Воспоминания Юрия Карловича Арнольда
От отца моего (Карл Иванович Арнольд) слышал я про наших предков, что "родоначальником Арнольдов был один из младших сыновей (их было 32 человека!), которых граф Бабон Арко, потомок Арнульфа или Арнольда Каринтийского, живший в 10 веке прижил со своей единственной супругою Юдифью".
Почему отец мой оставил свое отечество и, имея немалый для того времени доставок, переселился в Россию, где тотчас вступил в русское подданство, он нам никогда не объяснял.
Знаю я, однако же, что в ранней своей молодости он принадлежал к тайному обществу розенкрейцеров, как и позже он состоял, членом в Петербурге франк-масонской ложи "Восток". Матушка моя (Доротея-Шарлотта) была дочь обедневшего внука славного петровского генерала Броуна (Георг).
Родился я 1-го ноября 1811-го года, месяцев через пять после переселения моей матушки из Москвы в Петербург. Телесное и умственное мое развитие началось весьма рано: бегал я (как мне говорили позже) уже по 7-му месяцу, а говорить начал, когда и полного года мне еще не было. С самого раннего детства родители и тетушки заботились о том, чтобы мы дети произносили каждое слово чисто и внятно.
У нас была крепостная прислуга из великорусских губерний. Матушка кормила меня сама; но приставлены были ко мне еще няня и маленькая девочка, должность которой состояла в том, чтобы забавлять ребенка. От этих двух личных моих слуг услышал я впервые разные русские простонародные сказки и песни.
Первые мои воспоминания относятся к набегу на Россию "двунадесяти языков". Должно быть, выступление французской армии из Москвы навело большую панику на петербургское население. Помню, что сестра и брат (первая на 5, другой на 4 года старше меня) толковали с няньками о французах, которые идут на Петербург; что "они нехристи, питаются лошадиным мясом и даже пожирают маленьких детей".
Последнее, конечно, ужасало меня более всего, и я боялся французов пуще знакомой мне из сказок Бабы-яги-Костяной-ноги. Сестра и брат решили, что, когда придут французы, то нам детям следует попрятаться в большой гардеробный шкаф мамаши.
И вот, однажды, выпорхнув из классной, они прибежали в главную мою квартиру, т. е. в малую нашу детскую, с неистовым криком: "Французы идут! Французы идут!". Я затрясся и заплакал. "Пойдем, мы спрячем тебя", - сказали они, схватили под руки, потащили в мамашину гардеробную и сунули меня в шкаф, который заперли на ключ.
"Смотри, не пикни! Чтобы Французы тебя не услышали!", - а сами убежали. Сначала я и впрямь сидел тихо, все прислушиваясь; но, затем, мне это конечно, надоело, да и царившая кругом тишина стала пугать меня. Кончилось тем, что я заорал благим матом, пока не пришла сама матушка высвободить меня из неволи.
Упомяну кстати, что завлечение неприятельской армии внутрь нашей земли, ради неминуемой погибели, было последствием зрело обдуманного плана. Неприятель, в полном смысле, был "вынужден" держать путь по тракту, указанному ему медленно и стройно отступавшей главной армией нашей; ибо победа графа Витгенштейна на Севере и беспрестанные набеги наших храбрых партизан (Дениса Давыдова, Фигнера и др.) не давали французам свернуть с предписанной линии, а Смоленск, и в особенности Бородино, были свидетелями скорее побед, чем поражения русского воинства.
В то время, конечно, я обо всем этом ровно ничего не слыхал. Чрезвычайно интересным, однако же, оказалось гораздо позже случайное открытие, показывающее, что первоначальная мысль этого грандиозного, по всем правилам высшей стратегии выполненного отступления принадлежала Бернадотту (Карл XIV Юхан).
В 1841 году служил я помощником столоначальника в архиве министерства иностранных дел, и на моей обязанности лежало приводить в порядок дипломатическую корреспонденцию с 1801-го по 1820-й год. Таким образом, оказалась в моих руках и переписка императоров Павла Петровича и Александра Павловича с иностранными государями и правителями государств.
России, предвидевшей в 1811 году неминуемое столкновение с французским императором, необходимо было заручиться союзом со Швецией, или, по крайней мере, ее нейтралитетом.
Указывая в одном из своих писем к императору Александру Павловичу на обычную любимую манеру Наполеона быстро всей массою вторгаться во внутрь неприятельской страны, Бернадотт подал практически совет, чтобы "русская армия, избегая по возможности генерального сражения, вовлекла неприятеля в самое сердце России, а затем, нападая на него со всех сторон, постаралась уничтожить его по частями".
Изгнав дерзкого галла за пределы своей земли, Русь выказала обычную великую черту своего характера: она позаботилась о пленных неприятелях, которых насчитывались десятки тысяч. Редкий был тогда дом, в котором не встречался бы пленный француз: иметь у себя "своего" француза, это установилось тогда само собою для каждого порядочного дома.
И у нас, следовательно, оказался "свой" француз, которого возвели в должность "m-r le gouverneur des fils de la famille" (гувернер сыновей). Это был красивый брюнет 40 лет в 2 аршина ростом и с длинными крепко-нафабренными усищами. M-r Grosjean (мсье Грожан) вступил в пределы России под звуки любимого марша своего "Grand Empereur" на мотив романса голландской королевы Гортензии "Parlant pour la Syrie" и к тому же во главе гренадеров старой императорской гвардии, так как он был тамбур-мажором полковой музыки.
Он не всегда был главою музыкантов и не сразу попал в гвардию. Сначала он вступил в один из линейных полков восточной армии, потом участвовал во всех кампаниях Бонапарта.
Grosjean очень любил детей, и я вскоре сделался его любимцем. Всячески старался он меня забавлять, и мы друг друга учили: он меня по-французски, а я его по-русски. Я весьма скоро был в состоянии объясняться на чистейшем парижском жаргоне.
Grosjean попал в число выменянных пленных и отправился на родину; я горько плакал, расставаясь с ним. Новый мой дядька, крепостной портной Василий, никоим образом не был в состоянии заменить мне весёлого и доброго моего друга, тамбур-мажора Grosjean.
В 1815 году возвращавшиеся гвардейские полки были встречены Петербургом со всеми почестями, подобающими освободителям Европы. При всеобщем громогласном ликовании собравшихся на улицах сотен тысяч и жителей всех сословий и возрастов, избранные войска русского царя вступали в пределы северной столицы через нарочно выстроенные деревянные триумфальные ворота (Джакомо Кваренги).
Необозримыми, словно бесконечными лентами тянулись по обоим краям дороги ряды экипажей, среди тесно суетившихся разнородных и разновидных пешеходов. Эта была действительно грандиозно-эффектная картина. Блестящий вид гвардейских конных и пеших полков, в красивых мундирах, церемониальным маршем дефилировавших под звуки полковой музыки, барабанов с пикколами, с великаном тамбур-мажором во главе, голосистых песенников предшествуемых лихим запевалой-молодцом, - вот что прежде и более всего бросилось мне 4-х летнему мальчику, в глаза, и что единственно я и помню.
И важные тамбур-мажоры (напоминавшие мне далеко улетавшего друга моего Grosjeanа) и веселые запевалы: трудно было решить, кому следовало отдать преимущество, первым или вторым? Правда, тамбур-мажоры, без всякого нарушения маршевого движения, ловко повертывались боком то направо, то налево, а то и совсем обернувшись лицом к следовавшим за ним барабанщикам, шагали задом вперед и при этом, то выделывали над головою быстрейшее "мулине" своей тяжелой палкой, то, в такт, подбрасывая ее высоко-высоко, ловили опять на ходу.
Со своей стороны и запевалы в грязь лицом не ударяли. Весело, с плутовским смехом, разлитым по всему лицу, по временам слегка подергивая плечами, заливается истый солдатский запевала звонким высоким тенорком и с полным, совершенно искренним самодовольствием метко подчеркивает знаменательнейшие слова юмористического текста песни, нередко собственной его импровизации.
Но, не одним только голосом, не одной только мимикой работает удалой наш запевала: все тело его, все его члены в непрерывном движении. Одною рукою потрясывает он звонкие бубны, другою извлекает разнородные звуки из них: то, обмуслив слегка большой палец, трет им поверхность своего инструмента, и таинственный гул летит по воздуху, то бойко ударяет и постукивает по бубнам обратной стороной руки, и светлые барабанные звуки раздаются далеко.
А между тем, живо повертываясь гибким телом во все стороны, выделывает он ногами всевозможные и даже невозможные балетные эволюции, начиная от умеренного плавного поплясывания до самого вакхического плетения и выбрасывания коленц настоящего залихватского русского трепака.
В особенности отличался один запевала. Это был коренастый краснощекий унтер-офицер, лет 35, а может быть и больше, с Георгиевским крестом и со знаком прусского Чёрного Железного Креста на груди; знать, лихой наш молодец, кое-что более чем песни запевать умел. Я так и впился в него глазенками и ушами.
Славно, правда, певала нянька Алена Ивановна, лихо отплясывал трепака 17-тилетний наш форейтор Тимошка; но куда им было против этого молодца! Оба вместе взятые в подметки ему не годились!
Лет через 12 или 13, когда я уже порядочно играл на фортепиано, случай привел меня познакомиться с пламенным любителем музыки, а в особенности русского народного пения, маститым егермейстером Юшковым, который содержал весьма хороший собственный оркестр из крепостных людей и таковой же хор певчих. От него я впервые слышал про славного русского скрипача екатерининских времен Хандошкина (Иван Евстафьевич).
Юшков объяснил мне, что после французской кампании действительно в Измайловском полку был храбрый унтер-офицер, славившийся как отменный запевала лихих солдатских песен.
Захватило, однако же, во время триумфального шествия гвардейцев детское мое сердце не одно только залихватское пение и ловкое солдатское плясание, а также и ясно раздававшийся текст песни, с известным припевом всего хора: "Ах, вы сени, мои сени". В этой песни изображалось, как "батька, славный князь Кутузов перехитрил антихриста, французского Бонапарта" (Тебе путь днесь, Банапарте, по Кутузовской-де карте!).
Когда мы приехали домой, собравшийся вечером в детской ареопаг наш много и долго трактовал о событии дня. Рассказывали все вперебивку остававшейся дома мамке меньшего брата про все виденное и слышанное.
Старшим двум детям более всего понравились пышные кареты и великолепные туалеты придворных дам да блеск генеральских мундиров; няня восхваляла великолепие высшего священства и любовалась кирасирами и гусарами.
Девочке-подняньке нравились тамбур-мажоры, и она дерзнула даже сказать, будто они лучше бывшего "нашего" француза Grosjeanа, за что я чуть-чуть не вцепился в нее. Наконец, однако же, мы с форейтором Тимошкою (которого, ради его искусства плясать, иногда также допускали в детскую) решили, что наилучшим во всем церемониальном акте оказались пение и залихватская пляска упомянутого выше запевалы.
Другие публикации:
- Забывают, что я была королевой (Из писем к Императору Александру I бывшей голландской королевы Гортензии (Богарне))