Многим не понятна суть советской литературы. До степени вопрошения, а было ли создано в ней хоть что-то ценное? И в самом деле, на ум мало что приходит.
Хорошо известно, что это было что-то вроде наркомата тяжёлой промышленности: условный танкист мог «пользоваться» конечными плодами его деятельности, но до обычных людей она не спускалась.
Так и с литрой. Корпус государственных писателей был окружён государственными издателями, гос-критиками, г-литературоведами и г-читателями. Люди в этих кругах делились на самозванцев и назначенцев, – именно это, а не что-то иное, и порождало свару, названную литературным процессом.
Не, конечно, могут сказать, что и простой человек мог купить в магазине детскую книжку и причаститься продукции министерства (детский сегмент был терпим). Мог, – в той же степени, как на Краснофлот мог пойти добровольцем молодой человек. Однако, как в масштабах государства формировался массовый призыв, так и казённых читателей было вполне достаточно для окололитературного хоровода. Депрессивными гайдарами и назидательными михалковыми были битком набиты школьные библиотеки.
Книги принудительно писались, издавались, критиковались, и – принудительно же обсуждались везде (где положено): на страницах гос. печати, в клубах заводов, втузах и НИИ, – вплоть до Политбюро. В школах не обсуждались: по ним тарабанили форматные отчёты-сочинения. (К счастью, в школах советская проза шла более-менее "на отвали", так как даже учителя понимали, что это какая-то проходная отчётная ерунда.)
А что? Странная, невидимого фронта организация, захватившая страну, изо всех сил мимикрировала под государство, которое управляло немалым народом, и которому, в свой черёд, полагается литература. Не потому что когда-то была (чего только не угробили), а потому что у других есть. Поскольку процесс мимикрии был чистой имитацией, то имитацией был и литпроцесс, – в точности так сегодня обстоит дело с имитацией мышления погонщиками ИИ. Белкам, крутившим чёртово колесо, платили бешеные деньги за нереалистичные тиражи в жанре соцреализма.
Функционеры краеугольные, вроде Леонова или Федина, до конца дней не понимали, литературой ли они занимались всю жизнь, и буде да, на каком ярусе пирамиды русской классической они обретаются персонально и шеренгами. (И, на всякий случай, избрались академиками наук.) С постепенным уходом дореволюционных имён, жуткими галсами умудрявшихся изо всех сил удерживать курс параллельно русскому XIX веку, советские принялись искривлять сам путь, сделав литературу перпендикулярной, чтобы сравнивать нонче да надысь стало невозможно даже проекции.
Писатели так разогнались, что даже обошли своих покровителей, которые, скрепя сердце, всё-таки апеллировали к России-1913 сравнительными графиками опережающего роста. Тем всё же кривых хватало для констатации собственного ущербного превосходства.
В начале «оттепели» разжиревшие на госкормах совписы почему-то решили, что можно говорить «от себя», и тем они сделают большое одолжение изголодавшемуся обществу. И были жестоко обломаны заказчиком. То есть, плательщиком. Привыкшим лопатить вёслами в отсутствии воды, совписам почему-то казалось, что за воду им должны доплачивать сугубо, при этом, желательна ещё и валютная составляющая, но «с таким счастьем и на свободе» бывает только в авантюрных романах. А тиражи росли потому лишь, что на сталинское бесптичье и *опа – соловей. Разинутые рты простецов-образованцев, жаждавших правды, встречались лицом к лицу с такими же варежками, распахнутыми не для слова истины, а требованиями корма.
Неудивительно, что кое-что из написанного в 20-е и 30-е читать можно с удовольствием и сегодня, а послевоенные беллетристы практически все до одного свои книги пережили. Понимаем, конечно, что в 20-е и 30-е писали ещё люди русские, воспитанные до.
Шестидесятники представляли собой рождённых в СССР проигравших левацких потомков, вроде недобитых меньшевиков, которых хрущёвские спустили с чердаков и отряхнули от нафталина ради оттеснения «старой гвардии» (и только ради этого). Вместо того чтобы твёрдо брать власть в тщедушных советских субкультурах, они принялись лить новое вино в старые меха, на все лады кривляясь у вершины Олимпа, куда их затащили не менее комичные СД-карьеристы первого советского розлива. Распухших от государственных денег шестидесятников почему-то считали диссидентами и оппозиционерами. «Уберите Ленина с денег...» Но Керенский Милюкову какой оппозиционер? Люди одного пошиба, калибра и с совестью напополам делили старую кормушку. Нахлебавшись, принялись её пинать, загибая пальцы и углы: «э-э, во-первых, почему такая дрянь, во-вторых, почему так мало?»
Эмигрировавшие из СССР быстро постигали парадокс про счастье и свободу, и с конца 80-х многие пытались повторить финансово-политический кульбит Алексея Толстого, но времена, когда государство разбрасывалось наличностью за валовую туфту ушли безвозвратно вместе с государством.
За границей уехи сталкивались с проблемой сразу как стихали фальшивые овации. Дело в том, что из СССР выделились... только госписатели, а весь корпус госчитателей остался, где был. Пока совписы мусолили свои мастерписы на родине, Запад аплодировал им в контексте холивара. (Дело не в правах человека, но диссиденты – удобное вымя, за которое можно подёргать, балансируя переговоры. Люди думали, что западу интересны их нетленки, а их раздували, чтобы звонче хлопнуть в ООН.) Но кому нужен Фидель в Лондоне, швыркающий ром и нахваливающий в три слоя королеву? Даже реальным талантам вроде Довлатова катастрофически не хватало простой публики. Той, которая и даёт звёздные билеты. Что говорить об остальных, быстро ставших клиентами заштатных университетов, критиков и психиатров. Скажут, что госчитатели не панацея, но тут снова можно обратиться к сентенции о соловье и розе.
Сову на глобусе могли декорировать под корону советских львовтолстых – для понта – в Москве. К королям советской зоны ездили на поклон социалисты со всего света, – чего не ехать, коли икра и водка. За границей этот картонный, как рубль, нимб сдувало мгновенно. Местный писатель в России, вроде Шолохова, для культурного иностранца был хоть и причудливым (тоже академик наук), но наследником великой русской литературы. Эмигрант мгновенно выпадал из спасительного блеска исторической рампы, и многие, дабы остаться на авансцене, вынуждены были зажигать сами. Лимонов ещё так-сяк, но массы прочих лишь отбрасывали нелепые тени от бенгальских шутих на фундаментальный советский фон с нарисованным очагом.
Когда говорят, что антисоветские это те же советские, часто имеют в виду, что люди просто быстро перекрашивались. Но на самом деле нет. Эсеры могли выступать против большевиков, но от этого русскому человеку не легче. Вся советская литра состоит из леваков, той или иной степени левизны и левости. Хрущёв просто чуть меньший большевик больший меньшевик, чем Сталин. Просто была левизна официозная, а была так.
[Если не верите, возьмите наугад каких-нибудь официально неофициозных литераторов. Особенно рельефно левизна проступает на советских фантастах, которых "зажимала цензура" ну, Стругацких, например, или Ефремова. Что-то более ультралевое найти вообще трудно.]
Исключения, вроде Солженицына, конечно, были. И сам он нарочито даже заперся в Вермонтлаг от советских эмигрантов. Но от гравитации не спрячешься, – не поняв, кто владеет мировым писательским издательским профсоюзом, он в правой стране США принялся учить местных гонять по левой полосе. И «Красное колесо» закономерно пристроилось пятым к советской, а не к русской литературе.
В итоге у советского автора не было нормальной шкалы литературной самооценки ни на родине, заботой горластой критики и славы кпсс, ни за рубежом, стараниями левых кураторов и политизированных славистов (а славистами там были даже таксисты).
А шкала проста, если чётко расставить акценты: пишете в левом формате, значит на Англию, в пику США. В правом – как повезёт, но вместо премий ждите пинков стопроцентно. Вопрос, а можно писать для России? – можно, но нужно обладать силой Пушкина или Чехова. И тоже, конечно, огребёте пинков.
Да и это не беда. Скверно то, что уже в середине бытия СССР сформировался класс деформированных читателей, который начал воспроизводиться в те же 60-е и воспроизводится по сию пору постсоветской макулатурой. Образованщина обладала напрочь сбитым художественным вкусом и мерила всё либо аршином советским, либо антисоветским, что есть одно и тоже и скроено по лекалам всё того же единственного издательского профсоюза. Русского аршина искусства изящной словесности там не было и помину.
По теме: Кого Пушкин послал прямо, а Чехов через Сахалин
По теме: Почему Маркес, а не Борхес