Подрамники, холсты, запах олифы и красок, стаканы с кисточками, бесконечные этюды и готовые работы на стенах — всем, кто учился на живописца или хотя бы просто бывал в художественной мастерской, знакома эта ни с чем несравнимая атмосфера. Я же в ней росла — мама с папой были художниками. Они оба окончили Ленинградское художественное училище, которое все называли Таврическим — по названию улицы, на которой оно находилось. Несмотря на послевоенное время, когда жизнь была далеко не сахарной, их воспоминания о студенчестве всегда оставались яркими, радостными и веселыми.
В этом году училище отмечает 185 лет своего существования, и я хочу поделиться с вами мамиными записями о самом солнечном периоде ее жизни — студенчестве. Учеба ее пришлась на начало 50-х годов прошлого века, и в этих нехитрых заметках — об училищном житье-бытье, о смешных приключениях, о друзьях-сокурсниках, — остро чувствуется дыхание того времени. Кто-то из маминых однокашников стал знаменит, чьи-то имена канули в Лету. Эта публикация — дань тем, кого уже давно нет на этом свете, попытка хоть ненадолго оживить их самих и ту удивительную атмосферу счастья, нищеты, надежды и фанатичной преданности искусству.
Но сначала — немного истории, совсем-совсем давней.
В 1839 году действительный статский советник Корнелий Христианович фон Рейссиг основал Рисовальную школу для вольноприходящих. Корнелий Христианович был персоной известной и весьма многогранной. В Петербург он приехал из Тюрингии, сорок шесть лет бессменно руководил механической мастерской при Главном штабе в Санкт-Петербурге, состоял членом-корреспондентом Императорской академии наук, корреспондентом Вольного экономического общества, почётным членом Московского общества испытателей природы — был, в том числе, и «вольным общником Императорской академии художеств».
Основанная Рейссигом Рисовальная школа расположилась в здании Петербургской таможни (теперь там находится Пушкинский дом). В народе школу звали «Школой на Бирже», так было короче и понятнее. Это название кочевало из уст в уста, и прижилось даже в прессе.
Во все времена обучение было доступным: то бесплатным, то за совершенно символические деньги — 3 рубля в год. Из стен школы вышли прославленные художники Василий Верещагин, Илья Репин, Василий Суриков. Одним из преподавателей был знаменитый художник И.Н. Крамской. Некоторое время занятия по лепке вел немецкий скульптор Август Юлиус Штрейхенберг. Символично, что когда основатель Рисовальной школы Корнелий Рейссиг ушел из жизни, Штрейхенберг стал автором знаменитого надгробия на его могиле на Волковском лютеранском кладбище. Позже захоронение перенесли на Лазаревское кладбище Александро-Невской Лавры, где памятник можно увидеть и сейчас.
В конце 19-го века школа переехала на Большую Морскую улицу, 38 ( нынче там находится Союз художников). С 1906 года и до самой революции школу возглавлял Николай Рерих. В 1918-м году Советская власть возобновила занятия в школе уже как «Бесплатные курсы рисования и черчения» на Литейном проспекте, но это было совсем недолго — к 1919 году курсы преобразуются в «Художественную школу-мастерскую» и переезжают на Таврическую улицу, 35. С тех пор название школы менялись многократно, но в миру долгие годы все звали его Таврическим училищем. Даже уже на моей памяти, в середине 70-х, название все еще было в употреблении, хотя училище уже лет пятнадцать как находилось на ул. Пролетарской Диктатуры, около Смольного, — и носило имя В. Серова. Многие, кстати, думали, что училищу присвоили имя художника Валентина Серова, но это вовсе не так: назвали его в честь Владимира Серова, тогдашнего президента Академии Художеств СССР, возглавлявшего несколько лет Государственную квалификационную комиссию. То есть по большому счету — в честь чиновника. Поэтому, когда училище переименовали в очередной раз, и оно стало носить имя Николая Рериха, никакого расстройства лично я не испытала — это было справедливо, ибо Рерих, как я уже писала выше, 12 лет возглавлял «Школу на Бирже».
