Где: Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына
Адрес: Москва, улица Нижняя Радищевская, 2
До: 29 сентября 2024
Дом русского зарубежья имени Александра Солженицына представляет выставку, посвященную жизни и творчеству художницы Марии Башкирцевой. В российских собраниях работ Башкирцевой мало, поэтому на выставке наряду с оригиналами представлено много копий.
Она родилась в 1858 году в дворянской семье, в Полтавской губернии Российской империи, но с 12-летнего возраста жила во Франции. Живописи обучалась в Академии Родольфо Жюлиана, единственном учебном заведении в Париже, где учили рисовать женщин.
Башкирцева мечтала стать певицей, но в 16 лет у нее диагностировали чахотку, поэтому с мечтами о сценической карьере пришлось проститься. Тогда она решила стать профессиональной художницей, много работала в мастерской по 8–10 часов в сутки, ее работы были приняты для экспонирования в знаменитый парижский Салон.
Творческое наследие Башкирцевой – это не только более полутора сотен картин и около двухсот рисунков, хранящихся ныне в музейных и частных собраниях по всему миру, но и ее дневник, который она вела с 12 лет. Название выставки – это цитата из дневника художницы. Премьер-министр Англии Уильям Гладстон в одной из своих публикаций в 1890 году назвал «Дневник» Башкирцевой одной из самых замечательных книг XIX века. Марина Цветаева, потрясенная дневником Башкирцевой, посвятила ей свой первый сборник стихов “Вечерний альбом”.
Ей даровал Бог слишком много!
И слишком мало – отпустил.
О, звездная её дорога!
Лишь на холсты хватило сил...
Я с этой девушкой знакома
Увы, конечно, не была!
Но, как она – сидела дома
И золотой узор ткала.
В привычной клетке одиночеств,
Где и живет одна – душа,
Как много в дневниках пророчеств,
Когда Любви тебя лишат!
Ей даровал Господь так много!
А Жизнь – крупинками считал.
О, звездная её дорога!
И Смерть – признанья пьедестал!
Марина Цветаева
Мария умерла в 26 лет, ее дневник был издан посмертно. Валерий Брюсов писал: "Ничто так не воскрешает меня, как "Дневник" Башкирцевой. Она - это я сам со всеми своими мыслями, убеждениями, мечтами..."
Я ходила по выставке, смотрела картины, читала цитаты из дневника и всё силилась понять, что же все в ней находили, кроме непомерного тщеславия. Да, сильная страстная натура. Да, в эпоху, когда уделом женщины было вышивание на пяльцах, а пределом мечтаний – удачная партия, она стала одной из первых художниц. Но тем не менее, ничего на выставке меня не тронуло. Интересно, что картины, представленные на экране в цифровом варианте, мне понравились гораздо больше, чем тем, что экспонируются. Из чего я сделала вывод, что копии не передают той чувственности, которая есть в оригиналах.
Приехав домой, скачала дневник целиком, чтобы не судить а-ля “Пастернака не читал, но осуждаю.”
Прочитала. Теперь с уверенностью могу сказать, что разделяю мнение Ивана Бунина: “Снова очень неприятный осадок от этого дневника. Дневник просто скучен. Французская манера писать, книжно умствовать; и всё – наряды, выезды, усиленное напоминание, что были такие-то и такие-то депутаты, графы и маркизы, самовосхваление и снова банальные мудрствования...”
Привожу вам фотографии с выставки и цитаты из дневника, чтобы вы могли составить свое мнение. Меня зацепила одна единственная фраза, она в самом конце статьи.
«К чему лгать и рисоваться! Да, несомненно, что мое желание, хотя и не надежда, — остаться на земле во что бы то ни стало. Если я не умру молодой, я надеюсь остаться в памяти людей как великая художница, но, если я умру молодой, я хотела бы издать свой дневник, который не может не быть интересным».
“Я писала и пишу безусловно искренно именно потому, что надеюсь быть изданной и прочитанной…никогда, ни на одну минуту не хотела смягчать того, что могло бы выставить меня в смешном или невыгодном свете. Да и наконец, я для этого слишком высоко ставлю себя. Итак, вы можете быть вполне уверены, благосклонный читатель, что я вся в этих страницах. Быть может, я не представляю достаточного интереса для вас, но не думайте, что это я, думайте, что это просто человек, рассказывающий вам все свои впечатления с самого детства. Это очень интересный человеческий документ.”
