Роман-антиутопия Оруэлла «1984» уже стал притчей во языцех, и часто рассматривается как едва ли не образчик своего жанра. В действительности, впрочем, в этом произведении содержится не так уж много оригинальных идей — и речь не только об общеизвестном факте заимствования сюжетной композиции из романа «Мы» Евгения Замятина.
Идея о том, что результатом социалистических революций стал захват власти привилегированной бюрократией (занявшей место капиталистов), уже неоднократно высказывалась во времена Оруэлла ещё до написания «1984» — как критиками социализма в целом, такими как Мизес и Хайек, так и критиками СССР слева, начиная с последователей Розы Люксембург и Льва Троцкого. Да и сам Оруэлл ещё до «1984» проводил ту же мысль в «Скотном дворе», и там же уже затрагивалась тема пропагандистского переписывания истории и в целом манипуляции сознанием, также получившая развитие в «1984».
Но одна оригинальная идея (и я не о технических деталях вроде нюансов всеобщей слежки или слома личности в «министерстве любви») там всё же прослеживается — в образе антагонистов из «внутренней партии» (элиты антиутопической Океании). Характерное отличие верхушки Океании от, к примеру, функционеров других антиутопических режимов (того же замятинского Мирового Государства, власти которого искренне уверены в своей правоте) — в том, что оруэлловская «внутренняя партия» не имеет никакой «позитивной программы», кроме удовлетворения стремления к власти ради власти; все чудовищные детали океанийской жизни работают сугубо на удовлетворение её «воли к власти»:
«О'Брайен подошел ближе к койке.
— Навеки! — повторил он. — А теперь вернемся к вопросам «как?» и «зачем?». Вы более или менее поняли, как партия сохраняет свою власть. Теперь скажите мне, для чего мы держимся за власть. Каков побудительный мотив? Говорите же, — приказал он молчавшему Уинстону.
<...>
— Теперь я сам отвечу на этот вопрос. Вот как. Партия стремится к власти исключительно ради нее самой. Нас не занимает чужое благо, нас занимает только власть. Ни богатство, ни роскошь, ни долгая жизнь, ни счастье — только власть, чистая власть. Что означает чистая власть, вы скоро поймете. Мы знаем, что делаем, и в этом наше отличие от всех олигархий прошлого. Все остальные, даже те, кто напоминал нас, были трусы и лицемеры. Германские нацисты и русские коммунисты были уже очень близки к нам по методам, но у них не хватило мужества разобраться в собственных мотивах. Они делали вид и, вероятно, даже верили, что захватили власть вынужденно, на ограниченное время, а впереди, рукой подать, уже виден рай, где люди будут свободны и равны. Мы не такие. Мы знаем, что власть никогда не захватывают для того, чтобы от нее отказаться. Власть — не средство; она — цель. Диктатуру учреждают не для того, чтобы охранять революцию; революцию совершают для того, чтобы установить диктатуру. Цель репрессий — репрессии. Цель пытки — пытка. Цель власти — власть. Теперь вы меня немного понимаете?».
Проще говоря, вымышленная реальность «1984» объясняется Оруэллом, в конечном итоге, не через социально-экономические, а через сугубо психологические мотивы — элиту воображаемой Океании не занимает ничего (даже материальное благополучие, являющееся традиционным спутником жизни привилегированных слоев), кроме возможности мучить и убивать других людей независимо от того, насколько дорого подобное может обойтись (например, о'Брайен упоминает — см. ниже — что наблюдал за Уинстоном семь лет):
«Эта драма, которую я с вами разыгрывал семь лет, будет разыгрываться снова и снова, и с каждым поколением — все изощреннее. У нас всегда найдется еретик — и будет здесь кричать от боли, сломленный и жалкий, а в конце, спасшись от себя, раскаявшись до глубины души, сам прижмется к нашим ногам. Вот какой мир мы построим, Уинстон. От победы к победе, за триумфом триумф и новый триумф: щекотать, щекотать, щекотать нерв власти».