А теперь — слово маме, Елене Николаевне Савиновой, тогда еще совсем молоденькой девочке Лене Алфёровой, которая отчаянно мечтала стать художницей:
«...Итак, сбылось! Я — в Таврическом училище. На нашем курсе несколько человек очень взрослые, для меня — так просто старые: аж по 25 лет! Они из-за войны пробыли в армии 8 лет. Остальные — мои ровесники. Народ пёстрый, но объединяла всех жадность к искусству. Ни одного воскресенья, ни одного буднего вечера не проходило без этюдов. Я даже представить себе не могла, как это можно: поехать за город — и без этюдника, пойти куда-то — и без альбома.
Ещё 10 дней до начала занятий. Мы с Наташкой и другими ребятами каждый день ездим на этюды, пишем пейзажи. Однажды мы с ней, расположившись посреди поля, писали этюд с комбайном, как и полагается в соцреализме. Вдруг через это поле погнали стадо коров. Мы так испугались, что побросали все свои «шедевры», краски, бутерброды и кинулись наутек. Когда стадо прошло и улеглась пыль, мы вернулись и увидели, что коровы прошли очень аккуратно: всё на месте, ни одна кисточка не упала, и даже вода в баночках не перевернулась…
Как-то раз поехали далеко, на Ржевку. Закончили этюды, идем обратно. Вдруг — длинные звонки. А вдоль дороги стоят укрытия из толстенного железа и написано: «по длинным звонкам — скрывайся!» Оказывается, мы забрели на военный полигон и начался артобстрел. Мы так испугались, что вместо того, чтобы скрыться, понеслись, сломя голову, к трамвайной остановке…
Мать Наташки работала художником в кинотеатре «Совет» на Суворовском, и можно было бесплатно ходить в кино. Наташка важно здоровалась с контролершей и мы быстренько проходили в зал...»
Мамина однокурсница Наташка — Жилина (Нейзель) Наталья Владимировна (1933-2005). После окончания училища путь ее был связан с андеграундным искусством и художниками арефьевского круга. Сегодня работы Жилиной хранятся в частных коллекциях и музеях, том числе в Русском музее и Третьяковской галерее. Ее первый муж — известный художник Владимир Шагин, их сын Дмитрий Шагин — один из основателей художественного объединения «Митьки».
«...Группа у нас небольшая, 12 человек, и другая, Наташкина, такая же. Персонажи очень колоритные: большей частью все лохматые, бородатые, неопрятные, с волосами до плеч. В послевоенные времена это было редкостью. Где настоящие художники, где студенты — не разберешь.
Однако больше всех меня поразил человек без рук: обе ампутированы почти до локтя. Он совершенно не стеснялся своего увечья, протягивал культю, здороваясь. Первый раз это было страшно — пожать культю: казалось, что ему должно быть очень больно. Но Лёня Птицын так по-детски наивно вел себя, веселился вместе со всеми, что сразу забывалось, что он чем-то отличается от нас. Всем становилось свободно, исчезали зажатость и смущение. Писал и рисовал он, держа кисть или карандаш двумя руками — вернее сказать, культяпками. Очень уставал, гораздо больше, чем мы, но не унывал — шутил, болтал, как все.
Оказывается, во время войны, когда освободили Псковскую область и его родную деревню, из ребятишек (Лёне тогда было 12 лет) организовали отряд для разминирования местности. Лёня подорвался на мине, потерял руки, повредил глаз, да еще и заикание осталось на всю жизнь.
В Ленинграде Птицын жил в Доме инвалидов около Смольного, который называли между собой по старинке — богадельней. Потом из этого Дома инвалидов к нам в Таврическое поступило еще несколько человек. Как там можно было находиться — одному Богу известно: смрад от лежачих больных стоял страшный. Инвалиды промышляли нищенством, ходили по вагонам, сидели у церквей и на перекрестках — собирали на выпивку. Легко представить, что творилось по вечерам в этом богоугодном заведении…
...Однажды Птицын писал этюд для композиции в сквере у Московского вокзала (на этом месте теперь стоит обелиск «Городу-Герою Ленинграду»). Подошел прохожий и положил монету ему в этюдник. Лёню страшно оскорбило это подаяние. Он хотел объясниться, но от волнения стал страшно заикаться и ничего не успел сказать…»
Леонид Васильевич Птицын (1929–2017) после Таврического училища окончил также Академию художеств, был принят в Союз художников, а в 2010 году стал заслуженным художником РФ. Его Картины выставлялись в России, в странах ближнего и дальнего зарубежья.
«...В одной из аудиторий стоял скелет, для изучения пластической анатомии. Как-то раз наши неугомонные ребята отцепили от него руку и приладили к Лёниной культе. Он надел пальто и упрятал «руку» в рукав. Мы всей гурьбой высыпали из училища и сели в трамвай, заполонив всю «стоячую» заднюю площадку. Когда подошла кондукторша и стала требовать оплату за проезд, Птицын вынул руку из кармана и протянул ей. Тётка, увидев вместо ладони с мелочью костлявую руку скелета, побледнела как полотно и отшатнулась, едва удержавшись на ногах. Зато студенты были в восторге — проехали зайцем! Наутро всё училище приходило к нам в группу послушать эту байку.
В самом начале 50-х директором училища был Грачев — милый, скромный человек, потерявший на фронте руку. Он был хорошим художником, его иллюстрации мы видели в литературном музее. Потом он ушел на творческую работу, а его место занял Федор Степанович Пустовойтов — фронтовик, человек добрый, незлобивый. В «гипсовом» классе, где он преподавал, среди всяких Медуз, Венер и Давидов стояла голова человекообразной обезьяны, как две капли воды похожей на нашего директора — просто брат-близнец, да и только. Возможно, сам Федор Степанович знал об этом сходстве, так как голова неандертальца неизменно оказывалась спрятанной в шкаф или заставленной другими гипсами. Однако студенты каждый раз вытаскивали ее на видное место. Однажды ребята так разошлись, что устроили целую сцену: к стулу, на спинке которого висел пиджак Пустовойтова, приладили эту злосчастную голову, шею замотали шарфом, а рукав протянули к мольберту. Получилось, что директор как бы поправляет рисунок студенту. Все были в восторге, гоготали так, что слышно было аж на лестнице. В это время в мастерскую неожиданно вошел Ф.С. Ребята догадались толкнуть «двойника», голова упала, покатилась по полу и раскололась. Директор сделал вид, что ничего не заметил, никому не попало. Думаю, что в глубине души он был даже рад. Через минуту в мастерской стояла полная тишина, нарушаемая лишь шуршанием карандашей по бумаге...
...В мастерской училища нравится все: такой родной великолепный запах краски и разбавителей, и заляпанные табуретки, и подиум, и замазанные краской портьеры на окнах, потому что ребята вытирают об них руки; и стеллажи с нашей мазней, и даже запах гари от печки. Ее топят, так как батареи дают недостаточно тепла. От этого угара у нас несколько раз падали в обморок натурщицы. Первую, спортсменку, не успели подхватить, и она разбила себе лицо. На следующих сеансах ее писали сначала с ссадинами, потом — с синими кровоподтеками, следом — со зловеще-желтыми: по мере изменений цветовой гаммы на лице бедной натурщицы, студенты старательно и увлеченно переписывали свои работы.
После этого случая ребята приспособились вовремя ловить несчастных моделей: как только лицо делается белее мела, тот, кто ближе к подиуму, стремительно подскакивает и подхватывает падающую. Одного старичка даже пришлось выносить на балкон, чтобы он отдышался. Благо, позировал он одетым, да и на улице было не очень холодно.
Натурщики много рассказывали о своей жизни. Одна старушка «из бывших» вспоминала, как до революции они жили во Франции — то в Париже, то в Ницце. В 1917-м, узнав о «перевороте», поспешили домой, в Россию, чтобы уберечь свое имение. Вот и «уберегли».
Другой натурщик позировал с гитарой. Он когда-то был солистом Мариинского театра и пел нам арии из «Пиковой дамы». Причем исполнял целые сцены — и за солистов, и за хор, и за оркестр. Я была в восторге, и поэтому он у меня очень хорошо получился: «на пять с похвалой Совета». Тогда у меня почти все живописные работы забирали в фонд, и я, к своему удовольствию, шла домой с просмотра налегке: один-два подрамника. Другие же шли нагруженные, как верблюды.
Весёлое было время. Мы были молоды тогда и не обращали внимания на свою нищету, на постоянное безденежье. Ребята жили на 200 рублей в месяц, а этого было совершенно недостаточно! Кому-то приходилось снимать угол, кому-то повезло поселиться в общежитие музыкального училища им. Мусоргского. Тем же, кто никуда не смог пристроиться, разрешали ночевать на скульптурном отделении, что был на проспекте Маклина (Английском пр). Чтобы хоть как-то прожить, ребята ходили разгружать вагоны. Юрка Карпов устроился круглосуточные ясли ночной няней — высаживал малюток на горшок. Во время общеобразовательных предметов многие спали, уронив голову на стол.
В большую перемену снаряжали Кирилла Шейнкмана в магазин. Он покупал на 20 коп. кислой капусты, потом шел в училищную столовую и забирал со столов побольше хлеба (хлеб в столовой был бесплатным) — вот и шикарный обед для бедных художников!..»
Кирилл Руфинович Шейнкман (1935-2015) — один из старейших художников-эмальеров России, авторитетный эксперт в области древнерусской и византийской живописи. В 1970 году для Псковско-Печерского монастыря выполнил три иконы в древней технике перегородчатой эмали высотой более чем в полтора метра (огромный размер для этой техники). Работы Шейнкмана хранятся в крупнейших государственных музеях России.
«...На пятом курсе появилась усталость — сказывалась близость диплома, нервы сдавали и у нас, и у педагогов. К новогоднему просмотру уже были готовы дипломные эскизы.
Николюк мажет «Паровозы в депо», от усердия нагружая холст краской, как штукатуркой. Однажды плохо закрепленный на мольберте холст с треском упал ему на голову. Все повскакивали с мест, кинулись на помощь, а из-под холста — испуганный крик: «Я ничего не вижу!» Когда холст подняли, выяснилась причина внезапной слепоты: краска залепила Олегу очки.
...Олег Николюк с братом до войны жили в Москве. Родители их были геологами, но в 37 году их посадили как «врагов народа». Дети попали в детский дом в Пятигорске. Когда началась война и немцы подошли к городу, ушлые ребята-детдомовцы сбросили со склона Машука несколько пустых металлических бочек из-под бензина. Бочки грохотали так, что на рынке, который был у самого подножия горы, все решили, что началась бомбежка, и в панике разбежались. А вечно голодным мальчишкам только того и нужно было: ничто не помешало растащить брошенные продукты. Таких баек за пять лет учебы мы наслушались вволю...»
Николюк Олег Эдуардович родился в Москве в 1926 г. Окончил Таврическое художественное училище. На его творческий путь сильно повлияло знакомство в 1962 году с художником В. Стерлиговым (учеником К. Малевича). В 1971 году работы Николюка были отмечены Гран-при международной выставки в Чехословакии и Золотой медалью в Югославии.
Мамино лицо всегда преображалось и молодело, когда она рассказывала о тех своих славных «таврических» временах. И не уставала повторять: это была лучшая школа живописи, какая только могла быть...
Готовя эту статью, я искала в интернете информацию о ее однокашниках и преподавателях. Искала — и часто не находила. Разве что одну-две скупые строчки...
И тут мне вспомнился мамин рассказ про ее диплом. 1956 год, студенты пишут свои главные выпускные работы. И вдруг случается ужасное: мамин натурщик уходит в безнадежный запой. Что делать? Времени мало, натурщика нового уже не найти, нужно срочно менять дипломную тему! И мама взяла и просто написала свою группу во время занятий: всех, с кем училась. А там, наверное, и Птицын, и Шейнкман, Олег Николюк, и Наташа Нейзель — все молодые, веселые, полные надежд. Может быть, эта ее дипломная работа до сих пор хранится в фонде училища? Кто знает...
А еще эта мамина вынужденная дипломная тема по-своему перекликается с историей картины художницы Е.Н.Хилковой «Внутренний вид женского отделения Петербургской рисовальной школы для вольноприходящих», которая висит в Русском музее. Это ведь тоже итоговая работа — она была написана ученицей рисовальной школы в 1855 году и представлена на экзамен в Академию художеств.
То же училище, тот же сюжет. Только с разницей в столетие.