“Если я умру вдруг, внезапно захваченная какой-нибудь болезнью!.. Быть может, я даже не буду знать, что нахожусь в опасности, — от меня скроют это. А после моей смерти перероют мои ящики, найдут этот дневник, семья моя прочтет и потом уничтожит его, и скоро от меня ничего больше не останется, ничего, ничего, ничего! Вот что всегда ужасало меня! Жить, обладать таким честолюбием, страдать, плакать, бороться и в конце концов — забвение… забвение, как будто бы никогда и не существовала…”
“Я создана для триумфов и сильных ощущений, — поэтому лучшее, что я смогу сделать, — это сделаться певицей. Если Бог поможет мне сохранить, увеличить и укрепить мой голос, — тогда я могу достигнуть триумфа, которого так жаждет душа моя.”
“Соответственно моей теории о перенесении любви, вся сумма ее, которой я обладаю, сосредоточена в настоящей момент на Викторе, одной из моих собак. Я завтракаю, а он напротив меня положил на стол свою славную большую морду. Будем любить собак, одних только собак! Люди и кошки — недостойные твари.”
“В палаццо Питти я не нахожу ни одного костюма, достойного подражания, но какая красота, какая живопись!..”
“Признаться ли? Я не смею… Все будут кричать: караул! караул! Ну-ка, признавайся!.. Дело в том, что «сидящая Богородица» Рафаэля мне не нравится. Лицо Богородицы бледно, цвет лица какой-то неестественный, выражение — подходящее скорее какой-нибудь горничной, чем Святой Деве, матери Христа. Но зато там есть «Магдалина» Тициана, которая привела меня в восторг. Только всегда есть какое-нибудь «только» — у нее полные, слишком пухлые руки: прекрасные руки для пятидесятилетней женщины.”
“Я обожаю Тициана, Ван Дейка, но этот несчастный Рафаэль! Только не узнал бы кто-нибудь, что я пишу! Меня приняли бы за дуру. Я не критикую Рафаэля — я не понимаю его, со временем я, конечно, пойму его красоты.”
“Я не знаю, почему это простые люди любят меня, я и сама чувствую себя хорошо среди них; я воображаю себя царицей, я говорю с ними с благоволением, и ухожу после маленькой овации, как сегодня. Если бы я была королевой, народ обожал бы меня.”
“Положим, я верчу колесо: я остановлю его только тогда, когда сама пожелаю этого. Это глупое колесо не может остановить мою руку. Так же и душа, приводящая в движение все отправления нашего тела, не должна быть изгнана какой-нибудь раной в голове или расстройством пищеварения из-за какого-нибудь омара. Не должна быть изгнана — и изгоняется! Откуда приходится заключить, что душа — чистый вымысел. А это заключение заставляет рушиться одно за другим, как театральные декорации при пожаре, все наши верования, самые существенные, самые дорогие.”
“Господи, прости мне, что я плачу! Есть люди несчастнее меня, есть люди, которые терпят недостаток в хлебе, между тем как я сплю на кружевной постели; есть люди, которые ранят свои босые ноги о камни мостовой, между тем как я хожу по коврам; которым кровом служит только небо, между тем как надо мною голубой атласный потолок. Быть может, Господи, ты меня наказываешь за мои слезы — так сделай так, чтобы я более не плакала!”
“Когда Христос исцелил бесноватого, ученики спросили его, почему те, которые пробовали исцелить его, не могли этого сделать? Христос отвечал им: это из-за вашего неверия, потому что, истинно говорю вам, если бы вы имели веру с горчичное зерно и сказали бы этой горе: «перейди сюда», она — перешла бы, и ничего бы не было невозможного для вас. Читая эти слова, я как бы прозрела и, быть может, в первый раз поверила в Бога. Я поднималась, я не чувствовала себя; я складывала руки, я поднимала глаза, я улыбалась, я была в экстазе.”
“Мальчишка, горемыка, подбитый проказником и покрытый иезуитом, ребенок! И это я любила! Ба! Отчего нет? Любит же мужчина кокотку, гризетку, дрянь какую-нибудь, крестьянку. Великие люди и великие короли любили ничтожества и не были за то развенчаны.”
“Люди потому стыдятся своей наготы, что не считают себя совершенными. Если бы они были уверены, что на теле нет ни одного пятна, ни одного дурно сложенного мускула, ни обезображенных ног, то стали бы гулять без одежды и не стыдились бы.”
“Читать Бальзака не выгодно: употреби я это время на работу, я приблизилась бы к тому, чтобы самой стать… Бальзаком в живописи!”
“Я не могла сегодня исповедаться перед обедней из-за Робера-Флери, так что причастие пришлось отложить на завтра, исповедь была преоригинальная — вот она:
— Вы не без грехов, — сказал мне священник после обычной молитвы, — не согрешили ли вы в лености?
— Никогда.
— В гордости?
— Всегда.
— Вы не поститесь?
— Никогда.
— Не оскорбили ли кого-нибудь?
— Не думаю, но возможно; вообще — много всяких мелочей, батюшка, особенного — ничего.
— Да простит вас Бог, дочь моя, и т. д. и т. д.”
“Несомненно, я буду великой художницей! Как же иначе, если каждый раз, что я немного выйду из комнаты моих занятий, судьба снова загоняет меня в нее! Не мечтала ли я о политических салонах, о выездах в свет, потом о богатом браке, потом снова о политике?.. Но когда я мечтала обо всем этом, я думала, что есть возможность найти какой-нибудь женский, человеческий, обычный выход из всего этого. Нет, ничего подобного нет!”
“Я не вижу впереди ничего… ничего кроме живописи. Если бы я стала великой художницей, это заменило бы для меня все, тогда я имела бы право (перед самой собой) иметь чувства, убеждения, я не чувствовала бы презрения к себе, записывая сюда все свои треволнения! Я представляла бы из себя нечто… Я могла бы быть ничем и все-таки чувствовать себя счастливой только в том случае, если бы сознавала себя любимой человеком, который составил бы мою славу… Но теперь надо добиться чего-нибудь самой.”
“Часто и повсюду приходится слышать споры о провинностях мужчин и женщин, люди просто из себя выходят, доказывая, что тот или другой есть наиболее виновный. Не нужно ли вмешаться мне, чтобы просветить несчастных граждан земли? Мужчина, обладая известного рода инициативой почти во всем, должен быть признан наиболее виновным; хотя на основании этого он вовсе не может считаться более злым, чем женщина, которая, являясь существом в некотором род пассивным, в известной степени избегает ответственности, не будучи однако на основании этого лучше, чем мужчина.”
“Я пишу К., что хотела бы быть мужчиной. Я знаю, что я могла бы сделаться чем-нибудь, но куда прикажете деваться со своими юбками? Замужество — единственная дорога для женщины; для мужчины есть тридцать шесть выходов, у женщины только один. Как же тут не подходить к людям как можно ближе, когда приходится выбирать супруга!.. Никогда еще я не была в таком возмущении против состояния женщины. Я не настолько безумна, чтобы проповедовать это нелепое равенство, которое есть чистая утопия (и потом это низкий жанр!), потому что какое может быть равенство между такими различными существами, как мужчина и женщина. Я ничего не прошу, потому что женщина уже обладает всем, чем должна обладать, но я ропщу на то, что я женщина, потому что во мне женского разве только одна кожа.”
“Что безобразно в жизни, так это то, что все должно со временем поблекнуть, ссохнуться и умереть!”
“Чего мне страстно хочется, так это возможности свободно гулять одной, уходить, приходить, садиться на скамейки в Тюльери и особенно в Люксембургском саду, останавливаться у художественных витрин, входить в церкви, музеи, по вечерам гулять по старинным улицам; вот чего мне страстно хочется, вот свобода, без которой нельзя сделаться художницей. Думаете вы, что всем этим можно наслаждаться, когда вас сопровождают или, когда отправляясь в Лувр, надо ждать карету, компаньонку или всю семью?”
«Надо быть феноменом», — говорил Жулиан, но я не могла. Вот прошло три года, а что я сделала? Что я такое? Ничто. То есть я хорошая ученица, и это все; но где же феномен, блеск и треск?”
