезная сестра, я считаю вас на это совершенно неспособной; сердце говорит мне, что вы примете сделанные предложения и будете таким образом содействовать счастью своего отечества, семейства и дочери, вами обожаемой. Вам, тем приятнее дать свое согласие, что по тесному союзу, в который это поставит вас с русским двором, вы никогда ни в чем не будете терпеть ни малейшего недостатка".
К этим убеждениям принц Фердинанд, счел, однако, нелишним присоединить и угрозы, на случай, если бы увещания не подействовали.
"С принцем Дармштадским вы можете расстаться вежливо, давая ему понять, что такова была воля короля. Если у него есть разум, то он уступит, чтобы не нажить себе врага в лице столь могущественного государя, который мог бы заставить его раскаяться в делаемых им затруднениях... Я был бы неутешен, если бы последовал отказ с вашей стороны.
Посудите сами, какова была бы судьба двух сыновей ваших, находящихся на службе короля: им нанесли бы всяких оскорблений, тогда как, опираясь на титул тещи великого князя, вы можете просить для них высших мест. Вы обратитесь к содействию зятя, и нет сомнений, что доставите им чины, должности и титулы, которых они достигли бы разве через 12 лет службы".
Эти убеждения и угрозы, в сущности, были напрасны: родители принцессы Софии-Доротеи и сами прекрасно понимали все выгоды блестящей будущности, открывавшейся перед их дочерью, и никогда бы их не отвергли.
"Участь младших детей младших принцев (писала принцесса Доротея дочери уже после выхода ее замуж, 11 января 1779 г.) очень несчастна. Я говорю это по собственному опыту, потому что если бы Бог не сделал чудес в нашу пользу, что стали бы мы делать с 11-ю детьми?".
Притом она, как племянница, никогда бы не посмела противиться воле своего родственника и покровителя, Фридриха II, который смотрел на это дело, как на свое собственное. Мы уже видели, как он отвечал принцу Генриху, принимая устройство брака на себя и лично потребовав от принца Дармштадского отказа от невесты.
Несчастный принц, в одно время лишившийся и сестры, и невесты, должен был закрепить свой отказ от принцессы Софии-Доротеи письмами на имя короля и принцессы Монбельярской. Тогда только Фридрих написал своей племяннице о совершившемся отказе принца от руки ее дочери и потребовал ответа на русское предложение.
Любопытно, что король тут же сообщал принцессе, что принц Дармштадский, взамен руки старшей ее дочери, просит руки третьей, самой младшей, Елизаветы, которой было тогда всего 9 лет.
Надо думать, что это новое предложение принц сделал по требованию Фридриха же, желавшего, быть может, сгладить пред принцессой-матерью свои самовольные распоряжения. Но и этот брачный замысел не удался принцу Дармштадскому.
"Ваш большой и глупый верзила (flandrin), писала Екатерина от 29 июня 1776 года его бывшему наставнику Гримму, отправился пасти гусей с пенсией в 10000 р., но с условием, чтобы я больше никогда его не видела и о нем не слышала".
Родители принцессы Софии-Доротеи, впрочем, могли только радоваться, что король взял на себя щекотливое дело объяснения с принцем Дармштадским. Необычайная обстановка русского сватовства до того стесняла принцессу-мать, что она не знала даже, как приличнее возвратить бывшему жениху своей дочери присланное после помолвки кольцо, и спрашивала по этому поводу совета у Фридриха; но король, презиравший всякую сентиментальность в делах, сделал вид, что не понимает чувств принцессы, и отвечал ей довольно грубо:
"что же касается до кольца, то его нужно отослать принцу, так как у вашей дочери и без того будет довольно драгоценных украшений".
Вопрос о перемене вероисповедания не возбудил затруднений. "Я счастлива, писала принцесса-мать принцу Генриху, что предугадала ваши намерения, обратившись к лицу весьма достойному, лютеранскому богослову, чтобы рассеять сомнения моей дочери и успокоить мою тревогу.
Его рассуждения и советы, данные им моей дочери, доказывают, что если бы религия не была так часто искажаема или ложным энтузиазмом, или нетерпимостью, то встречалось бы более истинных христиан и личностей, менее предубежденных против основного характера религии. Дочь моя занимается выучиванием наизусть символа веры, что, мне кажется, необходимо на всякий случай".
Принцесса была тем более спокойна в этом отношении, что дочь ее, к счастью, еще не была конфирмована и не произносила торжественного обета. Что касается надежд Монбельярской четы получить денежные выгоды для своего семейства, то Фридрих и в этом отношении совершенно ее успокоил.
"По вопросу о пенсии и тому подобных вещах, я, через брата Генриха постараюсь выговорить, все, что может быть выгоднейшего для вас и вашего супруга. Я чувствую положение вашей семьи не хуже вас самих, а потому приложу все старания смягчить его, насколько это будет возможно".
