Когда заходит речь о творчестве Оруэлла, чаще вспоминают его знаменитую антиутопию «1984» — в контексте споров о том, направлена сатира против советского общества или ещё и против современного Оруэллу западного, сбылись ли прогнозы автора, убедителен ли образ тиранической Океании или произведение представляет из себя, по выражению Исаака Дойчера, «политический комикс ужасов», и так далее (реже говорят о религиозной подоплеке «1984», хотя автор её не особо и скрывал). О «Скотном дворе», по моим наблюдениям, спорят значительно реже, поскольку с ним всем «всё ясно» — это сатира на историю революции 1917 года и последующее формирование советской государственности.
В «Скотном дворе» российская революция изображена в аллегорической форме — как восстание зверей (аллегория низших классов), воодушевленных движением «анимализма» («скотизма»), против своих угнетателей-людей (аллегория высших классов). Первое, что сразу бросается в глаза — это идеализация проигравшего политическую конкуренцию революционера Снежка («Троцкого») в противовес аппаратчику Наполеону («Сталину»), который обвиняется в предательстве идеалов революции. Снежок нарисован автором как умный, энергичный, отважный, образованный и мечтающий не только «индустриализировать» Скотный двор, но и, в противовес равнодушному к тяготам народной жизни Наполеону, думающий о бытовом благополучии обитателей Скотного двора:
"Животные трудились над постройкой второй мельницы: поговаривали, что, когда ее закончат, будут устанавливать динамо. Но о чудесах роскоши, о которых Снежок приучил животных мечтать — о стойлах с электрическим освещением и горячей и холодной водой, о трехдневной неделе — больше и помину не было. Наполеон объявил подобные идеи противоречащими духу скотизма. «Истинное счастье, — говорил он, — заключается в тяжелом труде и умеренной жизни»".
Интересно, что фигура основателя движения «анимализма» — Старого Майора («Маркса», «Ленина») — вообще никак не задействована в описании «революции животных»; её главным движителем представлен именно Снежок (и присвоивший плоды его побед Наполеон). Всё разнородное руководство большевиков сведено к одной «белой» и одной «черной» фигуре.
Я сейчас не буду углубляться в споры о том, кто был бы для СССР лучшим лидером — Сталин или Троцкий, и показал бы Троцкий лучшие или худшие результаты, чем Сталин (в конце концов, как любят говорить, «история не знает сослагательного наклонения»). Меня в случае «Скотного двора» интересует другое. Дело в том, что Оруэлл (как я покажу далее) вовсе не был «троцкистом» — ни в смысле идейной общности с Троцким («перманентная революция» и так далее), ни в смысле идеализации его фигуры. Вместе с тем, в «Скотном дворе» «Троцкий»-Снежок в целом идеализирован в пику «Сталину»-Наполеону, и читатель, незнакомый с взглядами Оруэлла и его разъяснениями по поводу произведения, может при желании принять произведение за пересказ «Преданной революции» Троцкого. То есть революция оценивается со знаком «плюс» — осуждается эволюция революционного режима.
Более того, отсутствует разделение разных стадий революции в России — свержения царского правительства (представленного в виде землевладельца мистера Джонса), в котором участвовали не только большевики, свержения Временного правительства и последующей Гражданской войны (в которой с большевиками воевали отнюдь не только монархисты).
Книгу воспринимали как «троцкистскую» и некоторые знакомые Оруэлла правых взглядов: «Элиот в этом убежден не был. Ретроспективно можно удивляться, что Оруэлл ожидал от поэта, известного своими достаточно консервативными взглядами, сочувствия жертвам «преданной» революции. Издательство, писал Элиот, не увидело в книге «положительного начала»: «Притча должна возбуждать некое сочувствие к тому, чего хочется автору, а не только к его возражениям против чего-то, а положительный взгляд — как я понимаю, в общем „троцкистский“ — неубедителен»*. Слово «троцкистский» явно употреблено Элиотом в самом примитивном своем значении — «антисталинский», и никак не соответствовало взглядам Оруэлла, который никогда не был поклонником Троцкого и не думал, что судьба русской революции при Троцком могла бы сложиться иначе, чем при Сталине» (см. биографию Оруэлла за авторством Марии Карп).
