Поэт, философ и богослов. Блестящий полемист, диалектик. Оппонент Гегеля, певец свободы и ревнитель патриархального быта. Человек-парадокс, человек-универсал. Личность настолько яркая, что ее трудно было любить при жизни. А после смерти поспешили забыть. Потом, впрочем, опомнились и оценили. Все это – об основоположнике славянофильства Алексее Хомякове.
Текст: Марина Ярдаева, фото предоставлено Н. Золотаревой
Будущий философ-славянофил родился в 1804 году в Москве. Его отец, Степан Александрович Хомяков, был представителем старинного дворянского рода. Пожалуй, один из лучших психолого-биографических очерков о Хомякове написал Николай Бердяев: в нем философ выстраивает пунктир становления собрата-мыслителя таким образом, чтобы наиболее полно раскрыть личность этой противоречивой фигуры. Любопытно, что первый важный факт биографии Алексея Хомякова случился задолго до его рождения: это история о земле, развернувшаяся в середине XVIII столетия.
Жил-был под Тулой помещик Кирилл Иванович Хомяков. Был он богат, но не осталось у него прямых наследников – жена и единственная дочь умерли раньше главы семьи. Кому передать огромное состояние и хозяйство: деревни в Тульском уезде, имение под Рязанью, дом в Петербурге? Нужно было выбрать кого-то из рода Хомяковых, но кому оказать предпочтение? Помещик рискнул отдать решение этого важного вопроса на усмотрение крестьян: в конце концов им жить с новым барином. Собрал он мирскую сходку, дал наказ крестьянам выбрать нового помещика, те отправили делегатов по ближним и дальним местам искать достойнейшего. Выбор пал на двоюродного племянника Кирилла Ивановича – молодого сержанта Федора Степановича Хомякова, человека небогатого, зато скромного и разумного. Это был прадед будущего философа. Историю буквального избрания своей судьбы народом маленький Алексей знал с самого детства, и она, конечно, сильно повлияла на его взгляды, в том числе и на крестьянский вопрос.
А вот другой случай чуть не бросил было на эту замечательную историю тень. Отец Алексея не отличался скромностью и рассудительностью, свойственными его деду: он любил жить на широкую ногу, по-барски кутить – например, в Английском клубе он проиграл более миллиона рублей. Хорошо, что дела семьи сумела поправить мать семейства, Марья Алексеевна – женщина «суровая, религиозная, с характером, с дисциплиной». Она играла большую роль в формировании убеждений Хомякова. Однако обычно характер человека не выковывается собственным выбором, и натура Алексея Степановича впитала в себя разные качества обоих родителей. И получилась она, конечно, противоречивой, но странным образом именно в этой противоречивости – цельной, сильной.
Проявился характер рано. Например, еще в детстве в Алексее Хомякове высветились задатки будущего полемиста. По традиции он сначала учился дома. Латынь осваивал под началом аббата Бойвина. Как-то раз в некой книге ученик обратил внимание на опечатку в папской булле и, не сдержавшись, заметил, что трудно считать папу непогрешимым, когда он делает ошибки в правописании. А в 11 лет мальчик очень боялся покидать Москву ради учебы в Петербурге, столица казалась слишком светской и оттого почти языческой. Тогда он дал себе обещание никогда не отступаться от православия.
Образование юноша получил прекрасное, к 17 годам он сдал экзамен на степень кандидата математических наук при Московском университете. Тогда же в печати появились первые стихотворные опыты Хомякова и его перевод «Германии» Тацита, опубликованный в «Трудах Общества любителей российской словесности». Затем он поступил на службу в Астраханский кирасирский полк. Сказались горячность и азарт, доставшиеся от отца. Граф Остен-Сакен, под началом которого служил молодой человек, оставил о нем такие воспоминания: «В физическом, нравственном и духовном воспитании Хомяков был едва ли не единица. <…> Обладал силою воли не как юноша, но как муж, искушенный опытом. Строго исполнял все посты по уставу православной Церкви и в праздничные и воскресные дни посещал богослужения. <…> Относительно терпения и перенесения физической боли обладал в высшей степени спартанскими качествами».
В 1825 году Алексей Хомяков оставляет службу в полку и едет за границу, где занимается живописью, пишет стихи, драмы. Еще один любопытный момент: на чужбине, в Париже, Хомяков пишет национальную драму «Ермак».
