Глава 39
– Эллина Родионовна! Мальчик, семь лет, упал вниз с пяти метров вниз головой, – поступает новый пациент.
– Как это случилось?
– Их классу крупная компания подарила сертификат – посещение закулисья Театра юного зрителя. Так этот любопытный, пока другие смотрели по сторонам, забрался на леса и упал, – поясняет фельдшер.
– Зовите хирурга, – принимаю решение. Потом смотрю на голову мальчика. Она в крови, потому добавляю. – И нейрохирурга тоже.
К нам присоединяются Рафаэль и доктор Звягинцев. После короткого осмотра второй просит медсестру закрепить шею ребёнка. Потом наклоняется, прищуривается:
– Сдаётся мне, это спинномозговая жидкость. Как думаете? – смотрит на меня вопросительно.
Соглашаюсь с его выводом. Очень нехорошая с мальчиком история получается. Осматриваю наружный слуховой проход. Говорю, что вижу там кровь. Также деформирована нижняя челюсть. Звягинцев параллельно замечает: рефлексы нижних конечностей сильно ослаблены. Зрачки равные, активные.
– Возможен перелом основания черепа, – говорю бригаде. – Трубку на шесть с половиной.
– Живот мягкий. Ссадина над левым подвздошным гребнем, – произносит Звягинцев. – Пусть нейрохирург осмотрит его до анестезии.
Кардиомонитор начинает подавать тревожный сигнал.
– Сердце замедлилось! – говорит Катя Скворцова.
– С кожи головы содран лоскут. Будем зашивать.
Из хирургического приходит сама завотделением Горчакова. Она светит фонариком в глаза мальчика и сообщает, что у того зрачки не реагируют. Каждый по восемь миллиметров.
– Давление 160 на 100, – тревожно говорит Скворцова.
– Реакция Кушинга, – сообщает Нина Геннадьевна.
Я смотрю на Рафаэля:
– Коллега, поясните, что это?
– Физиологическая реакция нервной системы на повышенное внутричерепное давление, которая приводит к триаде Кушинга: повышенному кровяному давлению, нерегулярному дыханию и брадикардии. Она обычно наблюдается на терминальных стадиях острой черепно-мозговой травмы…
– Спасибо, достаточно, – удовлетворённо прерываю ординатора. Молодец испанец. Радует. Видя, что мне понравился его ответ, Рафаэль счастливо улыбается. Мне даже приходится отвести взгляд, чтобы парень случайно не подумал, будто его образованность привела меня в восторг. Он и так слишком романтизирует своё ко мне отношение. Не стоит перебарщивать. «Никите, если узнает, это очень не понравится», – решаю про себя.
– Вызовите нейрохирурга, – снова говорит Горчакова. – Нет реакции на боль. Мазок.
– В черепе большая трещина, – произносит Звягинцев.
– Роговичного рефлекса нет. Грыжа.
– Интубируем, – выношу вердикт.
– Поднимается давление, – замечает Пётр.
Невероятными усилиями нам удаётся стабилизировать состояние мальчика. Оно очень тяжёлое, и выживет ли…
Возвращаюсь в регистратуру, и стоит взять новую карточку, как прямо от двери, ведущей в вестибюль, до меня доносится громкий и хорошо поставленный, не лишённый некоторого артистизма голос:
– Иисус был целителем, – каждое слово произносится так, словно говорящий – пророк, вещающий пастве с высокой горы. Но это не так. Обыкновенный самодеятельный проповедник. Хорошо одетый (видать, неплохо паства снабжает денежками), внешне симпатичный. Ему чуть за 50, короткая аккуратно подстриженная бородка, длинные вьющиеся волосы. Обликом он напоминает батюшку из фильма «Королева бензоколонки». Того самого, который «два по сто в одну посуду и огурчик».
Смотрю на Достоевского и спрашиваю:
– Кто впустил Хвалдимира?
Фёдор Иванович поднимает кустистые брови.
– Кого, простите? Вы его знаете?
– Он наше проклятие. Прогоните его немедленно.
– Зачем?
– Через десять минут он начнёт «исцелять» людей, а мы получим кучу жалоб от пациентов, не получивших медицинскую помощь.
– Почему?
– Потому что после «исцеления» Хвалдимира они всё равно придут к нам.
– Впустите Христа в сердце своё, – начал проповедовать шарлатан, ходя между ожидающими гражданами.
Достоевский направляется к нему.
– Добрый день. Вам придётся уйти, – говорит строгим голосом.
– Вы лечите тело, – глядя на белый халат администратора и решая, что он тоже медик, заявляет Хвалдимир.
Не знаю, что будет дальше: поступает охранник, получивший огнестрельное ранение. Давление 140 на 80. Пульс 100.
– Где у вас болит? – вперёд меня к пациенту подходит Рафаэль. Видимо, решил, что раз он вспомнил описание заболевания, то теперь и на большее способен.
– Где, где… в Караганде! – ворчит крупный мужчина, у которого грудь и живот залиты кровью. – Здесь! – показывает туда.
– Что у него? – спрашиваю ординатора, давая ему возможность снова (если получится) отличиться.
– Мелкокалиберная рана в эпигастральной области. Сознание не терял, дышит хорошо, – тут же отвечает Рафаэль. Но мне не нравится, что опирается он при этом только на то, что в карточке прочитал, заполненной бригадой «Скорой». Сам же пока не осматривал.
Завозим охранника в смотровую, перекладываем на стол.
– Доктор Креспо, прошу вас, – даю ему карт-бланш.
Снова улыбается, но, видя моё серьёзное лицо, перестаёт зубоскалить.
– Кровь на электролиты, мочевину, креатинин, глюкозу, – распоряжается Рафаэль. – Рентген спины, грудины и таза.
– Нижняя челюсть цела, – помогаю ему.
Пока возимся, охранник (согласно документам, зовут его Афанасий) теряет сознание. Пробуем привести его в чувство, не получается. Давление падает.
– Центральный катетер, – беру процесс в свои руки. – Готовьте инфузор.
– Не дышит, – сообщает медсестра.
– Что будете вводить, коллега? – спрашиваю Рафаэля. Он сразу называет два препарата. Верно.
– Кислород растёт. 94%. Давление 110. Систолическое.
Нам приходится интубировать пациента. Этим испанец занимается сам, не без моих подсказок. Он действует очень аккуратно и осторожно, чтобы не повредить раненому гортань. Дальше дело за диагностами. Надо выявить, насколько глубоки раны и куда попала дробь, которую выпустили по охраннику.
Возвращаюсь к школьнику, для которого экскурсия закончилась столь трагично. Около его койки родители. Поясняю им, что Дима поправится. Хотя травму он получил серьёзную: при падении в голове мальчика лопнул сосуд.
– Это излечимо? – спрашивает отец.
– Нейрохирург поговорит с вами. – Но на томограмме видны фатальные травмы.
Оба родителя смотрят на меня с испугом.
– Но Димочка ведь жив, – говорит мать.
– Ему помогает дышать аппарат ИВЛ, лекарства стабилизируют мозговое давление. Но… если всё отключить, он умрёт. Сожалею.
Родители, едва сдерживая слёзы, снова смотрят на своего сына. Я тоже, замечаю длинные пушистые ресницы, чуть курносый носик, ровные дуги бровей, – у мальчика открытое доброе лицо. Теперь кажется, что он просто спит, а не пребывает в глубокой медикаментозной коме. Сможет ли выйти из неё – вот большой вопрос.
Продолжаю общаться с родителями мальчика. Параллельно до меня доносится разговор из соседнего помещения, куда приоткрыта дверь. Узнаю голоса Рафаэля и доктора Лебедева.
– Хирург сейчас придёт, – замечает испанец. – Вы в этом разбираетесь?
Не знаю, о чём идёт речь, но ответ Валерия, как всегда, выдаёт его сущность:
– Я по молодости год работал в больнице ветеранов боевых действий. На мне был целый этаж старпёров.
– Не зови их так, – отвечает Рафаэль.
– Почему? Так и есть. Все эти афганцы, чеченцы, ангольцы…
– Это неуважительно. Они жертвовали собой, чтобы ты мог жить, – начинает закипать испанец.
– Я и так живу, – равнодушно бросает Лебедев.
Испанец прочищает горло и не продолжает спор.
После беседы возвращаюсь к себе в кабинет. Сижу там ровно до того момента, как дверь резко раскрывается, и влетает бледная Катя Скворцова:
– Элли! Там Лебедев с испанцем вскрыли грудь того охранника!
– Что?!
Бегу туда, поскольку это из ряда вон выходящее событие. Да просто безумие какое-то!
Когда вбегаю, операция в самом разгаре.
– В перикарде полно крови, – слышу голос Лебедева.
– Вы рехнулись?! – быстро надеваю одноразовые принадлежности.
– Нужно пережать аорту этой… большой штукой, – говорит Валерий.
– Не знаете названия – не берите! – рычу на него. – Отойдите! – и буквально отпихиваю в сторону. – Зовите хирурга-травматолога! Почему меня не позвали?! – зло спрашиваю бледного Рафаэля.
– Пациент умирал, – вместо него отвечает Лебедев.
– Нет, он теперь умирает! Из-за вас!
Через двадцать минут к нам приходит Вежновец. Кто доложил главврачу о происшествии? Не знаю. Но первое, что он спрашивает, глядя на операционное поле:
– Вы чем вскрывали грудину? Гранатой? – вопрос адресован Лебедеву.
– Мы спасли его.
– Вы вообще кто такой, чтобы отвечать? – злится на него главврач, что для меня удивительно. Потом переводит взгляд на меня. – Эллина Родионовна, что за ерунда творится в вашем отделении? Вы разве здесь не заведующая?
– Да, я.
– Так покажите это, пока ваши бездари всех не угробили! – швыряет мне в лицо Вежновец, забирает больного и увозит на лифте.
– Чего это с ним? – удивляется Лебедев.
– Не надо было трогать пациента, вот что.
– Он мог умереть!
– Молчать! Оба в ординаторскую!
– Зачем?
– Быстро!
Пока они сидят и ждут, я не собираюсь вылавливать крупицы истины в мутной воде. Иду в кабинет, звоню в службу безопасности и прошу переслать мне видеозапись из третьей смотровой за такое-то время. Когда получаю требуемое, смотрю. Фильм получился не для слабонервных.
Рафаэль смотрит на кардиомонитор:
– Это уже третья экстрасистола. Надо срочно хирурга.
– Операционных мало. Он придёт, – пожимает плечом Лебедев.
Прибор подаёт сигнал опасности. Оба медика бросаются спасать пациента.
– Реанимационный набор, – требует Лебедев.
– Давление стабильно, – говорит Рафаэль.
– Нет… позвать доктора Печерскую?
– Не надо. Тахикардия. Заряд на 200. Скорее!
Я в любую секунду готова войти, но мне важно знать, что сделают эти двое.
Испанец не решается.
– Давай, чего стоишь? – возмущается Лебедев. – Мне разрешено реанимировать!
– Это асистолия, – Рафаэль показывает на монитор.
– Вскроем грудь!
– Что?!
– Я смогу! – рявкает Валерий.
– Я зову Печерскую…
– Некогда! – криком останавливает его коллега. – Халат! Перчатки! Помогай мне!
– Не надо. К нам уже идут… Что это?!
Слышу, как Лебедев что-то достал и быстро шуршит листами бумаги.
– Конспект, – отвечает он Рафаэлю.
– Господи! – поражается ординатор и начинает делать непрямой массаж.
– Так… так… – Валерий продолжает листать. – Мне показывали. Чёрт, забыл совсем.
– Давления нет, – сообщает испанец.
Лебедев хватает флакон с антисептиком, начинает поливать грудь пациента.
– Отойди! – надевает защитные очки. – Отойди, сказал! – кричит на Рафаэля. Берёт скальпель, склоняется над раненым. – Так… между четвёртым и пятым ребром. Под соском, – приговаривает вслух, примеряясь.
– Не режь его! Я не буду! – возмущается ординатор.
– Не отвлекай меня! – Лебедев делает разрез, погружает обе ладони в пациента, раздвигает ткани. – Так, где пойдёт кровь – пережимай, – быстро говорит Рафаэлю. – Щипцы! Раздвигаем… сюда… шире, шире! Раздвигай, ну!
Дальше прибежала я. Очень хочется уволить Лебедева прямо сейчас. Но в таком случае придётся и от Рафаэля избавиться. Они ведь оба замешаны в этом деле. Правда, Валерий давил на ординатора и буквально заставлял выполнять то, чего делать не следовало. Но кто мешал испанцу выбежать и позвать на помощь? С другой стороны, он проявил себя, как хороший врач – несмотря ни на что, не покинул пациента, жизнь которого была в опасности.
Вот и как быть теперь? Думаю, что надо отнести эту запись Вежновцу. Вон как он накричал на Лебедева. Может, в кои-то веки примет меры? Только сдаётся мне, бесполезно. Может, инициировать заседание врачебной комиссии? Нет, в таком случае и Рафаэль останется без работы. «Чёртов Лебедев!» – думаю расстроенно. Ну как же избавиться от этой занозы?!
Чтобы переключиться, иду в палату с Димой.
– Он пошевелился, – говорит отец мальчика со слабой надеждой в голосе.
– Непроизвольно, – замечает Пётр Звягинцев, заполняющий карточку.
– Деревья, лестницы, заборы… – мать гладит руку сына. – Он на всё залезал. Как обезьянка.
– Он ведь поправится? – снова задаёт отец тревожащий его вопрос.
– У него диффузное аксональное повреждение головного мозга, – отвечает Звягинцев. – Даже откачав кровь, мозговые узлы мы не восстановим.
Отец прочищает горло, стараясь сдержать слёзы.
– Он страдает?
– Он умер, – печально произносит коллега. – Это лишь его тело.
– Мы его… отпускаем… – тихо произносит отец мальчика.
Нам ничего не остаётся, как отключить ребёнка от приборов.
– Простите… – не могу смотреть на это и выхожу.