Глава 56
Мне казалось, что в хирургии справятся сами. Какое там! Не проходит и десяти минут, как вызывают и говорят – прямой приказ Вежновца. Понимаю: главврач до сих пор страшно злится из-за происшествия с Ольгой Великановой, хочет на мне хотя бы частично возместить свой гнев. Когда мою руки и вхожу в операционную, то оказывается, что Иван Валерьевич не сам оперирует. Сегодня он занимается тем, что занимается своим самым любимым делом – действует всем на нервы. Операцию же проводит Нина Геннадьевна Горчакова. Вижу это и замечаю про себя: «И то слава Богу!»
– Увеличьте мощность вытяжки, – требует Вежновец, стоит мне переступить порог. При этом главврач презрительно морщится под маской, глядя на больного. – Ненавижу запах гниющей плоти, мерзость, фу!
Понимаю, что это его «показательное выступление». Человек, который говорит такое публично, хирургом априори стать не может, поскольку человеческий организм порой выдаёт такие ароматы, впору в космос улететь и не возвращаться. Но таков Вежновец. Ему важно показать своё непомерно распухшее эго.
Он подходит к Горчаковой и говорит, выглядывая из-за спины:
– Действуйте скорее. Эти бактерии работают быстрее вас.
– Электростимулятор… – произносит Нина Геннадьевна, стараясь не обращать внимания на колкости главврача.
– Давление упало до 95, – сообщает анестезиолог.
– Марлю. Крови по-прежнему нет, – говорит Горчакова. – Некроз мышц.
– Да, явно, – обходит стол с другой стороны и снова комментирует Вежновец. – Так, там сосуды. Смотрите, не перережьте их!
– И не собиралась, – сквозь зубы отвечает Нина Геннадьевна.
– Сделайте надрез сантиметра четыре примерно, – указывает главврач.
Проходит секунда, и он взрывается возмущением:
– Чёрт! Я же сказал четыре, а не восемь!
– Нам нужны чистые края, – отвечает на этот выпад Горчакова. – Если удалить мало ткани, то инфекция может остаться.
– А, вот и вы, госпожа Печерская! – обнаруживает меня Вежновец, хотя в операционной я уже несколько минут и жду, пока пригласят. Самой соваться в такие процессы не принято. – Давайте, помогите коллеге Горчаковой. Надеюсь, у вас получится убрать всё лишнее, не пользуясь пилой.
Присоединяюсь к Нине Геннадьевне. Она интересуется, как парень сумел подцепить такую инфекцию. Отвечаю, что шёл разговор об укусе неизвестного насекомого.
– Тампон. Скальпель, – командует Горчакова, я ассистирую.
– Осторожнее, Эллина Родионовна, – язвительно говорит Вежновец, стоя в ногах пациента.
– Скажите, только меня одну раздражает это постоянное брюзжание? – тихо говорю Нине Геннадьевне, намекая на одного вредного типа.
– Не только тебя, – шёпотом отвечает Горчакова.
Я понимаю, отчего она не пошлёт Вежновца подальше: будучи человеком честолюбивым, она давно метила на должность заведующего хирургией. Но пока здесь работал Валерьян Эдуардович Заславский, ей даже мечтать не приходилось о том, чтобы занять его место. Возможность представилась, когда он уволился, и Нина Геннадьевна сначала стала исполнять его обязанности, а затем была утверждена в должности. Теперь вынуждена терпеть выходки главврача.
– Удалите заражённую ткань, остальное пусть делают антибиотики, – снова лезет Вежновец со своими указаниями.
– Вы шутите? – поворачиваюсь к нему.
– Нет, я серьёзно.
– Я дошла до конца. Там всё тот же некроз, – помогает мне Горчакова.
– Шесть часов в барокамере увеличат насыщенность кислородом. Дайте парню шанс остаться с действующей ногой. Вам это не нравится? – спрашивает Иван Валерьевич.
Проходит ещё десять минут, и я озвучиваю то, чего бы мне совершенно не хотелось:
– Задеты нервные окончания.
– Придётся ампутировать, – добавляет Нина Геннадьевна.
– Удаляйте омертвевшие ткани, мы ещё не всё сделали, – настаивает Вежновец.
– Если будем тянуть, придётся делать экзартикуляцию бедра, – отвечаю на это.
– Рискнём, – упрямится главврач.
– А если не выйдет?
– Если ампутируем выше колена, то он сможет ходить на протезе, – предлагает Горчакова другой вариант.
– Если инфекция дойдёт до бедра, результат – заражение крови, – парирую я.
– Я пытаюсь сохранить парню ногу, – говорит Вежновец.
– А как насчёт жизни? – интересуется Нина Геннадьевна.
– Это одно и то же, – упрямо повторяет главврач.
– Что вы говорите? Конечно нет, – замечаю на это. – Смотрите: бур идёт, как по маслу…
– Вот и хорошо. Режьте, пока не дойдёте до живой ткани, – требует Иван Валерьевич.
– Она начинается на последней трети бедра. Это безнадёжная рана, – говорит Горчакова.
Мы обе замираем и смотрим на Вежновца. В этот момент ему решать, поскольку я всего лишь ассистент, а Нина Геннадьевна хоть и оперирует, но всё равно не пойдёт против воли начальства.
– Режьте, – коротко бросает главврач и устремляется к выходу.
– Вы уверены? – спрашивает Горчакова.
– Я сказал: режьте немедленно! – бросает ей Вежновец и покидает операционную.
После того, как мы наконец закончили, я поднимаюсь на крышу, чтобы продышаться. К своему большому удивлению, обнаруживаю главврача. Он сидит на маленькой табуретке, – видимо, сюда её принёс сам, что ещё поразительнее, – и смотрит на панораму Питера. На плечи накинул пальто, чтобы не замёрзнуть. Голова не покрыта. Вид у Ивана Валерьевича, как ни странно, – и таким я, кажется, никогда его прежде не видела, – очень печальный.
Подхожу к нему и говорю тихо, боясь нарушить личное пространство:
– Мы всё сделали правильно.
Конечно, я о том парне. И мне кажется, это и есть причина, отчего наша «заноза в пятой точке» теперь на крыше тоскует. Он ведь хотел сохранить парню конечность, а не вышло.
– Вы себя или меня в этом убеждаете? – грустно спрашивает Вежновец в ответ.
– У всех бывают трудности в судьбе, которые надо пережить. Всё наладится.
– Оставьте свой дешёвый психоанализ, Эллина, – слышу ворчливое в ответ.
– Ладно, – пожимаю плечами и собираюсь уходить, но вдруг Иван Валерьевич меня останавливает:
– Постойте…
После паузы говорит, глядя на крыши домов.
– Я знаю, меня в клинике многие не любят. Мне на это глубоко наплевать. Я сам многих не люблю. Но я своё дело знаю отлично. Я каждый день спасаю людей. Не всегда за хирургическим столом, чаще принимая ответственные решения. Причём порой это такие люди, которым больше никто не может помочь. Если я не смогу это делать… – Иван Валерьевич вдруг замолкает. Опускает голову, кусая нижнюю губу.
Смотрю на него в растерянности. Что это? Всесильный и такой обычно язвительный Вежновец готов… заплакать?! Да что это с ним такое происходит сегодня?! Неужели так сильно его задело то, что случилось с тем парнем?
Подхожу, встаю напротив. Но поскольку Вежновец низко опустил голову, присаживаюсь напротив него на корточки, чтобы наши головы оказались на одном уровне.
– Иван Валерьевич, что случилось?
Он молчит некоторое время, потом произносит негромко и с болью в голосе:
– Вы помните того мальчика из частного приюта, Артёма? Мы вместе с вами его лечили.
– Да, конечно. У него лейкемия… Потом наступила ремиссия. Как он себя чувствует?
Главврач некоторое время молчит, потом говорит дрогнувшим голосом:
– Мне час назад сообщили, что его не стало.
У меня вырывается вздох сожаления.
– Боже мой, Иван Валерьевич, мне ужасно жаль… Я знаю, что вы были его опекуном…
Вежновец смотрит мне в глаза. Они увлажнились, но огромная сила воли не даёт коллеге проявить большую слабость, чем он того желает сам. Будь на его месте человек более слабый, он бы сейчас рыдал, уверена в этом.
– Снова я остался один. На всём белом свете, – почти шепчет мой собеседник, едва шевеля губами.
– Мне… я… – хочу что-то сказать, какие-то слова утешения, но ничего в голову не приходит. И пока между нами висит эта тяжёлая пауза, Иван Валерьевич медленно протягивает руку в мою сторону, нежно проводит пальцами по моей щеке…
– Элли… – говорит с надеждой, неотрывно глядя в глаза. Он вроде бы хочет ещё что-то к этому добавить, но не решается.
– Я… простите, мне нужно идти… – поднимаюсь, едва ощутив эти прикосновения.
Вежновец смотрит в мои глаза печально и… как-то ещё, только я даже самой себе не могу признаться в том, что это то самое чувство, которое все считают самым главным в мире.
– Элли… – снова произносит главврач.
– Простите, Иван Валерьевич. Мне правда нужно возвращаться к работе.
С громко бьющимся от волнения сердцем и пылающими щеками еду в лифте, перевожу дыхание. Сделать это при таком уровне стресса очень непросто. Как назвать произошедшее, как расценить? Вежновец хотел мне признаться в том, что давно скрывает в душе, и драматические обстоятельства его подтолкнули к этому?
Когда лифт открывается, и я оказываюсь на своём этаже, стараюсь выбросить лишние мысли в сторону. А чтобы не оставаться с ними наедине, сразу же иду в регистратуру. Как оказывается, не напрасно: тут же прибывает «Скорая». Иду встречать вместе с Машей.
– Светлана Фетрова, 42 года, – рассказывает коллега из «неотложки». – Домашние роды, у ребёнка затруднённое дыхание.
– У вас были трудные схватки? – уточняю у роженицы.
– Нет, всё хорошо.
– Тест по Апгар семь, но ребёнок кричал слабо, – добавляет какая-то женщина. Она выходит следом за Светланой, неся на руках младенца.
– Кто вы? – спрашиваю её.
– Акушерка.
– Что с моим малышом? – волнуясь, спрашивает мамочка.
– Сейчас узнаем. В третью смотровую, – отдаю распоряжение.
Вскоре осматриваем роженицу. Лидия Туманова, которая присоединились к нам, сообщает, что та потеряла много крови.
– Что с ребёнком? – тревожится Светлана.
– Скобы, – говорю медсестре Зое Филатовой.
– Надо было рожать в больнице, – сетует роженица.
– Кровь на протромбин, свёртываемость и группу, – даю новое поручение.
– Мы занимаемся вашим ребёнком, теперь надо помочь вам, – успокаивает Светлану Лидия Борисовна.
– Давление 60 на 80, – сообщает Зоя.
– Что случилось? – роженица переводит взгляд от одного члена бригады к другому.
– У вас большая потеря крови, – повторяет Маша.
– Да нет же! С ребёнком! – нервно уточняет Светлана.
– Им занимается наша педиатр, доктор Званцева. Света, смотрите на меня, – говорит Туманова.
Оставляю роженицу с ней, иду проверить, как малыш.
– Оксиметрия 82%, – докладывает медсестра. – Задыхается.
– Дыхательную трубку номер три без мешка, – говорит Маша и прослушивает новорождённого.
– Что слышишь? – спрашиваю подругу.
– Влажные шумы. Жидкость в альвеолах. Помоги интубировать.
Выполняем необходимую процедуру. Сама бы я точно не справилась. Ребёночек такой крошечный. Всегда удивляюсь: как Маша может там что-то рассмотреть?
– Так, трубку ввела. Теперь детский дыхательный аппарат, и готовимся заниматься пуповиной, – произносит подруга. – Свяжитесь с интенсивной терапией для новорождённых, – говорит она медсестре.
– Что им сказать? – звучит встречный вопрос.
– Не знаю, – отвечает Маша.
Пока оставляем маленького у нас. Отвозим его с мамой в одну палату. Пусть побудут вместе, так будет лучше им обоим. Я возвращаюсь в кабинет, сказав, чтобы меня позвали, когда анализы новорождённого будут готовы. Но не остаюсь в одиночестве и двадцати минут, как входит Гранин. Как и в прошлый раз, он игриво настроен. Натыкается на моё грустное лицо, тут же спрашивает:
– Что у тебя случилось?
Рассказываю о том, как мы делали операцию. Как Вежновец трепал нам нервы, а потом я обнаружила его едва не плачущим на крыше. Вижу, как Никита хочет сказать «И поделом ему!», но, услышав причину, темнеет лицом.
– Жаль мальчика, – произносит тихо.
Мне ужасно хочется рассказать про то, что было дальше. Но, конечно же, признаваться в этом не стану. Не хочу спровоцировать ещё один скандал. Ещё не утихла вся эта история с Великановой и вообще неизвестно, чем закончится. Пока тишина, но это может быть затишьем перед бурей. Никита, видя моё расстроенное состояние, подходит, обнимает. В его руках мне становится намного легче, успокаиваюсь. Вскоре приходится расстаться: готовы анализы ребёнка.
Иду к Светлане.
– Моя мать родила меня дома, – вспоминает роженица, поглаживая крошечную ручку своего малыша. – Я думала, так будет лучше.
Маша, которая стоит рядом, сообщает, что пришли результаты анализов.
– Боюсь, у вашего ребёнка сиалидоз.
– А что это?
– Это когда в организме не хватает фермента, расщепляющего в клетках белки, – поясняет доктор Званцева. – Уже сильно поражены печень, кости и нервная система.
В палате повисает тяжёлое молчание. Светлана ошеломлённо смотрит на малыша.
– Я уже почти час смотрю на него, но так и не решила, как назвать… – говорит глухим голосом.
– Дети с сиалидозом обычно умственно отсталые и часто слепые, – произносит Маша. – Он никогда не будет ни ходить, ни говорить и проживёт не больше двух лет.
Заглядывает администратор и сообщает, что звонят из детской реанимации.
– Простите, – произносит доктор Званцева и выходит.
По щекам Светланы текут слёзы.
– Мне кому-нибудь позвонить? – спрашиваю её.
– Нет, у нас никого нет, – отвечает роженица.
Оставляю её с маленьким. В регистратуре нахожу Машу.
– Мне кажется, ты была с ней не слишком тактична, – говорю ей.
– Я должна была сказать, что малыш не выживет, – хмурится подруга.
– Можно было как-то помягче…
– Как? – глаза Маши становятся злыми, словно это я в чём-то виновата. – Что сказать? Натянуть на рот улыбку и сделать вид, что всё будет хорошо?! К чёрту! – она машет рукой и уходит.
Непонимающе смотрю ей в след. У неё-то какая причина так себя вести?
