« — А моя мать восьмого родила, вроде девку, да померла. Схоронили. А ребятенка отец повитухе отдал. Куда ее? Сами еле выжили. Ни с кем не знаюсь я: ни с отцом, ни с сестрами, ни с братовьями. Я замуж в другую деревню вышла. Муж хороший у меня, сын есть. Воюют оба.
— Пелагея, ты, это… слышь… в кармане адрес-то. Напиши сама, по-бабски, матери моей. Так, мол, и так! Воевал, от фрицев не прятался. Не герой, но и не трус. Сестричка объяснит ей. Сама напиши, ладно? И жене напиши! У меня тоже шесть дочек, сына хотел, но так и не дождался! И не дождусь уже. Эх, пропала фамилия! Куликовы мы. Все, нет больше Куликовых».
Часть 33
1946 год весна
Хорошо, не по-деревенски одетый мужчина появился в Высоком рано утром, еще петухи не пропели. Он, озираясь по сторонам, шел по еще не проснувшейся деревне, будто искал кого-то. Он улыбался каким-то своим, ему одному известным мыслям.
…Пелагея ту ночь провела в медпункте: мальчонка, сынок Катерины Анютиной, сильно заболел, у него долго не спадал жар, ребенок бредил, сильно кашлял, и Пелагея решила оставить его при себе. Катя тоже упросила Пелагею остаться с ним. Ближе к полуночи температура у мальчишки спала, он пропотел и крепко уснул. Катерина успокоилась, перестала плакать, перекрестилась, сделалась слишком словоохотливой, и они с Палашей проговорили всю ночь. Катя рассказывала, как тяжело жили в войну.
— Под немцем ня стояли, и то ладно, — баба перекрестилась трижды и поклонилась по привычке, хотя икон не было. — Но голодно было, Палашка-а-а, ой-е-ей, как голодно! Усе жа на фронт отправляли. Ничавой себе почти шта ня оставляли. Заморозки быля, усе померзло! Совсем неча жрать было.
Катерина, мерно раскачиваясь из стороны в сторону, продолжала рассказ:
— Знашь, Палаша, я ишть на охоту ходить дажа стала. Ага! Возьму ружо Акимкино и у лес. Патронов извяла поначалу видимо-невидимо: меткости ня было совсема. Откудава? Я жа рази думала, што когда-то стрялять буду. Хорошо, их многа было, патронов-та! Ага. А потома, знашь, вдруг зайца пострелила. Ага. Испужаласи! Страсть! А потома обрадоваласи. У тот день мы похлебку знатну сварили. Ух и кусно было! Пацанва моя до сях пор иной раз так и успомнять: «А помняшь, мамка, как зайца мы ели и похлебку хлябали». Потома ладно усе пошло: приноровиласи я. Как пойду у лес, так и принясу чавой: то зайца, то птицу какую-нябудь. Усех дерявенских ребятишек стала подкармливать понемножечку. А потома и Иринка Потапова со мной ходить стала. А чевой нет-та? У нее ружо тожа было мужнино. Царствие небесныя! Погиб у сорок третьем. Я ей казала, мол, чавой сидишь? Дети голодныя у тебе, а ружо висить без дела. Рази морковкой да капустой накормяшь? А ну пошли! Ну и пошла она, а потома и Галя с нами. От так, Палашенька. Ох и перебили мы зайцев у нашем лесу! Думаю, до сях пор их нету. Ох, ня сярчай земля-матушка! — женщина снова трижды перекрестилась.
Пелагея Катерине кое-что из своей фронтовой жизни тоже рассказала. Про то, как не ели сутками, а иной раз и воды напиться не было.
— Палашенька, а я вот тебе спросить чевой хотела: ну а как жа вы тама… ну енто… ну ежеля дела наши… аль у туалет припреть? Палаша, ну женския дела-то, а у тебе и пить-та нету водицы. А тута и вона чавой…
Пелагея усмехнулась мысленно: «Эх, знала бы ты, Катерина… какие уж там женские дела или в туалет!»
А вслух сказала:
— Справлялись, а куда деваться было? Вам трудно жилось, и нам не легче.
— Что ты, Палашенька! Я рази сравниваю! У нас хочь ня стряляли. Вон в Быстровке немцы стояли, да в Волчьем логу. Страсть! Скольки народу пожгли! Страшно енто. А тебе так и усе четыря года стряляли да взрывали.
— Спать ложись, Катя, пока малой спит! — Пелагее не хотелось продолжать этот разговор, не любила она о войне рассказывать. — Неизвестно, что завтра будет. Отдыхай. Еще пока не выздоровел Федотка, неизвестно, что завтра… ой, уже сегодня будет.
ЗДЕСЬ ВЫ МОЖЕТЕ ПОЧИТАТЬ И ДПУГИЕ МОИ РАССКАЗЫ.
Пелагея накинула шинель, ночи были все еще прохладные, и вышла во двор. Присела на лавку, прикурила цигарку и улетела мыслями далеко-далеко, в 1942 год. Она тогда бойца с поля волокла, был он тяжело ранен, но разговаривал с ней, хотя и с трудом.
— Откуда ты, сестричка?
— Я деревенская. А ты?
— Алтайский я, из Бийска. Ох и красота же у нас!
Боец еле дышал, но говорил. Это Пелагея ему наказала. Болтай, мол, если можешь. Сколько раз такое было: волокла бойца, а он уже мертвый давно.
— Зовут тебя как?
— Пелагея я! А ты?
— Мирон. Мать у меня, однако, тоже Пелагея. Тебя как в деревне называют?
— Палашей.
— А мою маму — Полюшкой, Полиной. Глухая она у меня, с рождения глухая.
— Да как же это? — поразилась Пелагея. — А как разговариваете?
— Знаками! Привыкли уж! А отец слышит! Мать красивая больно у меня. Многие парни бились за нее, но она отца выбрала. Ох любовь у них была! Шесть девчонок мать родила, я седьмой, младшенький. Уж как ждали они меня! Две сестры тоже на фронте. Не знаю, живы или нет. Самая младшая письма пишет мне от матери, умоляет мать: только живой приди. Ждет. Эх, мать! Долго ждала меня, пока я народился. Девять лет. Не надо было мне вообще рождаться.
— Да как же это? — прерывающимся голосом выдохнула Пелагея, с превеликим трудом волоча Мирона. — Ты чего болтаешь-то? Доволоку я тебя… не думай даже. Я, знаешь, сколько уже солдат-то спасла! И тебя спасу, ты обязательно выживешь.
Чуть отдышалась и продолжила:
— А моя мать восьмого родила, вроде девку, да померла. Схоронили. А ребятенка отец повитухе отдал. Куда ее? Сами еле выжили. Ни с кем не знаюсь я: ни с отцом, ни с сестрами, ни с братовьями. Я замуж в другую деревню вышла. Муж хороший у меня, сын есть. Воюют оба.
— Пелагея, ты, это… слышь… в кармане адрес-то. Напиши сама, по-бабски, матери моей. Так, мол, и так! Воевал, от фрицев не прятался. Не герой, но и не трус. Сестричка объяснит ей. Сама напиши, ладно? И жене напиши! У меня тоже шесть дочек, сына хотел, но так и не дождался! И не дождусь уже. Эх, пропала фамилия! Куликовы мы. Все, нет больше Куликовых.
— И не выдумывай даже. Сам напишешь. И сын у тебя будет. Куликов! Вот доползем, подлечат тебя, и сам напишешь. Как сына-то назовешь?
Долго еще Пелагея что-то рассказывала Мирону, да только ничего он ей больше не ответил.
— Мирон! Ты чего молчишь-то? — вдруг страшная догадка осенила Палашу. — Мирон!
Она принялась трясти мужика, да чего уж трясти-то…
Вечером того же дня написала Палаша письма и матери, и жене Мирона…
Через два месяца неожиданно пришел ответ: Пелагею приглашали в гости на Алтай.
Палаша ответила, и снова пришло письмо, но в нем уж безрадостные новости были: умерла мать Мирона, шибко страдала о сыне своем…
Так просидела Пелагея за думами во дворе до самого рассвета. А чуть солнце показалось, увидела она незнакомого мужчину.
«Не деревенский», — мелькнула мысль, а сердце гулко забилось, будто оборвалось и затрепыхалось.
«С чего бы?» — не поняла Пелагея.
Мужчина приметил Пелагею издали и направился прямо к ней:
— Здравствуйте, — чуть поклонился он.
— И вам не хворать, — чувствуя, как нарастает напряжение, ответила Пелагея.
— Простите, а не подскажете, как мне найти Пелагею Прохоровну Хворостенкову?
Пелагея, едва дыша, ответила:
— Я это. А вы кто же будете?
— А я Колыванов Андрей Петрович. Отец Настеньки.
Татьяна Алимова
Все части повести здесь ⬇️⬇️⬇️
