Глава 41
Перед сном, собравшись с силой воли, открываю письмо. Его автор – полковник Самсонов, начальник военного госпиталя, в котором служит капитан медицинской службы Дмитрий Соболев. Вначале он рассказывает о том, как к ним приехал новый коллега. Как быстро включился в работу, и буквально за первую неделю спас троих военнослужащих, получивших очень серьёзные ранения.
«Обычно в таких случаях мы сразу вызываем вертолёт и отправляем в тыловой госпиталь, а оттуда пациентов везут в Москву, поскольку у нас нет такого оборудования, а главное – опытных докторов, – пишет Самсонов. – Но с прибытием капитана Соболева ситуация резко изменилась к лучшему. Он оказался человеком широких знаний, очень умелым и решительным. Потому те трое бойцов не только выжили, но и идут на поправку, хотя им предстоит долгая реабилитация».
Дальше полковник рассказал о буднях непростой работы в прифронтовой полосе, когда поток раненых то нарастает настолько, что весь госпиталь оказывается ими переполнен, то почти прекращается, и тогда приходится лечить мелкие травмы, инфекционные или обострившиеся хронические заболевания.
«Народ к нам поступает разновозрастный, от 20 до 55 лет, – продолжает Самсонов. – Тем, кто молодые, обычно лечить нечего или всякая мелочь. А вот кто за 40, у тех начинаются болячки посерьёзнее. Недавно прибыл командир взвода миномётчиков – взрослый мужчина 47 лет. Был призван во время мобилизации, потом решил остаться по контракту. У него обострился хронический панкреатит. При таком заболевании показана диета, а откуда ей взяться на передовой? К тому же оказался пациент любителем жирного. Вот поджелудочная и не выдержала».
Я все читаю и жду: когда же снова зайдёт разговор о Дмитрии? Видимо, полковник просто решил высказаться о наболевшем. Дальше прочитала, как трудно бывает в моменты наплыва раненых.
«Больно и обидно смотреть, когда привозят какого-нибудь бойца, который хочет жить и умоляет его спасти, но стоит провести осмотр, как становится понятно: жить ему осталось час-два, не больше. За это время, даже если вызвать вертолёт, никто не успеет. А ведь чаще всего вертолёт и прибыть не может – воздух заполнен вражескими дронами, и лётчикам не дают разрешения подняться в воздух. Приходится использовать наземный транспорт, а это чаще всего – несколько часов тряски по разбитым дорогам».
Лишь в самом конце письма, выговорившись, Самсонов снова возвращается к Дмитрию.
«Капитан Соболев зарекомендовал себя отлично во всех отношениях. Но с тяжёлым сердцем вынужден сообщить, что три дня назад наш госпиталь во время передислокации к новому месту подвергся массированному артиллерийско-миномётному обстрелу и атаке наземных войск противника. Мы были вынуждены принять бой и отступить. Впоследствии Дмитрий Михайлович среди раненых и погибших обнаружен не был. Он пропал без вести. Возможно, был взят в плен или погиб. В отношении этого факта проводятся следственные действия», – завершал полковник письмо. Потом он указывал телефоны, по которым можно было с ним связаться, адрес электронной почты. В конце отмечал, что как только у него появится информация о судьбе капитана Соболева, он непременно сообщит нам, поскольку «такова наша договорённость с Дмитрием Михайловичем».
Сложив письмо, я долго не могла уснуть. Мне будет безумно жаль, если мой коллега погиб. Но и мысль о том, что он мог оказаться в плену, не слишком радовала. Конечно, она увеличивает шансы на выживание, только вот… кто знает, в каком состоянии он там оказался, как к нему будут относиться? Если сильно ранен, то отыщется ли у врагов доктор, который захочет спасать своего коллегу с другой стороны?
Так и не найдя ответов, я уснула с письмом в руке.
***
Утро следующего дня ознаменовалось возвращением Дормедонта. Его привезла «Скорая». Мужчину нашли на окраине помойки – стало плохо, и тамошние обитатели догадались позвонить в неотложку.
– Это у меня не сердце, – говорит бродяга, пока слушаю его. – Это простуда. Мне нужен кислород.