ХОМЯКОВ И ПУШКИН
Пожалуй, «Ермаком» по-настоящему открываются непростые, но важные для развития русской мысли отношения Хомякова и Пушкина.
Познакомились они в октябре 1826 года в доме поэта Веневитинова в Кривоколенном переулке в Москве. Пушкин тогда активно интересовался деятельностью любомудров (члены литературно-философского «Общества любомудрия», возглавляемого Владимиром Одоевским. – Прим. ред.), «архивных юношей», как их тогда называли. После поражения декабристов были некоторые надежды, что именно молодые дворяне, зачитывающиеся Кантом, Фихте, Шеллингом и при этом страстно жаждущие создать самостоятельную русскую философию, смогут предложить стране какой-то новый путь.
Хомяков не являлся постоянным членом этого общества, но был, так сказать, сочувствующим. И его первые стихотворные опыты вполне соответствовали их романтической эстетике. О лирике Хомякова Пушкин отзывался одобрительно, но еще больше ему было любопытно узнать, как проявился талант молодого поэта в крупном произведении. А в московских литературных кругах уже ходили разговоры о «Ермаке». Потому Пушкин на следующий день после прочтения собравшимся у Веневитинова своего «Бориса Годунова» попросил молодого поэта прочитать собственную поэму. По свидетельствам присутствовавших, представлять свой труд Хомяков не очень-то рвался. Слишком невыгодно было соперничество с Пушкиным, находящимся в зените славы. Однако, как вспоминал историк и публицист Михаил Петрович Погодин, на чтении сам Пушкин и настоял. Неудача была практически неизбежна. Так и случилось. Похвалы были сдержанными. Погодин назвал произведение «мозаическим», в котором «есть алмазы, но и много стекол». Пушкин, однако же, заинтересовался автором, как подающим надежды.
Они встречались еще на разных мероприятиях в конце 1826-го и весь 1827 год – ровно до тех пор, пока Хомяков не отправился на Русско-турецкую войну. Встречались и много спорили. Спорить с Хомяковым было интересно и, главное, было о чем. До 1825 года он, например, активно полемизировал с декабристами. «Вы хотите военной революции, – говорил он, – но что такое войско? Это собрание людей, которых народ вооружил на свой счет и которым он поручил защищать себя. Какая же тут будет правда, если эти люди, в противность своему назначению, станут распоряжаться народом по произволу и сделаются выше его?» В освободительных идеях молодых дворян Хомяков не видел главного – свободы. Одоевскому, например, он так и заявлял, что тот никакой не либерал, что единодержавию он предпочитает ту же тиранию, но вооруженной кучки. Такие речи многих злили, но людям сложного мировоззрения, каким был, несомненно, и Пушкин, правда этих слов была понятна и во многом близка. Особенно после неудачи восстания на Сенатской площади.
Однако Пушкину было интересно не только дискутировать с младшим товарищем по перу, ему по-отечески хотелось помочь ему в литературном деле. Он пытался Хомякова учить, наставлять, буквально благословил его на создание поэмы «Димитрий Самозванец» – идейное продолжение своего «Бориса Годунова». Однако то ли монолитная фигура Хомякова была плохим пластилином в руках гения, то ли сам гений был человеком переменчивым, но вскоре произошло взаимное охлаждение. В 1830 году Пушкин уже открыто писал о Хомякове в снисходительном тоне, «Ермака» называл «лирическим произведением пылкого юношеского вдохновения», в котором «все чуждо нашим нравам и духу, все, даже самая очаровательная прелесть поэзии». В письмах он еще делился надеждами, что Хомяков возмужает в новой, подсказанной им поэме, однако когда «Димитрий Самозванец» в 1832 году был готов и представлен публике – проигнорировал это событие.
И это грустно. И вовсе не то досадно, что одному из литературных произведений XIX столетия не хватило комплиментов, а то, что так оборвался диалог двух умнейших людей эпохи, который мог бы многое дать развитию русской мысли. Ведь Пушкин, со всей своей всемирной отзывчивостью, был все же первейшим национальным поэтом страны, и в этом смысле он, можно сказать, явился предтечей славянофильства.