Почему это обстоятельство столь важно — помимо того, что оно работает на изображение властей Океании гротескным злом (как и открыто-лживая терминология вроде «министерство любви», «министерство мира», «министерство изобилия»)? Отношения господства и подчинения в «1984» трактуются как отражающие не конкретные объективные условия того или иного этапа развития человечества в целом (или той или иной цивилизации с её региональной спецификой), а общие особенности человеческой психологии, мыслящиеся как проявления вневременной статической «человеческой природы» (также, в «Скотном дворе» Оруэлла социальный антагонизм оказывается де-факто подменён расовым — между человечеством и животными, между привилегированными свиньями и остальными скотами).
Так, в описывающей общество будущего «книге Голдстейна» сказано: «Цели этих трех групп совершенно несовместимы. Цель высших — остаться там, где они есть. Цель средних — поменяться местами с высшими; цель низших — когда у них есть цель, ибо для низших то и характерно, что они задавлены тяжким трудом и лишь от случая к случаю направляют взгляд за пределы повседневной жизни, — отменить все различия и создать общество, где все люди должны быть равны. Таким образом, на протяжении всей истории вновь и вновь. вспыхивает борьба, в общих чертах всегда одинаковая. Долгое время высшие как будто бы прочно удерживают власть, но рано или поздно наступает момент, когда они теряют либо веру в себя, либо способность управлять эффективно, либо и то и другое. Тогда их свергают средние, которые привлекли низших на свою сторону тем, что разыгрывали роль борцов за свободу и справедливость. Достигнув своей цели, они сталкивают низших в прежнее рабское положение и сами становятся высшими. Тем временем новые средние отслаиваются от одной из двух других групп или от обеих, и борьба начинается сызнова».
Обратим внимание — хотя формально образ Эммануэля Голдстейна отсылает к Троцкому, а схема внешне напоминает марксистскую концепцию классовой борьбы (например, автор «книги Голдстейна» настаивает на том, что социальные изменения непременно требуют свержения «высших» «средними», хотя противник марксизма мог бы с этим и поспорить), в книге отсутствует какая-либо социально-экономическая (и вообще научная) терминология; характер взаимоотношений «высших», «средних» и «низших» никак не привязан к политическим институтам, организации экономики, уровню научно-технического развития. Он объясняется, в конечном итоге, именно через стремление господствовать само по себе.
И вот тут — хотя Оруэлл позиционировал себя как сторонника демократического социализма — он де-факто логически подводит читателя к выводу о невозможности не то что социального равенства, а вообще позитивных общественных изменений. Ведь если чудовищное общество будущего порождено, в конечном итоге, даже не конкретными социальными факторами (монополизацией власти бюрократией), а в целом стремлением людей к доминированию и подавлению себе подобных, которое неявно трактуется как вечное и неискоренимое, то какие же возможны сущностные изменения к лучшему? К этому он и приходит в «книге Голдстейна», которую читают Уинстон Смит и Джулия:
«Из трёх групп только низшим никогда не удается достичь своих целей, даже на время. Было бы преувеличением сказать, что история не сопровождалась материальным прогрессом. Даже сегодня, в период упадка, обыкновенный человек материально живет лучше, чем несколько веков назад. Но никакой рост благосостояния, никакое смягчение нравов, никакие революции и реформы не приблизили человеческое равенство ни на миллиметр. С точки зрения низших, все исторические перемены значили немногим больше, чем смена хозяев».
Конечно, можно сказать, что текст, откуда взято это утверждение — «книга Голдстейна» — не более чем фальшивка, изготовленная по приказу «министерства любви». Но в целом она позиционируется как довольно точное и объективное описание общества Океании.
Тут трудно удержаться от напрашивающейся параллели со стремлением религиозных авторов, таких как Клайв Льюис, объяснить все человеческие несчастья не через объективные особенности того общества, в котором люди действуют, а через концепцию «гордыни» (роль «гордыни» у Оруэлла играет стремление к доминированию, причем Оруэлл здесь смотрит на вещи даже в более мрачном свете, чем Льюис, ведь последний как христианин видит эти человеческие качества хотя бы частично преодолимыми). Поскольку «гордыня» в земной жизни — по крайней мере, до эсхатологического преображения мира — неискоренима, подобная концепция косвенно отрицает (в той или иной степени) возможность позитивных общественных изменений. Атеист Оруэлл, как видим, в конечном итоге пришел к тому же самому, к чему пришел христианин Льюис (только без опоры на религию).