– Давление 100 на 76, – сообщает Зоя Филатова. – Введём раствор?
– Раствор? – уточняю. Растворы-то бывают разные.
– И капельницу с инсулином, – добавляет медсестра.
Смотрю на неё с интересом, но без одобрения. С каких это пор средний медперсонал, не проработавший в нашем отделении и года, начинает давать советы докторам?
– Сначала нужно осмотреть пациента, – осаживаю слишком ретивую девушку.
– Кровь на электролиты…
– Эллина Родионовна, но ведь у него уже раньше нашли диабет, – прерывает меня Филатова. – Разве не нужно снизить сахар?
– Ты не знаешь уровень, – смотрю на неё строже.
– Где моя тележка? – вдруг спохватывается Дормедонт, осматриваясь.
– Как и в прошлый раз, осталась на парковке.
– Её же там украдут!
– Не волнуйтесь, охрана за ней присмотрит.
Бродяга смотрит мне в глаза очень пристально. Потом успокаивается:
– Исключительно из глубочайшего уважения к вашим талантам, доктор Печерская, исключительно! – и укладывается поудобнее.
– Правильно делаете, – оцениваю его поступок. – У вас в лёгких жидкость. Вас лихорадит.
– Что? Я же ледяной…
– ЭКГ, рентген груди, энзимы.
– Это диабет, – замечает не к месту Филатова.
– Проверьте его печень, – продолжаю, стараясь не обращать внимания на ненужные реплики.
– Я уверена, что сахар у пациента очень высокий.
– Подключите больного к монитору.
Потом просто ухожу. Мысли о Дмитрии Соболеве продолжают всё утро крутиться в голове, это довольно тяжело. Как всегда, единственный способ – переключиться на пациентов. Тем более что ко входу подлетает «Скорая». Внутри оказывается десятилетняя девочка – ехала с отцом в школу, но попали в ДТП с цементовозом. Она сидела сзади.
– Как тебя зовут? – спрашиваю ребёнка.
– Мелисса.
– Ты теряла сознание?
– Нет.
– Где болит?
– В груди.
Отправляю её с доктором Званцевой в отделение. Следом – отец девочки. Ударился горлом об руль, коленом – о рулевую колонку. Сознание не терял. Говорю медсестре, чтобы позвали хирурга.
Первым делом занимаюсь вместе с Машей девочкой.
– Следи за светом, – вожу перед её глазами фонариком. Реакция есть, давление в норме, 100 на 70. – Ты ударилась шеей?
– Нет.
– Точно?
– Всё хорошо, мы тебя вылечим.
– А где мой папа?
– С ним другой врач. Я это сниму, только не шевелись, – убираю шейный корсет. – Так, замри. Снимаю. Молодец. Боковой рентген.
– Оптоволоконный зонд у вас? – из соседней палаты заглядывает Сауле.
– Возьми на столе, – отвечает ей Катя Скворцова.
Всё бы ничего, но девочка поворачивает голову и видит отца, лежащего на столе в соседнем помещении. Тут же кричит:
– Папа! Это мой папа!
– Боль в левой подмышке, – констатирует Маша. – Перелом?
– Нужен катетер Фолея, – отвечаю ей, и даже приходится повысить голос, поскольку Мелисса продолжает громко звать отца. С трудом удаётся её успокоить, пообещав, что прямо сейчас пойду к нему и посмотрю, как дела, а потом вернусь и расскажу.
Так и делаю.
Доктор Звягинцев интубирует отца Мелиссы. Кислород упал до 92%. У него тахикардия.
– Боже… – говорит Сауле, когда снимает шейный корсет.
– Что? – спрашивает Пётр Андреевич.
– Большая гематома перед трахеей, – показывает медсестра.
– Будете резать? – спрашиваю Звягинцева.
– Пока нет. В крови ничего не увижу, – отвечает он.
– Кислород низкий, – замечает Сауле, качая кислородный мешок.
– Ничего не чувствую, – ворчит Пётр Андреевич.
– Может, сначала нужно найти гортань? – подсказываю.
– Чёрт… – ругается коллега.
– Что будете делать?
– Дайте зонд.