НОВАЯ ФИЛОСОФИЯ
Между тем славянофильство, одним из основоположников которого наряду с Иваном Киреевским суждено было стать Хомякову, начало оформляться в особое направление только во второй половине 1830-х годов. До этого Алексей Степанович воевал. И воевал, как вспоминали его сослуживцы, весело и храбро. Потом он жил в своем имении, активно занимался в деревне хозяйством, что-то реформировал, что-то изобретал. Например, он соорудил усовершенствованную машину-сеялку, на которую получил патент из Англии, спроектировал новые типы теплиц, плуга и снегоукатчика, боролся с холерой, пытаясь методом проб и ошибок найти лекарство от этой напасти, вынашивал в уме проекты об освобождении крестьян. А еще в 1836 году Хомяков счастливо женился на Екатерине Михайловне Языковой – сестре поэта Николая Языкова.
Этот самый 1836 год, самый конец его, и стал началом славянофильства. А «разбудил» славянофилов Чаадаев (см.: «Русский мир.ru» №1 за 2018 год, статья «Петр Чаадаев: горе от ума»). В журнале «Телескоп» вышло его первое «философическое письмо». Реакция власти была более чем нервной, это дело известное: автора объявили сумасшедшим. Русская интеллигенция тоже была взбудоражена, однако мыслящие люди увидели в явлении все же куда более сложную природу. Вызов, который бросил русскому обществу, самой истории этого общества, его философии Чаадаев, был по-своему справедлив: мыслитель-пессимист поставил вопросы, от которых нельзя было отмахнуться. Известно, что первым серьезно ответившим на поставленную проблему был Пушкин. И ответ Пушкина был краток и, в сущности, аксиоматичен. Но это было личное письмо, к тому же из-за обысков у Чаадаева оно осталось неотправленным.
Буря улеглась примерно через год, а вот споры и толки в столичных домах только усиливались. Так, в обществе развернулась обширная дискуссия о том, каков есть путь России, каково ее истинное предназначение и в чем ее великая миссия. Свои ответы предложил и Алексей Хомяков: в дружеском кругу он представил для обсуждения работу «О старом и новом» – это был ответ и Чаадаеву, и сторонникам официальной идеологии, воплощенной в триединстве графа Уварова. Здесь же обозначились основные теоретические положения славянофильства.
В последующем славянофильство дискредитировали, свели его к официальной и уже упомянутой выше формуле «Православие. Самодержавие. Народность». Для сегодняшней молодежи это и вовсе что-то про кокошники и сарафаны. Между тем славянофильство явилось первой попыткой национального самосознания, самостоятельной, свободной русской философии. Славянофилы вовсе не ругали оголтело Европу: как люди превосходно образованные, они отдавали должное достижениям западной цивилизации, но они первые указали, что на эти достижения стоит смотреть не с рабским подражанием, а критически, осознавая, что, во-первых, не все из иноземного верно, а во-вторых, не все из верного может дать всходы на русской почве. И в этом смысле не могли оставаться неприкосновенными для критики даже Кант и Гегель. Не каждый, понятно, мог дерзнуть спорить с этакими глыбами, но вот Хомяков умел оппонировать и этим гениям. Он первый в России указал, насколько умозрительна и неразумна историческая система Гегеля, по которой за причину признается лишь формула факта, как если бы Земля вращалась вокруг Солнца всего лишь вследствие формы эллипса орбиты или ядро летело бы из пушки вследствие формы параболоида.
Но, критикуя западное, Хомяков не щадит и своего, родного. В докладе «О старом и новом» Хомяков критически взирает, казалось бы, на самое дорогое для зарождающегося славянофильства: национальную историю, сложившиеся в веках обычаи и традиции. И в этом не только излюбленный полемический прием страстного диалектика Хомякова, нередко уходящего в крайности и парадоксы, в этом и правда: в истории России было немало страшного, несправедливого, и даже славные страницы истории, случалось, омрачались разными неприятными казусами.