Несколько позже он писал племяннице: "Все дочери ваши получат себе приданое от Императрицы, а вы и герцог выиграете во всех отношениях. Прежде всего, приданое, которое обязано вам дать герцогство Вюртембергское, вы положите в карман; наконец, имейте в виду множество прекрасных вещей, которые будут вам кстати, более чем когда-нибудь".
Заботливость Фридриха не ограничилась этим. На издержки для путешествия в Берлин Екатерина назначила Монбельярской чете 40000 р.; но так как эти деньги не могли быть доставлены тотчас же, то Фридрих, при всей своей скупости, прислал и от себя племяннице на гардероб невесте 10000 талеров, чтобы ускорить отъезд ее в Берлин.
"Вам лучше, писал он ей, приехать двумя неделями раньше великого князя, чтобы я мог передать вам множество вещей, которые вам необходимо знать, - главным образом, относительно вашей дочери.
Желая, таким образом, хотя несколько подготовить молодую невесту к той политической роли, которая выпадала ей на долю, король-философ не упускал из виду даже мелочных, по-видимому, обстоятельств, касавшихся будущей русской великой княгини.
"Постарайтесь, советовал он принцессе-матери, приискать какую-нибудь горничную (femme de chambre) поумнее, которая могла бы сопровождать вашу дочь и некоторым образом служить ей советом своим; ибо за Мемелем дадут ей только русских, казаков, грузин и Бог знает какое племя.
Вы поймете, я думаю, важность этого совета и сколько он может в будущем содействовать счастью вашей дочери. Вот, любезная племянница, вещи самые важные, остальное в сравнении с ними пустяки".
Кроме отыскания хорошей горничной, которая, как ни странно звучит это, должна была, по взгляду короля-философа, быть некоторым образом даже советницей русской великой княгини, важной вещью считал он также строгое соблюдение тайны о предполагаемом браке, пока о нем не объявили в Петербурге.
"У нас много завистников, объяснял он, которые, пожалуй, испортят нам наши прекрасные замыслы, если бы они открылись". Очевидно, боясь нескромности со стороны племянницы, король напоминал ей о том чуть ли не в каждом письме.
Такая прямо-родственная, по-видимому, заботливость Фридриха о благосостоянии Монбельярской семьи, проявлявшаяся даже в мелочах, приводила в восторг обожавшую своего великого дядю принцессу-мать.
"С полнейшим упованием, писала она ему, мы основываем на столь великодушном покровительстве вашего величества самую приятную надежду будущего нашего благосостояния.
Ваше величество благоволите принимать в нем участие; вы так добры, что обращаете внимание на все мелочи, которые, даруя, несомненно, счастье моей дочери, будут источником и нашего. Всем после Бога обязана я вашему величеству. Вы доставляете нам второе существование родительским покровительством, которое оказываете нашим детям.
Благодетельная рука ваша распространяет приятнейшую отраду на остаток дней моих, которые до сей минуты были не без тревог... Осмеливаюсь, всепокорнейше, просить быть уверенными в самом строгом молчании об этом важном деле: собственные сердца наши влекут нас совершать невозможное, если дело идет о том, чтобы доказать нашу нижайшую покорность вашему величеству".
Что сказала бы Монбельярская принцесса, если бы узнала, что этот благодетельный дядя, всего 3 года тому назад, противодействовал браку своей внучатной племянницы с русским великим князем! Сам, обманывая других, Фридрих, и со своей стороны ни к кому не питал доверия.
Принцесса, отправив королю приведенное выше благодарственное письмо, с тем же курьером послала письма и двум старшим своим сыновьям, находившимся в то время в рядах прусской армии, в новоприобретенных польских областях. Что же делает Фридрих?
"Узнав, к счастью, писал он принцессе, от фельдъегеря, с которым я сам говорил, что ему поручены два письма к сыновьям вашим, и, подозревая, что ваше высочество легко могли говорить в них о бракосочетании вашей дочери (которое между тем следует держать в тайне, пока о нем не заговорят в Петербурге), прошу извинить меня за то, что я велел передать их себе, с тем чтобы вручить их запечатанными, когда ваши сыновья будут у меня в Пруссии и когда дело наверно не будет уже тайною в Петербурге".
Неизвестно, с каким чувством приняла принцесса этот новый знак внимания со стороны своего благодетельного родственника. "Ваше величество, отвечала она ему, окажете мне особую милость, если убедитесь, что письма, написанные мною к сыновьям, не содержат ничего о важном деле, которое ваше величество мне поверили. Руководимая чувством глубочайшего уважения, я никогда не отступлю ни от обязанностей, им на меня возложенных, ни от неизменной и покорнейшей привязанности".
Заверениям принцессы тем легче можно поверить, что, говоря так, она знала, конечно, что эти письма конечно будут в Берлине, по обычаю того времени, "перлюстрированы".
