Как известно, многие утописты Средневековья и раннего Нового Времени — Иоахим Флорский, Томас Мор, Томмазо Кампанелла — являлись глубоко верующими христианами. Утопия имеет религиозные истоки и восходит к хилиазму, к идее царства Божьего на Земле (см. «тысячелетнее царство» из Откровения Иоанна Богослова). Утопия — вариация на тему позитивной эсхатологии. Но тогда и антиутопия как антипод утопии, образ царства зла на Земле, должна иметь религиозные истоки и эсхатологические черты. В данном исследовании я постараюсь выделить их на примере некоторых антиутопий.
Возьмём, например, «Мы» Замятина — антиутопию, вдохновившую того же Джорджа Оруэлла на создание «1984». В «Мы» описывается восстание против (анти)утопического мирового Единого Государства. Повстанцы, поднявшие это восстание, называют себя «Мефи», что очевидным образом отсылает к Мефистофелю из легенд о Фаусте как противнику Бога — то есть Единое Государство выступает как «земной Бог»:
«— Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые — они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, — мы хотим...
— Нет, подожди — а "Мефи"? Что такое "Мефи"?
— Мефи? Это — древнее имя, это — тот, который... Ты помнишь: там, на камне — изображен юноша... Или нет: я лучше на твоем языке, так ты скорее поймешь. Вот: две силы в мире — энтропия и энергия. Одна — к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая — к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии — наши или, вернее, — ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы...».
Единое Государство — своеобразный «город на холме», хотя и безрелигиозный. С другой стороны, Мефи называют христиан «предками» жителей Единого Государства (надо думать, именно в идейном, а не плотском смысле). О христианах как своих предшественниках рассуждает и Благодетель, глава Единого Государства: «А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных, — разве Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах меньше, чем сожженных христиан? А все-таки — поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви. Абсурд? Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда — дикий, лохматый — он понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству — непременный признак истины — ее жестокость».
Благодетель далее говорит, рассуждая о Великой Операции, призванной превратить жителей Единого Государства в совершенно рациональных личностей, удалить их фантазию: «Что же другое мы теперь делаем, как не это? Древняя мечта о рае... Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают любви, там — блаженные с оперированной фантазией (только потому и блаженные) — ангелы, рабы Божьи...». А вот мысли самого главного героя: «В древнем мире — это понимали христиане, единственные наши (хотя и очень несовершенные) предшественники: смирение -- добродетель, а гордыня — порок, и что "МЫ" — от Бога, а "Я" — от диавола».
Перейдем от «Мы» Замятина к «1984» Оруэлла. Присмотревшись к режиму Океании, нетрудно заметить, что в определённых аспектах его мировоззрение больше напоминает религию, чем современные Оруэллу «тоталитарные» режимы (фашистские или коммунистические). Тот же Старший Брат, в отличие от реальных знаменитых диктаторов XX века, не имеет ни биографии, ни даже имени (оно не названо нигде — даже в разоблачительной «книге Голдстейна»): «Старшего Брата никто не видел. Его лицо — на плакатах, его голос — в телеэкране. Мы имеем все основания полагать, что он никогда не умрет, и уже сейчас существует значительная неопределенность касательно даты его рождения. Старший Брат — это образ, в котором партия желает предстать перед миром. Назначение его — служить фокусом для любви, страха и почитания, чувств, которые легче обратить на отдельное лицо, чем на организацию». Само прозвище «Старший Брат» (подобно эпитетам многих богов) содержит образ родительской фигуры — тут, опять же, напрашивается сравнение с Благодетелем из «Мы» Замятина.
Старший Брат, подобно Богу, мыслится как сверхреальное существо, вне связи с которым отпавшие от него не имеют самостоятельного бытия (характерно, что уничтожаемых инакомыслящих в Океании называют «нелицами»):
«— Старший Брат существует?
— Конечно, существует. Партия существует. Старший Брат — олицетворение партии.
— Существует он в том смысле, в каком существую я?
— Вы не существуете, — сказал О'Брайен».
Нетрудно сравнить это с религиозной картиной мира. Характерный пример таковой: «Бог есть Сущий. Он имеет жизнь в Самом Себе (Ин. 5,26). Человек, как и весь мир, создан из ничего и не имеет автономного источника существования. Он существует только в меру причастности к Богу. Вне Бога — вне жизни. Если человек не утверждается на незыблемом фундаменте божественного Аз есмь, он не только соскальзывает в бездну небытия, в бездну своего изначального ничто. Он не может даже дать внятное обоснование своему собственному существованию, которое представляется в этом случае лишь игралищем стихий. В этом случае нельзя найти никаких серьезных доводов в подтверждение реального личностного существования».
Можно взять и рассуждение О’Брайена, перекликающееся с христианским представлением об Аде как состоянии отпадения от Бога как наивысшего Бытия: «Вас выдернут из потока истории. Мы превратим вас в газ и выпустим в стратосферу. От вас ничего не останется: ни имени в списках, ни памяти в разуме живых людей. Вас сотрут и в прошлом и в будущем. Будет так, как если бы вы никогда не жили на свете».
В том же ключе построен и другой разговор Уинстона с О’Брайеном:
«Медленно, непослушными руками, Уинстон стал натягивать одежду. До сих пор он будто и не замечал, худобы и слабости. Одно вертелось в голове: он не представлял себе, что находится здесь так давно. И вдруг, когда он наматывал на себя тряпье, ему стало жалко погубленного тела. Не соображая, что делает, он упал на маленькую табуретку возле кровати и расплакался. Он сознавал свое уродство, сознавал постыдность этой картины: живой скелет в грязном белье сидит и плачет под ярким белым светом; но он не мог остановиться. О'Брайен положил ему руку на плечо, почти ласково.
— Это не будет длиться бесконечно, — сказал он. — Вы можете прекратить это когда угодно. Все зависит от вас.
— Это вы! — всхлипнул Уинстон. — Вы довели меня до такого состояния,
— Нет, Уинстон, вы сами себя довели. Вы пошли на это, когда противопоставили себя партии. Все это уже содержалось в вашем первом поступке. И вы предвидели все, что с вами произойдет».
Это напоминает религиозное представление об Аде как о пространстве, куда не столько Бог ввергает грешника, сколько грешник ввергает себя сам, отдаляясь от Бога.
В «1984» неоднократно используются термины «ересь, еретический» для обозначения взглядов, враждебных господствующей идеологии Океании; сама концепция «мыслепреступления» близка к концепции греховных мыслей или даже тождественна ей («мыслепреступление не влечёт за собой смерть, мыслепреступление и есть смерть»), если реинтерпретировать её в нерелигиозном ключе. Более того — О’Брайен, беседуя с Уинстоном, прямо рассуждает о христианских инквизиторах (наряду с диктатурами XX века) как неудачливых предшественниках океанийского «ангсоца»:
«Вы читали о религиозных преследованиях прошлого? В средние века существовала инквизиция. Она оказалась несостоятельной. Она стремилась выкорчевать ереси, а в результате их увековечила. За каждым еретиком, сожженным на костре, вставали тысячи новых. Почему? Потому что инквизиция убивала врагов открыто, убивала нераскаявшихся; в сущности, потому и убивала, что они не раскаялись. Люди умирали за то, что не хотели отказаться от своих убеждений. Естественно, вся слава доставалась жертве, а позор — инквизитору, палачу».
В «Приложении о новоязе» мировоззрение жителей Океании также сравнивается с религиозным — уже не христианским, а иудейским: «По своим воззрениям член партии должен был напоминать древнего еврея, который знал, не вникая в подробности, что все остальные народы поклоняются «ложным богам». Ему не надо было знать, что имена этих богов — Ваал, Осирис, Молох, Астарта и т. д.; чем меньше он о них знает, тем полезнее для его правоверности. Он знал Иегову и заветы Иеговы, а поэтому знал, что все боги с другими именами и другими атрибутами — ложные боги».