“Я с ума схожу, думая, что могу умереть в безвестности. Самая степень моего отчаяния показывает, что это должно случиться.”
“По крайней мере, умирая молодою, внушаешь сострадание всем другим. Я сама расстраиваюсь, думая о своей смерти. Нет, это кажется невозможным. Ницца, пятнадцать лет, Рим, безумства в Неаполе, живопись, честолюбие, неслыханные надежды — и все для того, чтобы окончить гробом, не получив ничего, даже не испытав любви!”
“Любите ли вы чудных Дев на картинах Рафаэля? Я могу прослыть за невежду, но скажу вам, что это меня не трогает… В них есть чувство и благородство, перед которым я преклоняюсь, но которое я не могу любить. «Афинская школа» того же Рафаэля, конечно, великолепна, и ни с чем не сравнима, как и другие его произведения, особенно в гравюрах и фотографиях. Тут есть чувство, мысль, дыхание истинного гения. Заметьте, что я также враг низменных телес Рубенса и прекрасных, но глупых баб Тициана. Нужно соединение духа и тела. Нужно, подобно Веласкесу, творить, как поэт, и мыслить, как мудрец.”
“Искусство возвышает душу даже самых скромных из своих служителей, так что всякий из них имеет в себе нечто особенное сравнительно с людьми, не принадлежащими к этому возвышенному братству.”
“В то время, как мой натурщик отдыхал, я впала в какое-то полузабытье, сидя на диване, и вдруг… я представила себя лежащей с большой восковой свечой в изголовье. Так вот какова будет развязка всех моих треволнений. Умереть! Я так боюсь. И я не хочу. Это ужасно. Я не знаю, как это делается у разных счастливцев, но я достойна сожаления с тех пор, как перестала возлагать надежды на Бога. Когда это последнее высшее прибежище изменяет, остается только умереть. Без Бога нет ни поэзии, ни глубоких чувств, ни гения, ни любви, ни честолюбия.”
“Страсти бросают нас из стороны в сторону в ненадежные области разных стремлений, желаний, нелепых крайностей мысли. Человек непременно нуждается в чем-нибудь высшем, стоящем над его жизнью, в Боге, которому он нес бы свои гимны и свои молитвы, в Боге, к которому мог бы прибегнуть со своими прошениями, который всемогущ и перед которым можно излить всю душу. Я хотела бы слышать признание всех, когда-либо живших, замечательных людей: неужели они не прибегали к Богу в своей любви, в своих страданиях, в своих мечтах о славе.”
“Сегодня отправляли в Россию тело нашего великого писателя Тургенева, умершего две недели тому назад. На вокзале — очень торжественные проводы. Говорили Ренан, Абу и Вырубов, который своей прекрасной речью, на французском языке тронул присутствующих более, чем другие. Абу говорил очень тихо, так что я плохо слышала, а Ренан был очень хорош и на последнем прости у него дрогнул голос. Я очень горжусь при виде почестей, оказываемых русскому, этими ужасными гордецами французами. Я их люблю, но презираю. Они покинули Наполеона на Святой Елене!..”
“Мое тело плачет и кричит, но что-то, что выше меня, радуется жизни, несмотря ни на что.”
“Двум любящим существам вся вселенная представляется чем-то чудесным и совершенным, словом, тем, чем представляли ее себе такие философы, как Аристотель и я! Вот в чем, по-моему, заключается великая притягательная сила любви.”
“Любовь дает возможность представить себе мир таким, каким он должен был быть…”
Я своим читателям настоятельно рекомендую обратить внимание на другую выставку в Доме русского зарубежья, о которой я писала ранее. На мой взгляд, “Ars Sacra nova. От мифа к символу” – одна из лучших выставок Москвы-2024.
Друзья! Если обзор понравился, пишите комментарии и ставьте лайки (это очень мотивирует на новые статьи)
Подписывайтесь на мой Телеграмм-канал, чтобы не пропустить новые статьи.
Ваша, Елена Сегал
Популяризатор искусства
#Дом_русского_зарубежья #Шедевральные_маршруты #выставки_в_Москве #искусство_возвышает_душу #куда_пойти_летом_в_Москве #Мария_Башкирцева