Я ставлю Оруэлла и Льюиса в один ряд не только потому, что они являлись современниками — но и потому, что Оруэлл был знаком с «Мерзейшей мощью» Льюиса, очаровавшей его резкой критикой в адрес интеллектуалов-«планировщиков» (которых в произведении представляет аморальный ГНИИЛИ). Он даже писал об этом произведении в рецензии с показательным названием «Учёные берут контроль» (“Scientists take over”): «Множество наших современников лелеют чудовищные сны о власти, как и персонажи мистера Льюиса, и мы видим впереди времена, когда такие сны могут стать реальностью».
Критика интеллектуалов, руководствующихся идеей преобразования мира — общая черта как Льюиса, так и Оруэлла (рассуждавшего о том, что, мол, «тоталитарная идея живет в сознании интеллектуалов везде»). Например, в «1984» Оруэлл помещает в число «главных злодеев» эпохи почти тех же самых людей, которые играют эту роль у Льюиса: «Новая аристократия составилась в основном из бюрократов, ученых, инженеров, профсоюзных руководителей, специалистов по обработке общественного мнения, социологов, преподавателей и профессиональных политиков» (сравните с филиппиками Льюиса в адрес социологии).
Впрочем, Льюис по сравнению с Оруэллом выглядит более оптимистически настроенным человеком, потому что в его картине мира остается религиозное упование на Бога и на будущий лучший мир (собственно, в нарисованной Оруэллом картине такое упование является единственным выходом). Оруэлловское мировоззрение исключает и то, и другое:
«— Уинстон, вы верите в бога?
— Нет.
— Так что за принцип нас победит?».
Если считать, что все социально активные люди в конечном итоге движимы низменными инстинктами, волей к власти (предусматривающей убийства и палачество), то «внутренней партии» просто не остаётся содержательных альтернатив. Даже ломают Уинстона Смита в «1984» не только обычными пытками, но и через указание на то, что он, в конечном итоге, как человек не то чтобы принципиально отличается от функционеров ненавистного ему режима (достаточно вспомнить, как он фантазирует о том, как было бы-де хорошо изнасиловать и убить Джулию, которую Уинстон сперва мнит приверженкой ангсоца):
«А иногда можно было, напрягшись, сознательно обратить свою ненависть на тот или иной предмет. Каким-то бешеным усилием воли, как отрываешь голову от подушки во время кошмара, Уинстон переключил ненависть с экранного лица на темноволосую девицу позади. В воображении замелькали прекрасные отчетливые картины. Он забьет ее резиновой дубинкой. Голую привяжет к столбу, истычет стрелами, как святого Себастьяна. Изнасилует и в последних судорогах перережет глотку. И яснее, чем прежде, он понял, за что ее ненавидит. За то, что молодая, красивая и бесполая; за то, что он хочет с ней спать и никогда этого не добьется; за то, что на нежной тонкой талии, будто созданной для того, чтобы ее обнимали, — не его рука, а этот алый кушак, воинствующий символ непорочности».
В итоге мы имеем весьма любопытный результат — произведение, задуманное как «критика тоталитаризма», своей ключевой идеей бьёт в целом по идее позитивных изменений, включая столь любезный Оруэллу демократический социализм (и, в конечном итоге, даже банальный реформизм). На выходе это порождает неприятную дилемму — получается, что или Оруэлл в «1984» в конечном итоге расписывается в неосуществимости собственных идей, или же (если он к такому выводу всё же не пришел) концепция «злодеев, стремящихся к власти исключительно ради власти как возможности палачествовать» работает исключительно на атмосферу «политического комикса ужасов», по выражению Исаака Дойчера.
Автор — Семён Фридман, «XX2 ВЕК».
Вам также может быть интересно:
