Надя с трудом пробралась к тайнику, расположенному рядом с железным ограждением моста. Воров тут нет – кому понадобятся старые лыжи, больше для собственного удобства придумано. Завернутые в рогожу, да еще и обернутые два раза старым отцовским дождевиком, они спокойно себе лежали зимами, и, если что, были всегда под рукой.
Так было заведено еще при Надином отце – не очень-то доверял он технике. Техника не выдерживала грязевой или снежной колеи, а человек вытерпит все. Схрон отцу и принадлежал. Старый егерь доверял только себе. Он вообще всегда был такой: нелюдимый, неразговорчивый, вечно хмурый. Дочку любил. Хоть и не оправдала жена его ожиданий, не родила ему сына, а все-таки к Наде прикипел, много с нею возился, таскал за собой по лесам, учил ориентироваться в тайге, охотиться, рыбачить, варить кашу «из топора», не тонуть в тряских болотах, знать и понимать привычки зверья.
Вот уже нет на свете ни отца, ни матери, а до сих пор их советы помогают жить: вот и батины лыжи пригодились. Не рассохлись, не разбухли, отлично сохранились и легко нашлись. Что бы Надя без них делала?
По мягкой целине бежалось ходко, уж лучше, чем проваливаться в сугробе по шею. Однако было страшновато: приставучему Вовке она наврала с три короба, мол, стая ушла, мол безопасно… Не знала Надя об этом. Давно не была в деревне и не общалась ни с кем. И про маму наврала Вовке. Мама умерла. Все, что с Надей было после, не иначе, как самообман. И вообще, вся Надина жизнь обросла ложью и пакостными поступками. Невыносимо! А кто во всем этом виноват?
ОН!
С НИМ Надежда дружила с самого детства. Их дома стояли рядом – окна в окна, лавочка напротив лавочки. Родители-ровесники, держались друг дружки всю жизнь. Молодые, сильные… Посмеивались: станем сватами! У вас товар, у нас купец. Всерьез мечтали породниться: ну а чего? Пойдет род, расширится улица, родятся внуки – разрастутся Черемушки.
Сопливые дети соседей еще ни сном, ни духом, а их родители уже прикидывали, сколько отхватят земли, где поставят пасеку, а где насадят картошки. Нынче картошка хорошо идет на продажу, а потом еще дороже будет – народ разбегается из деревни, молодежь мечтает о городской жизни! Кто землю возделывать будет? Все норовят в магазине купить.
Суровый Константин на дух городскую среду не переносил, лесной человек, потайной. Марья, жена его, покладистая и покорная, вторила мужу и в словах, и во взглядах и даже в мыслях. Весельчак Павел, сосед, был потомственным крестьянином, ему силы давала пашня. Его бы воля, так всю округу засеял, пятачка не оставил бы! Кровь раскулаченного батьки, берегшего каждый колосок, бурно кипела в Пашиных жилах. Батька сгинул где-то под сибирской Игаркой, сосланный за радение к хозяйству, а сына разрешили оставить после Сталинского «Сын за отца не отвечает» в тридцать пятом году. Родственники вырастили – им поклон за это.
Его Танюха считала точно так же – тогда было не принято спорить с супругами. Да и зачем спорить с таким мужиком? Паша уродился синеглазым и стройным, как молодой дубок. По нему сохли все Черемушки. И Алимово, и Вересово, и Галично, и еще прорва окрестных деревень. А председатель готов был в лепешку разбиться, чтобы оставить в колхозе дельного работника. Даже обещал на курсы агрономов отправить.
И вот в такой «коммуне» и росли ребята: Надя и Алеша. С малых лет они вечно толкались под ногами родителей: матери всюду за собой таскали, и на работу, и на праздники. А уж потом, как ноги ребятишек набрали силу – днем с огнем не сыскать! То в тайге у Константина на заимке веники для лосей вяжут, то на болоте морошку собирают, то на речке с задранными рубахами раков ловят.
Они уже привыкли к возгласам взрослых про «жениха и невесту», и не вспыхивали краской смущения. Воспринимали как данность. Положено мужику и бабе жениться, вот и ладушки, искать в «старости», лет в двадцать, пару не нужно. А то столько дел, столько дел, для всякой ерунды, типа женитьбы, времени нет!
Алешка весь в отца! Синеглазый, высокий, белозубый! Надюшка в кино видела, был там такой, вылитый Лешка, плавал в синем море-океане, Ихтиандром звали. Только тот Ихтиандр далеко, а здесь, в деревне, свой собственный, родной и вдоль и поперек изученный. И никуда от Нади не денется! И не надо страдать над фотокарточками актера, плакать и мечтать о встрече!
Они и в начальной школе за одной партой сидели, и потом в среднюю, в Алимово, вместе бегали, подумаешь, десять километров, беда какая! Зимой, правда, родители побаивались: местную учительницу волки задрали. Тоже – отчаянная, молодая, из Алимова, наоборот, в Черемушки бегала, малышей учить. Вот и добегалась: застали ее волки на пути в деревню. Она с испугу на стог полезла (зароды посреди поля стояли зимой). Да разве для серых это преграда?
После трагедии облаву на волков устроили. Страшное дело: Надя и Лешка пробрались потом на охотничий стан и видели людоедов. Оскаленные мертвые пасти, белые, белые зубы и застывшие умные глаза. Лешка, весь бледный, отшатнулся от убитого животного, отошел от телеги.
- Они же мертвые, Леш, - попыталась успокоить мальчишку Надя.
А тот лишь испарину вытер со лба, нахохлился и отвернулся…
А потом дети повзрослели, и родители отчего-то стали, пристально поглядывая, запрещать им оставаться вместе. Лешка и Надя – не дураки, знали, откуда дует ветер, не маленькие же. Тоже мне, спохватились. А у Нади и Лешки все уже было! Все-все-все! И губы Лешкины, и руки его, и плечи. И сердца, стучавшие в унисон, а потом ухавшие в бездну, будто на качелях. И что-то мягкое, теплое в душе, плавно разливающееся по телу, и крылья за спиной, и боль – общая, и счастье на двоих…
Алешу призвали в армию, когда Надя собиралась в город на учебу. Вроде бы готова была к этому известию, знала, а все равно заплакала, увидев повестку.
- Ну чего ты, Дюшка? – он ласково провел пальцами по Надиным векам, - отслужу и вернусь. Ты выучишься пока. Профессию получишь. Поженимся и уедем.
- Не хочу никуда уезжать, - Надя шмыгала носом, - мне с тобой и здесь хорошо.
- Ну и хорошо, что хорошо! Чего ты? Два года – фьють, и пролетят, даже не заметишь!
Они хотели пожениться перед уходом Алексея в армию, но родители уговорили не делать этого.
- Не время сейчас, ни туда, ни сюда… На проводах свадьбу устраивать. Никакого настроения, бросьте, ребята! – объясняли, - у всех глаза на мокром месте будут!
И ведь правы были, сложно не согласиться с доводами взрослых людей. Всего два года, два года подождать, проверить друг друга на крепость, а вдруг…
Наде было смешно: никаких «вдруг» быть у них не может. Она не видела, не замечала посторонних мужчин. И он не обращал никакого внимания на вечно вздыхающих красоток. Привык, что за ним толпы бегают. Пусть бегают, коли делать нечего. Лешке все равно – у Лешки есть Надя.
- Надежда Константиновна! Женщина – эпоха, - смеялся Алексей, - где я себе найду еще такую? Если только она себе не отыщет Владимира Ильича какого-нибудь.
Никто не знал, никто даже и подумать не мог, чем обернется для семей Лешкина «армия»!
И уж совсем никто и никогда не догадался бы, что спустя полтора месяца после Лешкиного призыва в далекой-далекой Демократической республике Афганистан вспыхнет жаркий конфликт, в котором схлестнутся великие державы, отстаивая, по большей мере, свои личные интересы, а не интересы маленькой территории с нищей, обоженной палящим афганским солнцем, скалистой землей. Правда, всем хорошо известно, что на защиту своих интересов сильные мира сего обычно посылают умирать не собственных отпрысков, а детей своего народа.
Лешка очутился в самом пекле: в ущелье Печдара у кишлака Хара близ города Асадабад.
При совершении пешего марша от кишлака Баркандай по направлению к кишлаку Хара советские подразделения попали в засаду, организованную моджахедами, приблизительной численностью в 150–200 человек и, находясь в окружении, приняли ожесточенный бой.
Осталось в живых всего семнадцать человек. Отходя, дрались отчаянно, как звери, обложенные подлыми охотничьими флажками, выгрызая свое право на жизнь, рыча и скаля белые зубы. Уходили по воде, тащили на себе оружие и раненых. В том бою Лешке раздробило обе ноги. Он умирал уже, и быстрая река уносила Лешкину кровь по течению. Но его волочил и не выпускал смешной паренек Петька Сидоренко. Смешнючий такой – носяра картошкой и уши лопухами. Смешной и гадкий по части девушек. Сколько раз, взглянув на фотки девчат, ожидающих женихов из армии, нес погань и напрашивался на кулак, не пересчитать!
Он все подначивал Алексея на конфликт, все приговаривал:
- Ну і дурень ти, Льошка, твою краю вже щосили мають москалі, а ти тут її картку лобзати!
Петькин нос после таких разговоров походил на картофелину еще больше. Был такой сорт «Синеглазка». Вот, один-в-один, Петькин нос.
И сейчас он тащил Леху, шмыгал своим носом и бубнил:
- Потерпи, миленький, трохи залишилося, потерпи, братик!
Позади гортанно орали моджахеды, слепо шаря фонарями по ночной воде, не видя русских. Лешка равнодушно внимал их крикам и смотрел на чужое фиолетовое небо, низко-низко наклонившееся над землей, и ненавидел слишком любопытные, по-восточному назойливые звезды…
Петьку «срезало» внезапно. Он тихо ухнул носом в поток, будто так и надо было. Лешку подхватили другие ребята, хотя и смысла не было в этом: Лешка с интересом разглядывал близкие звезды, угадывая в них то, что увидел когда-то в мертвых волчьих глазах.
- А, вот оно что! Напророчили, значит, сволочи, - Леха все про себя понял и приготовился умирать.
***
Потом уже был госпиталь. Белый потолок и белые стены, и ноги болели, чесались и ныли, а ног и не было совсем… И кресло каталка, и костыли, и уродливые советские протезы, и адская боль в душе, и в кусках плоти, обрубках вместо ног… И дом родной, посеревший, как лица родителей. И… она! Молодая, прекрасная, свежая, как заря.
Зачем ее зарывать вместе с собой? Закапывать ее, убивать заодно, выматывать уходом за чертовым инвалидом, уничтожать ее убогостью своей никчемной жизненки? Ей и так несладко: родители умерли, в один год ушли, так теперь еще и он добавит «красок»?
- Уходи, Надя! Перестань таскаться в мой дом!
- Я не таскаюсь! Твой дом – мой дом! Никуда не уйду, понял! Я люблю тебя! Я разделю любую ношу!
Начиталась книжек дуреха.
- Пошла вон отсюда! Ты мне даром не сдалась! Деревня! Колхозанка! Дура!
И прямо ей в лицо костыль полетел!
Лешка запомнил ее взгляд. Так, наверное, смотрел Иисус на Иуду.
- Пошла вон! От тебя свиньями воняет! Мать, окна раствори! Полы помой! Убери эту дуру помоечную отсюда, я задыхаюсь! Я сдохну сейчас! Выгони ее! В-о-о-о-он!
***
Она уехала в город. Устроилась на работу. Жила в заводской общаге и не могла спать ночами – ей казалось, что девчонки принюхиваются брезгливо: от кого так свиньями воняет?
Она мылась по два раза в день, скребла себя мочалкой, чистила и драила раковины и посуду, вечно что-то отстирывала, отдавала всю зарплату на духи, дефицитные шмотки и обувь. Презрительно глядела в сторону деревенских, угадывая их по запаху печи и домашнего хлеба, замаскированному под парами одеколона.
И ненавидела их за навозную вонь…
С парнями не складывалось. Коллеги смеялись:
- Богатенького ищет себе, ага!
Смеясь, подсунули этого Володьку… наивного, чистого Володьку. Старательного, упорного Вовку, смотревшего на Надю глазами раба. И глаза его чистые, чистые, как озерная гладь, и преклонение перед ней, и робкие прикасания к Надиной груди – раздражали, убивали, уничтожали! И Наде больно было от Вовкиной любви, словно не Алексей, а Володя кричал ей:
- Пошла вон отсюда! От тебя свиньями воняет!
Автор: Анна Лебедева