«Грамотность! Но на копии с присяги русских дворян первому из Романовых вместо подписи князя Троекурова, двух дворян Ртищевых и многих других, мне известных, находится крест с отметкой: по неумению грамоте, – приводит пример Хомяков. – <...> Правда! Но князь Пожарский был отдан под суд за взятки; <…> Довольство! При малейшем неурожае люди умирали с голода тысячами, бежали в Польшу, кабалили себя татарами, <…> Церковь просвещенная и свободная! Но назначение патриарха всегда зависело от власти светской, <…> Собор Стоглавый остается бессмертным памятником невежества, грубости и язычества, <…> Искать ли нам добра и счастья прежде Романовых? Тут встречают нас волчья голова Иоанна Грозного, нелепые смуты его молодости, безнравственное царствование Василия, ослепление внука Донского, иго монгольское, уделы, междоусобия, унижение, продажа России варварам и хаос грязи и крови».
Что же это за опровержение Чаадаева, который тоже во всей истории своей страны видит только «мрачное и тусклое существование»? Неужели не было и нет ничего хорошего? Есть. И Хомяков это отмечает, не забывая, впрочем, уточнить, что это тоже лишь вспышки, да и то многое утеряно: давно замолкли веча, распрощались со свободою северные города, утратило вольность крестьянство. Но Хомяков обращается к истинной логике развития истории, той самой, которой не увидел Гегель за своими формулами. Путь России, ее ошибки определялись условиями формирования государства. Теперь же государство установилось, общество готово воспринимать ценности подлинного просвещения, гуманизма, истинного христианства, и эти ценности могут и должны формироваться как из идеалов прошлого, так и из возможностей настоящего, как из национальной самобытности, так и из переосмысленных открытий Запада. Никакого пустого национального самодовольства, никакого воинствующего отрицания чужого опыта. Меньше всего Хомяков хотел тешить русское сознание иллюзиями превосходства, он, напротив, предложил обществу путь, непростой, трудный, требующий смирения и отваги, веры и любви к свободе.
Интересно, что те же идеи в тот же период, в 1839 году, Хомяков выразил в гораздо более краткой, лирической форме – в стихотворении «России»:
«Гордись! – тебе льстецы сказали. –
Земля с увенчанным челом,
Земля несокрушимой стали,
Полмира взявшая мечом!»
<…>
Пусть далеко грозой кровавой
Твои перуны пронеслись –
Всей этой силой, этой славой,
Всем этим прахом не гордись!
<…>
Бесплоден всякой дух гордыни,
Неверно злато, сталь хрупка,
Но крепок ясный мир святыни,
Сильна молящихся рука!
«ПЕРВЫЙ РУССКИЙ БОГОСЛОВ»
Хомяков много размышлял о Церкви. Размышлял как человек, глубоко верующий, но все же как мирянин. И в этом смысле он стал, по сути, первым русским религиозным философом или действительно независимым и самобытным первым русским богословом. Это за ним признавал и Владимир Соловьев, не особенно жаловавший Хомякова. «Учителем Церкви» называл Хомякова его ученик, публицист Юрий Самарин.
А вот что писал о Хомякове-богослове Бердяев: «В нем православный Восток осознал себя, выразил своеобразие своего религиозного пути. Хомяков хотел формулировать вселенское церковное сознание и пытался выразить самое существенное в Церкви вселенской. Но все же религиозное сознание его было сознание православно-восточное, а не вселенское, все же сознание его направлено против католического Запада. Католическому миру Хомяков отказывает в принадлежности к Церкви Христовой. На этой почве выросли все грехи славянофильства, в этом коренилась его ограниченность. Но православный Восток должен был пройти через исключительность своего религиозного осознания, без этого он не может перейти к вселенскому единству».
Цикл богословских трудов Хомякова открывается работой «Церковь одна» и продолжается серией полемических сочинений, писем, заметок, написанных в 1850-е годы. Вопросам религии немалое место он отдает и в своем фундаментальном историософском труде «Записки о всемирной истории». Заслуга Хомякова состояла в том, что он аргументированно отделил православие от давшего ему начало византийства, доказав, что в основе первого лежит особый национально-психический тип веры. Хоть православие пошло от Византии и формально-догматически много византийского в себя вобрало, но душа русская, творческая и свободная, осталась далекой от восточного лукавства, жесткости и мрачности Константинополя. При этом он настаивал, что особое русское православие не осуществилось еще окончательно. По Хомякову, русские люди должны еще осознать православие, принять его сердцем и воплотить деятельно: научиться «жить друг с другом, а не друг подле друга», понять, что «человек достигает своей нравственной цели только в обществе, где силы каждого принадлежат всем и силы всех каждому», а правда Христова еще только должна органически войти в русский быт.