Однако разъяснения от самого Оруэлла по поводу «Скотного двора» говорят о том, что он скептичен по отношению не только к сталинизму, но и к большевистской революции в целом — см. вышеупомянутую биографию Оруэлла: «Отвечая на вопрос своего американского редактора Дуайта Макдональда, является ли «Скотское хозяйство» только изображением русской революции и ее последствий или книга утверждает, что любая революция обречена на провал, Оруэлл писал так: Конечно, прежде всего я задумывал сатиру на русскую революцию. Но имел в виду и более широкое толкование, то есть что революция такого рода (основанная на заговоре и насилии, где лидеры, пусть неосознанно, рвутся к власти) может привести только к смене хозяев. Мораль моей истории в том, что радикальные перемены к лучшему в результате революции возможны лишь тогда, когда массы настороже и умеют избавляться от лидеров, как только те выполнили свою задачу. Момент, когда свиньи присваивают молоко и яблоки, задумывался как поворотный (Кронштадт*). Если б у остальных животных хватило ума этому воспротивиться, то все было бы хорошо. <...> Я пытался сказать следующее: никакой революции не будет, если вы не возьмете ее в свои руки; доброжелательных диктатур не бывает».
Напомню, антибольшевистское («за Советы без коммунистов») Кронштадтское восстание в марте 1921 года подавлял тот самый Троцкий, что, на первый взгляд, выведен в идеализированном образе Снежка. Тут уже возникает определённая двусмысленность — как я уже говорил, произведение может быть прочтено как «троцкистское», но, на самом деле, в критике советского опыта оно идёт гораздо дальше «троцкизма». Сам Оруэлл, повторюсь, «троцкистом» никогда не был — социалистическая партия ПОУМ, на стороне которой он воевал в Испании, троцкистской в строгом смысле не была, а её руководство даже конфликтовало с Троцким. А реальные идеалы самого Оруэлла, изложенные им в цикле заметок с говорящим названием «Лев и единорог: социализм и английский гений», и вовсе были ближе к английско-националистическому изводу реформистской социал-демократии (или, выражаясь языком самого Оруэлла из «1984», к ангсоцу); жена самого автора, Эйлин Блэр охарактеризовала их как эссе на тему «как быть социалистом, будучи тори»:
«Английское социалистическое правительство преобразует нацию сверху донизу, но она по-прежнему сохранит неистребимые черты нашей цивилизации, особенной цивилизации, о чем я говорил выше. Социализм у нас не будет ни доктринерским, ни даже логичным. Он отменит палату лордов, но, вполне вероятно, не отменит монархию. Он оставит недоделки и анахронизмы повсюду — судью в его нелепом парике и льва и единорога на пуговицах солдатской фуражки. Он не установит явной диктатуры одного класса. Он сгруппируется вокруг прежней лейбористской партии и массовую поддержку будет иметь в профсоюзах, но вберет в себя и большую часть среднего класса, и многих молодых людей из буржуазного сословия. Руководство его будет набираться по большей части из нового неопределенного слоя квалифицированных рабочих, технических специалистов, авиаторов, ученых, архитекторов и журналистов — людей, которые чувствуют себя своими в век радио и железобетона. Но он никогда не расстанется с традициями компромисса и верой в то, что закон выше государства. Он будет расстреливать предателей, но перед этим справедливо судить, а иногда и будет оправдывать. Всякий открытый бунт он подавит быстро и жестоко, но будет очень мало мешать свободе устного и письменного слова. Политические партии с разными названиями будут существовать по-прежнему, революционные секты — по-прежнему публиковать свои газеты и так же мало привлекать внимания. Он отделит церковь от государства, но не будет преследовать религию. Он сохранит смутное уважение к христианскому моральному кодексу и время от времени будет говорить об Англии как о «христианской стране». Католическая церковь поведет с ним войну, но неконформистские секты и большая часть англиканской церкви смогут найти с ним общий язык. Он настолько сохранит связи с прошлым, что иностранные наблюдатели будут поражены, а иной раз и усомнятся: была ли вообще революция».
В этой связи использование мотива «преданной революции» — вплоть до определённых реверансов даже в сторону Троцкого, представленного в виде Снежка, персонажа скорее положительного — дисгармонирует с реальными взглядами Оруэлла, на момент написания «Скотного двора» предпочитавшего (по крайней мере, в случае родной Британской империи) сугубо-реформистскую, а отнюдь не революционную политическую стратегию.
В «Скотном дворе» присутствует и пародия на церковь в образе ворона Моисея с его баснями про счастливый загробный мир (Леденцовая гора), исходно изгнанного за услужение мистеру Джонсу, но позднее вернувшемуся; диктатура хряка Наполеона, помимо прочего, осуждается за отказ от последовательной антирелигиозной политики (прозрачный намек на позднюю линию Сталина в отношениях советской власти с РПЦ). Вот только сам Оруэлл, будучи атеистом, оставался в то же время прихожанином государственной англиканской церкви:
"Несмотря на это, и несмотря на его критику как религиозной доктрины, так и религиозных организаций, он тем не менее регулярно участвовал в общественной и гражданской жизни церкви, в том числе посещая Святое Причастие Церкви Англии. Признавая это противоречие, он однажды сказал: «Кажется, довольно подло ходить на Святое Причастие, когда ты не веришь, но я выдавал себя за набожного, и мне ничего не остается, кроме как продолжать обман <...> Стивен Ингл писал, что это было так, как будто писатель Джордж Оруэлл «хвастался» своим неверием, в то время как Эрик Блэр как личность сохранял «глубоко укоренившуюся религиозность»".
В общем, можно задать закономерный вопрос — в какой степени Оруэлл искренне разделял ту критику «перерождения революции», которую он использовал в «Скотном дворе»? Особенно интересным он становится в свете истории издания первого перевода произведения на русский язык, а также в контексте истории появления сюжета произведения.
Творчество Оруэлла, как известно, не отличалось особой оригинальностью — например, самое популярное его произведение, «1984», в значительной степени заимствовало сюжетную композицию и ряд элементов вселенной «Мы» Замятина. То же самое можно сказать и о «Скотном дворе» — его содержание в значительной степени представляет из себя заимствование содержания рассказа отечественного историка Костомарова «Скотский бунт», опубликованного в журнале «Нива» в 1917 году в разгар революционных событий (в до-большевистской России «Нива» являлась едва ли не самым популярным изданием).
«Скотский бунт» описывает неудавшееся восстание животных против хозяев-людей. Оруэлл, переместив события произведения в Британию, по сути, пишет своеобразный фанфик — описание того, как животные сбросили власть хозяев, но ничем хорошим это для них не кончилось. Откуда Оруэлл, не знавший русского языка, мог ознакомиться с этим сюжетом? Самое очевидное объяснение — он узнал о нём через третьи руки, от своих знакомых из числа выходцев из России: «Очерк Костомарова ему или пересказал Глеб Струве (или Мария Кригер — они же о Костомарове знали) или кто ни будь из его советских друзей (был же там в Париже яркий персонаж Борис... в Испании у него тоже были всякие знакомые...)».
Особенно примечательна здесь фигура Глеба Петровича Струве — белого эмигранта, сына знаменитого «легального марксиста» Петра Бернгардовича Струве. Глеб ещё в 1918 году вступил в ряды Добровольческой армии генерала Алексеева, а позднее бежавшего от большевиков в Британию. Именно он вместе с Марией Кригер создал первый русский перевод «Скотного двора». Независимо оттого, на чьей стороне наши симпатии — большевиков или «белых» — крайне иронично, что переводчиком произведения, использующего концепт «преданной революции» и в целом обращающийся к критикам СССР слева, стал белоэмигрант, враждебный Октябрьской революции. Более того, вышел русский перевод книги в издательстве «Посев», принадлежавшему солидаристскому и корпоративистскому Народно-Трудовому Союзу, организации правого толка.
Стоит отметить, что именно Струве подтолкнул Оруэлла к знакомству с антиутопией Замятина «Мы», что сыграло, вполне возможно, едва ли не ключевую роль в написании «1984», также вращающегося вокруг темы «перерождения революции»: «Газетная полемика и попытки что-то объяснить в статьях и рецензиях шли параллельно с созреванием в нем будущего романа — того, что стал «1984». "Еще в феврале 1944 года, в благодарственном письме Глебу Струве, который прислал ему свою только что вышедшую книгу «25 лет советской русской литературы», Оруэлл писал: «Я, к сожалению, очень мало знаю о русской литературе и надеюсь, что Ваша книга заполнит множество пробелов в моих познаниях. Она уже возбудила у меня интерес к роману Замятина „Мы“, о котором я раньше никогда не слышал. Мне такие книги очень интересны, и я даже сам делаю наброски к роману в этом роде, который, наверно, рано или поздно напишу»".
Содержит произведение и некоторые иные двусмысленные моменты. Некоторые из них сформулировал тот же Элиот: "Но, возможно, еще больше, чем эта поверхностность, Оруэлла расстроила следующая фраза Элиота, выдающая его глубоко элитарное сознание: «Да и, в конце концов, Ваши свиньи гораздо умнее всех остальных животных и, следственно, лучше других подходят для управления хозяйством — ведь без них никакого Скотского хозяйства вообще и быть не могло, так что, может быть (скажут некоторые), нужно было не больше коммунизма, а больше свиней, думающих об общественной пользе»" .
Из-за того, что восставший народ представлен в образе взбунтовавшихся животных, некоторые критики, такие как Александр Янгалов, даже обвиняли Оруэлла в симпатиях к нацизму и в социальном расизме. Я склонен относиться к этой критике скептически, поскольку люди у Оруэлла оказываются не лучше, а то и хуже зверей — недаром в финале не только люди уподобляются свиньям, но и свиньи людям, и «предательство революции» свиньями сопровождается тем, что они сознательно копируют человеческий образ, да и сами люди в большинстве своем или просто глупы (Пилкингтон, Джонс), или вдобавок ещё и изуверски-жестоки (Фредерик), или жулики (сотрудничающий с животными делец Уимпер). Судя по биографии Оруэлла за авторством Марии Карп, он вообще испытывал к животным больше симпатии, чем ко многим людям: «Оруэлл писал впоследствии, что большинство хороших воспоминаний — с детства и лет до двадцати (!) — связано у него с животными».
Проблема в другом — в силу избранной Оруэллом метафоры противопоставление высших и низших слоев оказывается не социальным (в современном обществе социальный статус нередко наследуется, но это правило знает и исключения — в теории бедняк может обогатиться, а богатый обеднеть), а биологическим. Тон критики того же Янгалова в адрес Оруэлла, конечно, может быть назван излишне резким, но кое-что он подмечает верно:
«...но и в среде быдла тоже нет равных. Это неравенство закреплено генетически: одни виды способны освоить лишь одну или несколько букв, другие, несколько более развитые, владеют — только подумать! — всем алфавитом. Это исконное, по мнению Оруэлла, неравенство и приводит к расслоению и загниванию коллективного хозяйства: выделяются более сметливые скоты и воспроизводят порядок, придуманный капиталистами-человеками».
Впрочем, задолго до Янгалова об этом, критикуя Оруэлла, писал Элиот — Оруэлл в «Скотном дворе» показал мир, в котором представили разных социальных слоев не просто неравны по природе, а неравны в силу изначально заданных биологических параметров (достаточно указать хотя бы на тот факт, что верхушка звериной общины состоит сугубо из свиней), из-за чего вся «скотская революция» выглядит бессмысленной и обреченной затеей (показательно, что гимн «анимализма», «Скоты Англии», отсылает к обращению к простолюдинам британского радикального демократа Перси Биши Шелли «Мужам Англии»). Что ещё хуже, эта метафора в итоге оказывается спроецирована Оруэллом на реальное человеческое общество, см. речь мистера Пилкингтона на банкете со свиньями:
«Он закончит свое выступление, — заявил он, — тем, что еще раз подчеркнет дружественные отношения, которые существуют и должны существовать между Скотским Хутором и его соседями. Между свиньями и людьми нет и не должно быть никакого столкновения интересов. Их устремления и их проблемы одни и те же. Разве проблема рабочих рук не та же повсюду? Отстало очевидно, что Пилкингтон готовится преподнести собравшимся старательно обдуманную остроту, но минуту или две он не мог выговорить ее — так она смешила его самого. Наконец, поперхнувшись несколько раз, отчего его многочисленные подбородки побагровели, он выдавил ее из себя: «Если вам приходится иметь дело с низшими животными, — сказал он, — то у нас есть свои низшие классы!» — Это красное словцо заставило весь стоя расхохотаться; а г-н Пилкингтон еще раз поздравил свиней с низкими пайками, длинным рабочим днем и вообще отсутствием баловства, замеченным им на Скотском Хуторе».
Проще говоря — революции бессмысленны, существующая социальная иерархия вечна и неизменна. Опять же, у этой точки зрения есть и свои сторонники — но в таком случае тезис Оруэлла, что он критикует не революцию, а революционные злоупотребления, становится или лицемерием, если автор «ведал, что творил», или же просто откровенной глупостью (ведь в произведении Оруэлла революции не ведут ни к каким позитивным изменениям).
Автор — Семён Фридман, «XX2 ВЕК».
Вам также может быть интересно: