Автор: Хелен Бэкман (H. Bäckmann).
Перевод: Евгений А. Стюарт (Eugene A. Stewart, Esq.)
"Сегодня мы приветствуем у нас в гостях Хелен Бэкман, которая расскажет нам много интересного об эпохе, ставшей важной вехой не только в истории Инстербурга, но и всей Германии. Автор уроженка города и проживала по адресу Генеральштрассе №9/10. Её родители Герман и Фредерика Бэкман занимались портным ремеслом. Полагаю, что некоторые читатели смогут обнаружить любопытные параллели и в собственной истории не столь уж давних лет". Евгений А. Стюарт
Время уже было ложиться спать, но я корпела над работой, которую требовалось доделать к Рождеству (1968 года), а потому трудилась до последнего. Будучи сильно занятой, я даже не удосужилась выключить радио. Приятный женский голос рассказывал о Бахе и его интерпретациях, несколько раз упомянув Карла Черни и его “Хорошо темперированный клавир”, составленный на основе наследия великого композитора. В промежутках то тут, то там включали по несколько поясняющих и дополняющих тему тактов фортепианной музыки. В общем, успокаивающая и не отвлекающая от работы передача. Только лишь часто повторяющиеся слова “Бах, Черни и Хорошо темперированный клавир” всё настойчивее цеплялись за моё подсознание, словно маленькие колючки. Передача уже подходила к концу и должна была завершиться большим отрывком из “Хорошо темперированного клавира Черни”, но едва было сыграно несколько тактов, как я вспомнила, откуда я помню эту мелодию.
Это произошло в 1923 году, спустя три года после смерти моего отца. Тяжёлая форма гриппа со всеми вытекающими последствиями не позволила мне несколько месяцев ходить в школу. После выздоровления я была вынуждена остаться на второй год, и другого способа нагнать пропущенное, увы, не было. Из-за всего пережитого я превратилась в весьма серьёзного и молчаливого ребёнка, став чужой и немного отстранённой для своих новых одноклассников.
Но однажды я подружилась с одной девочкой, решившей проявить заботу в отношении меня. Это была Герда Вебер, жившая на Вассергассе №4/5. У неё были характерные черты: две поразительно длинные и густые светлые косы, а также очень по-мальчишески спортивные, но ухоженные руки. К сожалению, красавицей её назвать было нельзя, но она была остроумной и весёлой, и я с радостью позволила ей взять меня на буксир. Благодаря ей, я, единственное чадо в своей семье, познала своего рода сестринскую любовь, потому как я также обрела любящее признание со стороны её родителей, снова научилась смеяться и быть ребёнком. Мы были, казалось, неразлучны, и нас в шутку прозвали “Макс и Мориц”. Впрочем, мало кто догадывался, что у этой смелой мальчуганистой девчушки была нежная, как масло, душа, являвшая себя миру, когда она садилась за фортепиано.
Мы вместе часто и много музицировали. Она играла на фортепиано, а я пела или играла на скрипке. Позже я брала уроки игры на скрипке (1924/25 гг.) у Альфреда Фишера (диакона Меланктонской кирхи). Это наше “время домашней музыки” оставило в моём сердце глубокий след. Герда Вебер уже достаточно хорошо владела игрой на фортепиано, беря уроки у наставницы с Кальвинштрассе (последний дом перед Обермюленштрассе). Герда была крайне усердна и работала с большой отдачей, чем, возможно, надеялась компенсировать свои природные недостатки. Наделив её большой чуткостью, необычайным тактом и отличным слухом, природа так и не смогла свести её голос и слух к единому знаменателю. Это был недостаток, от которого она сильно страдала, но который не мог воспрепятствовать нашему энтузиазму.
Так вот, когда зазвучал “Хорошо темперированный клавир Черни”, я всё вспомнила. Ибо в то самое время, когда Герда Вебер репетировала “Этюды Черни” и прочее, я была её самым внимательным слушателем. И ныне, когда я с закрытыми глазами внимала льющимся из радио мелодиям, воспоминания подобно кинофильму проносились перед моим мысленным взором. Как же быстро сменяются кадры! Как их ухватить? Как изложить всё это на бумаге? С чего начать и чем закончить? Школьными годами? Уличным пейзажем? Политической обстановкой того времени? Пожалуй, давайте на последнем и остановимся.