Отдельно стоит поговорить об образе Эммануэля Голдстейна — полулегендарного противника Старшего Брата, возглавляющего подполье, известное как Братство. Обычно считается, что Голдстейн — аллюзия на Льва Троцкого (Бронштейна) как главу оппозиции Сталину. Это так, но дело этим не ограничивается. Возьмём его описание:
«Голдстейн, отступник и ренегат, когда-то, давным-давно (так давно. что никто уже и не помнил, когда), был одним из руководителей партии, почти равным самому Старшему Брату, а потом встал на путь контрреволюции, был приговорен к смертной казни и таинственным образом сбежал, исчез. Программа двухминутки каждый день менялась, но главным действующим лицом в ней всегда был Голдстейн. Первый изменник, главный осквернитель партийной чистоты. Из его теорий произрастали все дальнейшие преступления против партии, все вредительства, предательства, ереси, уклоны».
Нетрудно заметить, что образ Голдстейна как противника Старшего Брата напоминает образ сатаны как падшего ангела, виновника грехопадения части ангелов и человечества, в христианстве. Как писал Джон Мильтон в «Потерянном Рае»:
Не спал и Сатана. Отныне так
Врага зови; на Небе не слыхать
Его былого имени теперь.
Один из первых, первый, может быть,
Архангел — по могуществу и славе,
Всевышним взысканный превыше всех
Что известно в Океании о Братстве — мифической подпольной антиправительственной организации, якобы возглавляемой тем самым Голдстейном? «Но вот что удивительно: хотя Голдстейна ненавидели и презирали все, хотя каждый день, но тысяче раз на дню, его учение опровергали, громили, уничтожали, высмеивали как жалкий вздор, влияние его нисколько не убывало. Все время находились новые простофили, только и дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы полиция мыслей не разоблачала шпионов и вредителей, действовавших по его указке. Он командовал огромной подпольной армией, сетью заговорщиков, стремящихся к свержению строя. Предполагалось, что она называется Братство».
Нетрудно сопоставить этот образ с представлением христиан позднего Средневековья и раннего Нового Времени о дьяволе как о тайном главе еретиков и колдунов («еретической секты ведьм»), злоумышляющих против истинной церкви. Разумеется, в действительности никакой поклоняющейся сатане «еретической секты ведьм» (по крайней мере, как единой структуры) никогда не существовало — но она выступала в качестве идеального «образа врага». Как говорит по схожему поводу О’Брайен:
«И помните, что это — навечно. Лицо для растаптывания всегда найдется. Всегда найдется еретик, враг общества, для того чтобы его снова и снова побеждали и унижали. Все, что вы перенесли с тех пор, как попали к нам в руки, — все это будет продолжаться, только хуже. Никогда не прекратятся шпионство, предательства, аресты, пытки, казни, исчезновения. Это будет мир террора — в такой же степени, как мир торжества. Чем могущественнее будет партия, тем она будет нетерпимее; чем слабее сопротивление, тем суровее деспотизм. Голдстейн и его ереси будут жить вечно».
Интересна церемония принятия Уинстона и Джулии в Братство (в действительности — полицейской провокации в исполнении О’Брайена) и её последствия:
«— Вы готовы <…> совершить вредительство, которое будет стоить жизни сотням ни в чем не повинных людей?
— Да.
— Изменить родине и служить иностранным державам?
— Да.
— Вы готовы обманывать, совершать подлоги, шантажировать, растлевать детские умы, распространять наркотики, способствовать проституции, разносить венерические болезни — делать все, что могло бы деморализовать население и ослабить могущество партии?
— Да.
— Если, например, для наших целей потребуется плеснуть серной кислотой в лицо ребенку — вы готовы это сделать?
— Да».
Позднее О’Брайен использует этот диалог, ломая Уинстона:
«— Вы полагаете, что вы морально выше нас, лживых и жестоких?
— Да, считаю, что я выше вас.