– Так-так… Что у нас тут интересного происходит? – в палату заходит Вежновец.
– Надавите на гортань, – продолжает Звягинцев, не обращая внимания на главврача и обращаясь ко мне.
– Где она… – не могу отыскать, слишком сильное повреждение.
– Прощупывайте, – теперь настала очередь Петра Андреевича мне подсказывать.
– Ау-y-y-y! – повышает голос Вежновец. – Есть кто живой?
– Обширная гематома блокирует трахею, – наконец сообщаю ему.
– Сколько он не дышит?
– Две минуты.
– И вы не режете? – удивляется Иван Валерьевич.
– Кругом сосуды, – парирует Звягинцев.
– Скальпель! – командует главврач.
– Я и так ничего не вижу, – ворчит Пётр Андреевич, пытаясь что-то рассмотреть посредством эндоскопа.
– Кислород 84%, – докладывает Сауле.
– Я уже почти вошёл… – произносит Звягинцев.
– Режу! – заявляет главврач, погружая скальпель.
– Нет, я же сказал! – пытается его остановить Пётр Андреевич, но когда кто мог повлиять на Вежновца? Он же упрям, как стадо ослов! В ответ на возмущённый вскрик Звягинцева со стороны пациента во все стороны вылетает алый фонтан.
– Всем ясно, что сердце встанет, – невозмутимо говорит главврач, который теперь выглядит, как заядлый мясник. – Ножницы. Зажим.
– Что вы делаете? – поражаюсь действиям Ивана Валерьевича. Он взял пятикубовый шприц, выбросил иглу и поршень, ножницами отсёк подыгольный конус вместе с началом цилиндра.
– Давление 80.
– Вы заденете сонную артерию! – нервно предупреждает Звягинцев. Но Вежновец, конечно, плевать хотел на чьё-то мнение. Взял и вставил получившуюся трубку в рану. Тут же пациент потянул воздух через неё, а главврач удовлетворённо заметил, обведя нас победным взглядом:
– Трахеостомия! В полевых условиях.
– Кислород растёт, – тут же сказала Сауле.
– В следующий раз меньше нытья, больше дела, доктор Звягинцев! – заявил Вежновец.
Пётр Андреевич обиженно поджал губы, а меня сразу вызывают в соседнюю палату. Там Маша отводит меня в сторону и сообщает, что томограмма в норме, в моче у Мелиссы крови нет. Но обнаружилась другая тревожная проблема – у девочки обнаружилась известковая масса в лёгком, а значит требуется консультация онколога.
– Эллина, Маша, – нас окликает Катя Скворцова. – Там Вежновец ставит трубку вашей пациентке.
– Что?! – спрашиваем обе ошеломлённо и устремляемся в палату.
– Терпи, Мелисса, – говорит Иван Валерьевич, вставляя девочке катетер в локтевую вену.
– Что вы делаете? – задаём ему животрепещущий вопрос.
– Где томограмма? – спрашивает Вежновец.
– В онкологии, – отвечаю.
– Опухоль?
– Случайно нашли. Рабдомиосаркома, – говорит Маша.
– Кровь в лёгких была?
– Нет.
– Теперь есть.
– Что такое? – спрашивает Мелисса, начиная волноваться.
– Мы поставим тебе трубку, солнышко, – улыбаюсь ей.
– Кровь в грудной полости, – замечает Вежновец и рычит на Катю Скворцову. – Скорее! Мой пёс приносит тапочки быстрее!
– Моя мама уже приехала? – спрашивает меня девочка.
– Она едет.
– Получите разрешение на операцию, – говорит медсестре главврач.
– Её отец в реанимации. Вы его вскрыли, – отвечаю ему.
– Мелисса! Тебе нужна операция, – бесцеремонно, не заботясь о чувствах ребёнка, говорит ей главврач. Этим он меня изумляет. Как такое возможно: трястись над усыновлённым мальчиком, но так бестактно вести себя с этой маленькой пациенткой?!
– Что?! – кричит напуганная девочка.
– Мы тебя вылечим, – отвечает Вежновец. – Уже сто кубиков. Поехали!
– Не волнуйся, – пытаюсь успокоить Мелиссу, помогая вывозить каталку.
Когда дверь лифта за ними закрывается, иду проведать Дормедонта. Зоя Филатова, пока осматриваю бродягу, рассказывает, что пообщалась с ним и узнала: однажды он три дня проходил в нашей клинике диализ и отключился.
– Глюкоза зашкаливает. Поставила инсулин, как вы и велели. Возможно, у него ещё уремия. Типичный букет болезней.
– Сделайте урограмму и расширенный анализ крови.
– Уже делали. Дважды.
– Томограмму живота и таза. Нужен нефролог.
– А может, отправим его в терапевтическое отделение? Пусть они его лечат.
– Пока он у нас, – цежу сквозь зубы. Что такое сегодня с этой медсестрой? Лебедев её укусил, что ли?
– Хорошо, как скажете, – неожиданно соглашается Филатова, переставая со мной пререкаться.
Ближе к вечеру мне звонит Вежновец и приглашает, – именно так, не приказывает, – поучаствовать в операции, которую он собирается провести Мелиссе.
Через час работаем, и главврач комментирует происходящее:
– Хорошо инкапсулированная масса. Плевра не затронута. Захват. Ах ты… блин!
– Что такое?
– Задеты рёбра. Мы здесь заночуем.
– Вы хотя бы нашли массу, – делаю Ивану Валерьевичу скромный комплимент.
– Поразительно! – произносит он спустя почти минуту молчания. – Как тело человека может вредить себе. Процесс, необходимый нам для роста, регенерация, систематически пожирает нас заново. Рискуют все. Девочки, отцы и их дочки. Рак! Мозга, печени, молочных желёз. Вечный предатель, безжалостный, беспощадный хищник. Как само время.
Я слушаю главврача и удивляюсь. Не тому, что он говорит, хотя мысли сами по себе достаточно ёмкие и чёткие. С такими можно книгу писать, если их достаточно. А тому, что Вежновец вдруг пустился философствовать. Это первое. Второе – он за последний год значительно расширил сферу своих возможностей. Был кардиохирургом, а теперь мы занимаемся онкологическим заболеванием. Это значит, что Иван Валерьевич постоянно повышает квалификацию. Когда успевает только?
После окончания операции меня вызывает Зоя Филатова.
– Ваш бездомный…
– Что случилось?
– Была эктопия, – поясняет медсестра, когда прибываю в палату.
– Сколько уже так? – слушаю пациента.
– Почти час. Хотела дать ему обезболивающее, но в карте нет записи, а он молчит.
– Она не слушает, – из-под маски произносит Дормедонт.
Даю назначение препаратов, но ввести ничего не успеваем: бродяга теряет сознание, у него останавливается сердце.
– Реанимируем! – решаю. – Адреналин! Готовьте атропин. Набор для интубации. Трубка семь с половиной, третий скальпель.
– Фибрилляция!
– Заряд 200.
– Давления и пульса нет, – сообщает прибывшая на помощь Катя Скворцова.
– Руки! Разряд!
Ничего не происходит.
– Заряд 300!
Но снова пускать электрический ток не приходится:
– Синус. Есть пульс, – говорит Филатова.
– Крепкий Дормедонт, – замечаю, слегка улыбаясь и возвращаюсь к препаратам, которые ему необходимо ввести.
– Подложите, он хочет что-то сказать, – показывает Зоя.
Наклоняюсь к бродяге.
– Вы самая… красивая женщина… которую я… когда-либо видел, – шепчет он, а потом снова отключается.
Второй раз вернуть его к жизни у нас не получается.
После этого собираюсь домой. У выхода догоняет Гранин. У него только смена началась.
– Элли, я хочу знать, где мне найти своего сына.
Смотрю на Никиту оторопело.
– Не делай вид, что не помнишь. Он родился у нас. Альбина Тишкина погибла, мне рассказали. Мальчика усыновили. Скажи, как звали его приёмных родителей.
Отрицательно мотаю головой.
– Мы уже говорили с тобой об этом…
– Как скажешь, – хмурится Гранин и уходит.
Если он найдёт малыша, что это изменит в наших отношениях?