Картина нашей жизни между 1922 и 1928 годами рисуется следующим образом: мы были миллионерами, миллиардерами и триллионерами (1922/23 гг.). Когда мама утром договаривалась о цене за готовую работу, то вечером она едва получала за неё денег на кусок хлеба, а на следующее утро и эти деньги оказывались просто бумагой. В это самое время мы из-за крайней нужды сдавали свою квартиру вместе с мебелью, за исключением маленькой спальной комнаты, в аренду. Цена такой аренды составляла 1 фунт сливочного масла в месяц. Когда мама работала вне дома, то обед для наших постояльцев (то были люди из сельской местности) разогревала я, и я не помню тогда никаких блюд, кроме ужасного бульона из чёрного картофеля с 2-3 плавающими клёцками и несколькими кусочками подгоревшего лука, которые я, несмотря на жгучий голод, не в силах была съесть. Грипп свирепствовал со страшной силой, равно как и тиф и английская болезнь (устаревший термин рахита – Е.С.), а также все прочие болезни, вызванные авитаминозом. У нас за плечами была проигранная война (1914/18 гг.), блокада, голод, а теперь ещё и потеря собственных сбережений. Безработица стала принимать устойчивые очертания. Сохранение крупных землевладений было невозможно из-за недостатка ликвидных капиталов. Таким образом, поместья переходили из рук в руки или дробились, а те, кто получал деньги, быстро их теряли, поскольку банки также банкротились в массовом порядке. Богатые люди становились бедными, а бедные нищими. Повсюду царили неопределённость и беспомощность.
Затем однажды, кажется в 1923 году, была поставлена точка, и в одночасье триллион превратился в “Рентную марку”, позднее превратившуюся в “Рейхсмарку”. Постепенно “погода налаживалась”, и только теперь пришло понимание, какой ущерб нанесла эта “буря”.
Затем случилось своего рода “экономическое чудо”, о чём свидетельствуют многочисленные анекдоты о “нойрайхах” (Neureich - понятие аналогичное “новому русскому” – Е.С.) и “пифкисах” (Pifke – обозначение хвастуна или воображалы – Е.С.). После периода инфляции, продолжавшейся примерно до 1928 года, были те, кто не знал, что им делать со всеми своими деньгами, в то время как другим едва хватало на пропитание. Но даже тогда люди хотели наслаждаться жизнью, устраивая домашние вечеринки и другие развлечения. Инстербургские повара трудились день и ночь, особенно шеф-повар Клинкенберг (В доме Бруно Линдеманна, на Альтер Маркт №19 – Е.С.). Линдеманн и Гутовски (Альтер Маркт №10 – Е.С.) предлагали невиданные ранее деликатесы, и их кухни не закрывались иногда даже по ночам. Именно тогда появились первые общедоступные бананы, апельсины, помидоры и многое другое. Мы любовались и восхищались ими, робко пробуя на вкус баклажаны и авокадо.
В плане моды люди всё больше стали ориентироваться на Париж. Одними из первых сознанием широких масс завладели женские чулки из искусственного шёлка, а чтобы их было видно, юбки медленно, но верно теряли в своей длине. Так же как и сегодня дамы при всей своей невинности любили демонстрировать свои толстые, худые, красивые и неприглядные ноги. И всё это при температуре в 20-30 градусов мороза. Красота и тщеславие не позволяли им замёрзнуть, даже если летом приходилось щеголять с синяками на икрах.
Служанок теперь уже не называли служанками, а только домработницами и “фрейлейн”. Эти “фрейлины”, беззастенчиво драили лестницы в одеяниях “граций” и их короткие юбки зачастую едва прикрывали “неописуемое”. Нравы, естественно, тоже стали весьма раскованными. (Читатель может задаться вопросом, откуда у меня, тогда ещё ребёнка 12-15 лет, взялись все эти наблюдения. Как можно заметить из вышенаписанного, тяготы и страдания тех лет я пережила на собственном опыте). Появились “Видаль” и “Тиволи”. Люди танцевали чарльстон на столе и под столом. Первые меха, ранее бывшие прерогативой только очень состоятельных и знатных дам, стали общедоступны по весьма разумным ценам. Не имело никакого значения, что кролики и козы ради этого должны были расстаться со своей жизнью. Мех есть мех! В это же время свой победный марш начала и застёжка-молния. Припоминаю один жизненный анекдот. Одна из маминых клиенток рассказала, что её “домработница” заявила, будто тоже теперь будет носить платье с рейхсверовской застёжкой (дело в том, что по-немецки застёжка-молния это Reißverschluß, а домработница услышала это как Reichswehrverschluß. Рейхсвером же назывались вооружённые силы Германии с 1919 по 1935 год – Е.С.).
Короче говоря, всё тогда было примерно так же, как и сейчас. Каждый смотрел, что у другого было больше или лучше, и направлял все свои усилия, чтобы обладать тем же самым или превзойти его. Однако в то время, после всего пережитого, произошёл грандиозный переворот в образе мыслей и чувствах. Промышленность и ремёсла столкнулись с новыми вызовами, и их изделия казались довольно неуклюжими на фоне современных аналогов. То, что тогда казалось неприемлемым (мини-юбки, платья-мешки, шляпы-клош и пр.), сегодня, спустя столько лет труда и усилий, несмотря на некоторые смелые элементы, вкупе с шиком и шармом всё ещё смотрится мило и элегантно.
Однако начиная с 1928 года этот поверхностный блеск начал тускнеть, превращаясь в потёртые локти и мешковатые колени на штанах семи миллионов безработных (1932).
Наряду с карикатурными образами тех лет, было много прекрасного и запоминающегося. Инстербургское общество искусств (Первым его председателем, я полагаю, был доктор медицины Розенкранц) приглашало в Инстербург художественных деятелей со всего мира. Насколько мне помнится, среди них были танцовщицы Мэри Вигман (Mary Wigman), Нидди Импековен (Niddy Impekoven), Ютта Кламт (Jutta Klamt) и многие другие. Харальд Кройцберг (Harald Kreutzberg) тоже бывал у нас. Нельзя забывать о певцах и виртуозах, таких как Сигрид Онегин (Sigrid Onégin), Хенни Вольф (Henny Wolff), Эрна Зак (Erna Sack), Хейнрик Шлуснус (Heinrich Schlusnus), Рихард Таубер (Richard Tauber), Вильгельм Кемпф (Wilhelm Kempff), Артур Рубинштейн (Artur Rubinstein), Элли Ней (Elly Ney), квартет Карла Клингера (Karl Klingler), включая знаменитую тогда самодеятельную театральную группу Хасса Беркова (Haaß-Berkow) сыгравшую в Инстербурге свой “Танец смерти”, а также “Фауст I” и “Фауст II” Гёте. Показ грандиозного по тем временам двухсерийного фильма “Нибелунги” (1924) пришлось устраивать в Общественном доме, поскольку проекционные аппараты в наших кинотеатрах оказались слишком малы, да и не могли вместить в себя толпы желавших его посмотреть зрителей. Вообще редко когда в Общественном доме не случалось аншлага. Часто партер окружала толпа “стоячих” зрителей. Представления были настолько заманчивыми, что люди охотно соглашались провести на ногах по 2-3 часа. Тут следует заметить, что многие “держатели мест” были готовы позволить стоящим рядом недолго на них посидеть. И не стоит забывать о толчее во время антрактов, с непременными толканиями и пиханиями друг друга. Ведь люди не только пришли посмотреть на представление, но и себя показать.
Схожим опытом славились и выступления Ораториального общества (музыкальный руководитель Нотц). В частности мне запомнилась их постановка “Волшебной флейты” Моцарта, потому что наша преподавательница рукоделия, фрейлейн Ильза Фрёлих (позже вышедшая замуж за Артура Родде из Фольксбанка), исполняла арию Папагены.
Всевозможные клубные фестивали, устраивавшиеся, как правило, в Общественном доме, имели статус настоящих “народных гуляний”. Особым событием становились концерты, устраивавшиеся ранним утром в саду в день Вознесения или в Пятидесятницу. Даже дождь не являлся помехой, но красивый гостевой сад при Общественном доме всё равно не мог вместить в себя всех посетителей. Летними вечерами после работы люди гуляли вдоль Форхештрассе, мимо сада “Кронпринц”, который в это время обычно был переполнен. Сладко благоухали большие старые липы, а из сада доносилась скрипичная музыка. Любопытно было заглянуть за угол у входа и мельком увидеть кабаре и его смеющихся зрителей. Позже садово-парковая жизнь переместилась на пляж Зигера. Для нас, подростков, переживших последствия войны, это был удивительный мир. Конечно, кое-что шокировало и отталкивало, но всё зависело от персонального темперамента и характера. В конце концов, переживания являются предтечей опыта, а это и есть смысл и цель нашей жизни.
На тот период также пришлось строительство нового стадиона и прилегающих спортивных площадок (теннисные корты, футбольное поле, бассейн, санные трассы и театр под открытым небом), а поместье Ленкенингкен превратилось в Георгенхорст. С тех пор, как большой приусадебный парк был открыт для посещения по воскресеньям в “овраги” стекался огромный поток гуляющих.
Мне неведомо, чувствовали ли прочие инстербуржцы то же самое. Многие всегда взирали “через коридор в Рейх” со слезами на глазах, полагая, что там “в Рейхе” настоящий земной рай и всё так, как им бы хотелось, а мы в “Финстербурге” (букв. Тёмный город – Е.С.) все провинциалы да деревенщины. Теперь же, когда судьба забросила нас на Запад, мы потеряли не только всё, что у нас было, но также и иллюзии о “Рейхе за коридором” рухнули как карточный домик. Теперь мы увидели, что потеряли вместе с Родиной. Мы на Востоке – о котором в Рейхе ехидно поговаривали, будто там лисы и зайцы желают друг другу спокойной ночи – во многом опережали Запад, не считая конечно промышленности и крупных городов. И совершенно неудивительно, что на новом месте жительства многие наши восточные соотечественники наилучшим образом зарекомендовали себя в культурной и общественной сфере. В этом свете наша судьба тоже имеет свой смысл. Никто не умирает напрасно и никто не живёт без цели. Все мы лишь инструменты высшего порядка.
Автор: Хелен Бэкман (Helene Bäckmann)
Перевод: Евгений А. Стюарт (Eugene A. Stewart, Esq.)
При перепечатке или копировании материала ссылка на данную страницу обязательна. С уважением, Е. А. Стюарт