Сам Хомяков искренне пытался жить по вере даже в самых житейских вопросах. Он соблюдал все посты и обряды. И не формально, а признавая за каждым религиозным актом великое таинство. Настоящей святыней была для него семья. В пору, когда брак для многих был делом сугубо практическим, Хомяков понимал его как дар, «налагающий высокую обязанность взаимной любви». Сам он так и венчался с Екатериной Языковой – по большому взаимному чувству. До встречи с ней случались с ним, конечно, разные порывы, влекли соблазны, однако все это было пустое, и даже силой беспечной молодости его не уносило ни в какие водовороты страстей – он ждал одну-единственную. Еще в юности Хомяков дал клятву до брака не вступать в связь ни с одной женщиной. Сначала он пообещал это матери, а потом и себе – это казалось ему справедливым: ведь, предаваясь распутству, невозможно было требовать чистоты и от женщины. Брак Хомякова был счастливым. С Екатериной Михайловной они прожили в согласии шестнадцать лет, родили 9 детей. Первые двое умерли от скарлатины, но супруги так друг друга поддерживали, что вышли из черноты утраты укрепленными в вере.
Важным в преломлении веры был для Хомякова феномен дома, быта. В этом он видел здоровье общества: у каждого русского человека должен быть дом, налаженное хозяйство. Хомяков, даже будучи богословом, оставался человеком трезвым, крепким хозяйственником, которому не были свойственны мистицизм, экстазы и прочие бездны. Ему абсолютно чужд был восточно-христианский аскетизм. В устроенном быте Хомяков видел больше настоящей веры, и он искренне желал бытового, житейского благополучия каждому. Как писал Бердяев, в Алексее Хомякове «не было религиозной тревоги, религиозной тоски», «это был религиозно сытый человек, спокойный, удовлетворенный».
Занятно: славянофильским христианством порой пугают как каким-то тяжелым испытанием, требующим тупой покорности, бессмысленного страдания и бездумной аскезы. И вот пример здоровой, полной жизни христианской философии, не отрицающей радости существования, веселья бытия. Хомяков часто смеялся. Его за это даже упрекали в лицемерии. Может ли человек верующий так заразительно заливаться смехом? Видно, вопросом таким задавались сторонники идеи, что и Христос был вечно печален и никогда не смеялся. Или же дискредитировать философию Хомякова таким образом пытались представители строгого бездушного официоза.
Труды Хомякова почти не печатались при его жизни. Или же они – и это поразительно! – публиковались на французском языке за границей. В эпоху императора Николая I даже, в общем, лояльные самодержавию славянофилы были нежелательны. Впрочем, в случае Хомякова дело было не только в цензуре. Он и сам не особо стремился печатать свои работы. Во-первых, он был, по собственному признанию, ужасно ленив и многое не мог довести до ума – порой приятели даже запирали его на ключ, чтобы принудить писать свои «Записки о всемирной истории», названные с подачи Гоголя «Семирамидой», над которыми он работал двадцать последних лет жизни. Во-вторых, ему можно было не думать о гонорарах, публицистика не была для него работой. В-третьих, Хомяков больше любил устные диспуты, нежели письменную полемику.
Да и жил философ, в общем, хоть и размеренно, но часто стихийно: то подолгу оставался в деревне и занимался преимущественно хозяйством, то уезжал за границу. Так, в 1847 году он совершил большое путешествие по Европе: побывал в Берлине, Дрездене, Кракове, Праге, Вене, Париже, Лондоне, Оксфорде.
Впрочем, в последние десять лет жизни Хомяков работает очень много: изучает, обобщает, систематизирует труды своих предшественников по философским и религиозным темам, исследует историю русского православия, ставит новые вопросы и пытается на них отвечать, продолжает трудиться над «Семирамидой». Увы, труд этот остался неоконченным.
В 1860 году, борясь в своей деревне с эпидемией холеры, Алексей Степанович заразился сам. Лечиться упорно пытался средством собственного изобретения – оно его не спасло. Философа похоронили в московском Даниловском монастыре рядом с Языковым и Гоголем, а в советское время могилу его перенесли на Новодевичье кладбище.