О'Брайен ничего не ответил. Уинстон услышал два других голоса. Скоро он узнал в одном из них свой. Это была запись их разговора с О'Брайеном в тот вечер, когда он вступил в Братство. Уинстон услышал, как он обещает обманывать, красть, совершать подлоги, убивать, способствовать наркомании и проституции, разносить венерические болезни, плеснуть в лицо ребенку серной кислотой. О'Брайен нетерпеливо махнул рукой, как бы говоря, что слушать дальше нет смысла».
Это представление, поставленное О’Брайеном, напоминает религиозное представление о сатане как противнике Бога — вестимо дело, если противопоставить Богу персонажа, который обрёк на Ад вообще всё живое, то персонаж, обрекающий на Ад только тех, кто не готов всецело предаться ему, выглядит более симпатично.
Особенно интересно соотнесение Эммануэля Голдстейна с христианским представлением о дьяволе выглядит в связи с тем, что если в одних религиозных системах сатана мыслился как мятежник против Бога (христианство), то в других (иудаизм) он предстаёт как ангел на службе Бога, подстрекающий грешников к греху, чтобы затем покарать за этот грех (сфабрикованное О’Брайеном «Братство» играет именно эту роль).
Симптоматично, что вопрос о существовании или несуществовании Братства в «1984» в беседе Уинстона с О’Брайеном так и не прояснён окончательно:
«— Братство существует?
— А этого, Уинстон, вы никогда не узнаете. Если мы решим выпустить вас, когда кончим, и вы доживете до девяноста лет, вы все равно не узнаете, как ответить на этот вопрос: нет или да. Сколько вы живете, столько и будете биться над этой загадкой».
От «1984» я перейду к фильму 2002 года «Эквилибриум» — антиутопии, во многом основанной на произведении Оруэлла и содержащей отсылки к нему (мифическая фигура Вождя, возлюбленная главного героя по имени Мэри О’Брайен). Политическая полиция вселенной «Эквилибриума» носит название «Тетграмматон» (прямая аллюзия к непроизносимому имени ветхозаветного Яхве), а её бойцы называются грамматон-клириками (клирик — церковный служащий). Название лекарства «прозиум», подавляющего эмоции (объявленные вне закона в «Эквилибриуме»), может отсылать не только к антидепрессанту «прозак», но и к прозелитизму (обращению в свою веру). Наконец, преступников в фильме сжигают в городских печах (ассоциация с Адом).
В Либрии (государство из «Эквилибриума») запрещены эмоции, которые считаются источником человеческих преступлений («эмоциональное преступление») — нетрудно провести сравнение с религиозной концепцией греховных страстей. Однако в финале выясняется, что верхушка Либрии — по крайней мере, вице-консул Дюпон — сама совершила «эмоциональное преступление». Подобную метафору коррумпированности власть имущих, однако, можно понять и на более глубинном уровне, за пределами индивидуального несоответствия конкретному идеалу — у верующих людей, причисляющих к числу греховных страстей и злобу, увы, приходится встречать то самое столь осуждаемое ими «в целом» чувство по отношению к инакомыслящим (причем вызванное именно их восприятием своей веры, которая, казалось бы, подобные страсти осуждает).
Религиозная составляющая антиутопий актуальна и для верующих, и для атеистов. Для верующих, несомненно, это иллюстрация того, что бывает, когда тот или иной земной политический режим занимает то место, которое, по их мнению, лишь Бог достоин занимать (по сути, вариация на тему «царства зверя», правления Антихриста). Для атеистов же — по крайней мере, для меня как атеиста — это иллюстрация тех проблем, которые содержит религиозная картина мира сама по себе. В конце концов, недаром “римский папа Пий XI в полемике с фашистами утверждал, что «если и есть тоталитарный режим — действительно тоталитарный и правовой — то это режим церкви, поскольку человек тотально принадлежит церкви»” (В. И. Михайленко, «Тоталитаризм в XX веке»).
Автор — Семён Фридман, «XX2 ВЕК».
Вам также может быть интересно: