Продолжение военного дневника полковника Наркиза Антоновича Обнинского
На позиции при реке Бельбеке
25 ноября 1855 г., пятница. Ясный день. Давно невиданное, выглянуло солнышко, очистились и заблестели горные вершины, и на сердце как будто повеселело. Но как вспомню, что сегодня надо перевозить 30 человек больных в землянки без печей и дверей, так холод по спине пробежит.
Начальство уже два раза присылало офицера спрашивать, скоро ли я перейду? Делать нечего, в четверть первого взяли знамя, и дружина тронулась на новую позицию по колена в грязи. В лагере я остался один, в моем бараке нет еще дверей; завтра перейду.
Как-то скучно без своих; сегодня военный вечер у Сафонова (Илья Иванович?); надо бы быть для развлечения, но очень темно, без фонаря нельзя, а Борис мой после горячки еще не совсем оправился. Наши бараки заняло Орловское ополчение; теперь они устраиваются.
Странная случайность: в той самой землянке, где стояли трое Челищевых, теперь поместились три брата Киреевских. Ночью Орловское ополчение получило приказание выступить и зарядить ружья; ударили тревогу и в 11 часов пошли против неприятеля, прошли 6 верст от лагеря и у станции Ай-Байдар получили другое приказание "воротиться назад". Чудесное распоряжение!
27 ноября 1855 г., воскресенье. Опять дождь. Потекло со всех сторон. Постель, платье, носовой платок в кармане, картуз, перчатки - все мокро: нечем лицо утереть. Господи, научи нас, что делать! У многих моих офицеров нет походных кроватей; одна тесина стоит целковый, и то надо посылать за 20 верст в Карасу-Базар. Итак, они, бедные спят на мокрой земле и помещаются вместе с 20-ю ратниками в шалаше без окон и печей; общий и единственный выход завешан циновкой, а другая циновка разделяет офицерскую половину от солдатской.
Постели устраиваются на земле таким образом: кладется сперва кожа и две жердочки по сторонам, потом войлок и сверху кто что имеет; благодетельная бурка, спасение души и тела, служит одеялом. Нередко, ночью, они вскакивают, покидают ложе свое на жертву воде, выбирают сухой уголок в землянке и, завернувшись в бурку, прижавшись один к другому, просиживают на корточках до рассвета, рассуждая "как у них дома для свиней закута срублена, мхом законопачена и сухой соломой устлана".
Как тут не сделаться пьяницей?
Один рассказывал, что "вчера ночью проснулся весь в воде, волоса на голове мокрехоньки, сапоги куда-то уплыли, и он их не нашел, накинул бурку и босиком побежал к товарищу в другую землянку, но и там обитатели сидели на корточках, уже заняв все сухие места; он назад, смотрит - все ратники вышли на скалу сушиться под дождем: под ногами хоть твердо".
Наконец рассвело, отправились выгребать воду лопатами; офицер послал за водкой и с утра начал испивать по чарочке через минуту; так, он, бедный, трудился до вечера, но пришел к заключению, что водка его не крепка, отправился к товарищу, там успел еще два графинчика, в половине десятого возопил: - Господи, когда же это у меня в голове зашумит, целый день пью и все даром! - плюнул и по-прежнему трезвым отправился домой.
Иногда дождик перестанет, проглянет солнышко, и мы все выходим на гору греться и сушиться; ратники высыпают из шалашей как муравьи, внутри ни одного не останется, все на скале, и пойдут толки.
"Нет, - замечает один, - пойдем лучше опять помещикам служить; там придешь с барщины в сухую избу, да и на палати, а здесь, хуже собаки, сгниешь в грязи; право слово, что хуже: вши одолели". Один прикомандированный к моей дружине молоденький офицерик егерского полка рассказывает, что у него столько этих насекомых, что когда он засыпает, то боится, чтобы они его сонного на себе куда-нибудь не утащили.
Моя землянка все еще течет, я хожу по грязи и, однако, здоров; ко всему можно привыкнуть! По вечерам я испиваю по семи стаканов чаю с благодетельным вареньем кизил, которое я достаю в Бахчисарае (ратники называют "большие сараи"), потом пью три рюмки водки, "ужинаю щи и кашу, иногда биток", запиваю дешевым красным вином, завожу часы, молюсь Богу, закуриваю трубку и ложусь спать, укрываясь сверху клеёнкой, которая к утру уже вся мокрая; вшей еще нет.
29 ноября 1855 г., вторник. Пасмурно и сиверко. Вечером показался молодой месяц: дай Бог, чтобы он был счастливее прошедшего! Сегодня был у меня генерал Белевцев, начальник 14 дивизии и Курского ополчения. Бригадный мой генерал Адам Осипович Сабашинский превежливый человек; ходит с палкой, ранен и имеет два Георгия - один на шее.
Рассказывает, что раз в Севастополе, сходя по ступенькам с бастиона, увидал артиллериста, который что-то нес в поле шинели.
- Что несешь?
- Раненого, ваше превосходительство.
- Покажи; - смотрим, а там несколько черепочков от головы его товарища.
В другой раз он стоял на батарее; бомба убила артиллериста; другой, стоявший подле убитого, плюнул и сказал: "Счастье же людям! Вот этот только третий день как пришел и, вишь, наповал, а я так девять месяцев здесь, как собака, пропадаю".
В эту минуту лопнула бомба и оторвала ему левую руку; "вот-те раз! - сказал он, - теперь все-таки лучше", - и отправился на перевязочный пункт.
Один старый бомбардир был на бастионе с самого начала осады, при нем перебито было десять комплектов прислуги и восемь орудий разбито вдребезги; он один оставался точно заколдованный, встречал новых товарищей равнодушно, каждому указывал его место и молча становился на свое, с которого он не отлучался уже 11-ый месяц. На убитых он почти не обращал внимания, но подбитое орудие он всегда оплакивал; некоторые пользовались его особенным расположением.
"Вот меткая-то была матушка! Вот верняк-то был!". Когда подбили у него и девятое орудие, он пришел в отчаяние, ругал французов, грозил им с бастиона кулаком, потом сложа руки, долго глядел в раздумье на лежавшее у ног его разбитое орудие, перекрестился, стал на бруствер, спустился вниз и пошел прямо к французам. Что передумал и перечувствовал этот ветеран, служивший так верно и решившийся в несколько минут на побег?
1 декабря 1855 г., четверг. Мороз и снег. Вчера ночью была умора: буря с дождем до того расходилась, что в землянке моей решительно негде было главы приклонить. Подали ужинать - капает в тарелку, наконец, закапало на свечку, и она потухла. Я принялся за работу: взял иголку и стал прикреплять к хворосту над головою клеенку, потом бурку, так что над кроватью образовался непроницаемый потолок, с которого с шумом сбегала вода по бокам, но кровать оставалась уже неприкосновенной.
Я помолился Богу, чтобы спас меня от потопа, выпил полстакана красного вина, закурил трубку и лег. Читать нечего; в целой дивизии (это надо заметить) едва ли не единственная книга, - это Псалтирь. Шум в лагере утих, но дождь и ветер бушевали, изредка раздавался оклик часового "кто идет?".
Укрывшись потеплее, я повеселел: мне казалось, что я "Хан-Гирей, засыпающий под журчание фонтана"... Увы! теперь этот фонтан разрушен, ханский дворец завален больными, все исчезло, осталась только "сладкая поэзия Пушкина". Сегодня из землянки Челищевых вынесли 18 ведер дождевой воды.
2 декабря 1855 г., пятница. Пасмурно и мороз. Явился из плена ратник Курского ополчения; рассказывает, "что его там спрашивали по-русски, сколько пришло в Крым бородачей? Я немного подумал и сказал "четыре миллиона".
Меня держали под караулом, и было двое часовых; одного потребовали к начальнику, а у другого я выхватил ружье, укокошил его, переплыл речку, пошел по камышам, да и добрался до первого казачьего пикета"…
3 декабря 1855 г., суббота. Мороз и северный ветер. В 10 часов утра объезжал мой лагерь корпусный командир. Рядом с моей дружиной стоит одна дружина Курского ополчения, "несчастная во всех отношениях". Откуда набрали они таких уродов, чтобы наполнить ими дружину? Настоящие курские перепела, мухортеньте, невидные, одеты так, что срам.
"Зайдем в офицерскую землянку, - сказал мне генерал, посмотрим, как курские офицеры живут". Взошли и увидали человечка в полотняных порточках: "извините меня, ваше превосходительство, я начал бриться". Генерал напустился на него: "как же я могу надеяться, что вы хлопочите, чтоб хорошо устроить ратников, когда ты сам (всем обер-офицерам генерал говорил "ты") живешь как свинья? Как же ты ничего не подмостил себе и спишь на сырой земле; так одни свиньи валяются, -стыдно, срам", и ушёл.
5 декабря 1855 г., понедельник. Генерал Ушаков (Александр Клеонакович), желая чьим-нибудь разнообразить монотонную жизнь 7-й дивизии, расположенной на позиции Бельбек, в осеннее и зимнее время устроил вечера, куда собираются военные люди разных чинов и проводят время без чинов и церемоний; составляются партии в преферанс не свыше 2 коп.; в 9 часов становятся на стол водка, холодная закуска и вино, а в 1-м часу на длинном столе ставят бифштекс с хреном и картофелем, который здесь составляет роскошь (он дорог, покупается на фунты, и посылать за ним надо в Карасубазар), баранина, заяц, или индейка и бесконечный ряд бутылок дешёвого, но хорошего крымского вина.
Шампанское изгнано совершенно: его пьют одни прапорщики в день получения жалованья. Одеты все в пальто; никто, разговаривая с генералом, не встает; желающие прикладываются к закуске, или читают, если что найдется; беседа самая разнообразная, чем забавнее, тем лучше.
Собрания эти у Ушакова происходят по воскресеньям. Понедельники у полковника Л. П. Островского, к полку которого прикомандирована моя дружина; вторники у флигель-адъютанта князя Эристова (Николай Дмитриевич), полкового командира, среды у полковника Вознесенского, четверги у генерала Бялого (Леонард Онуфриевич), пятницы по очереди, одна - у курского ополченца Сафонова, другая - у курского же ополченца Изъединова обще со Стремоуховым, которого иначе не зовут, как "дедушкою ополчения", - веселый и любезный старичок; наконец, по субботам обеды у князя Кочубея (Лев Викторович?) со стрельбою в цель.
Все эти господа, разобравшие вечера на Бельбеке, здешние старожилы: они, кроме обыкновенных бараков, выкопали в земле длинные залы с потолком и крышей, с печками и каминами, стены обтянули полосатым ситцем, а потолки белым коленкором; опрятно и тепло. Я бываю только у тех, с кем лучше знаком; у себя же принимать не могу: я пришел на Бельбек поздно, мне "строиться" невозможно.
8 декабря 1855 г., четверг. День светлый и мороз в 17 гр. Говорят, что в Полоцком полку замерз часовой. Боже сохрани, случись бы у меня, житья бы не было. И без того нас поругивают: "ополченцы, говорят, балованное войско, к рукам их надо прибрать". Да и "прибирают" постепенно, пока вовсе не приберут: сегодня больных отправили в Бахчисарай 26 человек; с ними отправился в больницу и мой Борис.
14 декабря 1855 г. Прекрасная сухая погода. Я перешёл в барак генерала Игнатьева и признаюсь, стоило хлопотать: сухо, высоко, тепло, и есть камин! Сегодня, с роздыхами я взбирался на высокую гору, чтобы оттуда полюбоваться картиною 27-ми тысячного лагеря при захождении солнца и там застал тоже одного офицера, любителя странствовать! по скалам и ущельям: он лазил по горам и спускался в пропасти, придерживаясь за плющ; в одном месте он заметил человеческий след, - должно быть татары, - шельмы, шпионы.
Тут недалеко французские аванпосты; он говорит, что без оружия странствовать здесь опасно: татарин как раз накинет аркан на шею и продаст французам.
22 декабря 1855 г., четверг. Военными новостями, войною вообще здесь меньше занимаются, чем в Саратове. При мне один генерал спрашивает у другого только что приехавшего с северной половины:
- Ну, что новенького в Севастополе?
- Да ничего; какие я там сегодня устрицы ел, - это прелесть! Вот какие большие.
- Что же это наши стреляют и по дням, и по ночам?
- А кто их там знает; скажу тебе только, что таких устриц здесь никогда не бывает.
И это во время войны внутри государства, это - заботливые начальники огромной армии, за 18 верст от неприятеля! Он не стреляет теперь, но пощипывает нас частенько. На днях, ночью, в трескучий мороз, французы, надев белые плащи (чтобы не чернелось на снегу), сняли наши аванпосты; лентяи Донцы слезли с лошадей, закутались в бурки и расселись, не слышали, как подкрались французы, а те одного казака убили, товарищи его разбежались, оставив французам 10 лошадей и оружие.
Французы в зимнюю ночь на нас нападают! Ведь это - срам! Те самые французы, которые в прошлую зиму околевали, сидя в траншеях с обвернутыми одеялом ногами, а мы не умели воспользоваться их отчаянным положением!
Зато теперь они учат наших умных генералов, - да без пользы, как видно. Были бы вкусные устрицы, да рационы, да жалованье... расчёт верный: чем дольше война продолжится, тем больше получится.
Кому же придет охота содействовать прекращению жатвы денег, чинов и звезд? Задумай кто-нибудь такое нерасчётливое дело, - да на него восстанут целые фаланги, уже стоящие на прекрасной дороге; его посадят в дом умалишенных.
23 декабря 1855 г., пятница. Снег выпал на четверть. Вчера я провел вечер очень приятно. В числе гостей был один артиллерийский полковник; его я видел в первый раз и не знаю, кто он. На вид человечек невзрачный, говорят храбрый. После ужина он запел; но что за голос! Это чудо. Говорят певец и прекрасный пианист.
Пел он далеко за полночь, без всякого аккомпанемента, что очень трудно и, пожалуй, монотонно; однако, бывали такие моменты, что шумное, свободное общество вдруг и надолго замолкало, водворялась тишина такая, что полет мухи был слышен, а затем - взрыв всеобщего восторга…
24 декабря 1855 г., суббота. Сегодня Сочельник, а завтра великий на Руси праздник. Сколько семейств собралось вместе, сколько счастливых школьников дерут без оглядки домой... и думать, и рассуждать не хочу: воспоминание "отрада глупых", а праздник - так праздник; ни нам до него, ни ему до нас и дела нет: мы на Бельбеке... Дураки французы, что не нападут на нас!
26 декабря 1855 г., понедельник. Вчера на вечере ели, пили, играли, танцевали, плясали, и все это с каким-то неистовым ожесточением. Не принимал в этом участия лишь один из гостей, приехавший из аванпостов, полковник князь Мирский, среднего роста блондин с живым взглядом и одушевленным лицом: во весь вечер не проронил он ни одного слова, тогда когда все вокруг него говорило, пело, плясало и ревело.
Князь Мирский (Дмитрий Иванович) замечателен тем, что на Кавказе он ранен в грудь с левой стороны; пуля прошла под правую лопатку навылет, а под Севастополем получил рану в грудь с правой стороны, и пулю вырезали в спине, возле левой лопатки, она была штуцерная.
- Ну, князь, - сказал ему кто-то, - два раза прошло, - в третий берегитесь, не пройдет.
- В третий, - повторил князь, и молча с улыбкой, указал пальцем на середину груди.
Князь Кочубей находит особенное наслаждение рассказывать следующий анекдот.
"Стоял на Дунай в аванпостах наш часовой, и был он хохол, и долго всматривался он в часового турецкого на том берегу; наконец, вырубил огня, закурил трубку и так адресовался к нему:
- Господин Турка, а чи вы разумиите по-руську?
- Еге, - отвечал некрасовец.
- А коли знаете, то можно с вами и побеседовать?
- А що?
- Почему вы, господин Турка, не покоряетесь нашему Великому Государю?
- Нам и у султана хорошо.
- Та не все же там хорошо, коли у вашего солтана Турского вся его Туретчина, извините господин Турка, с овчинку, супротив нашей великой России: вид Билаго моря до Чирнаго, вид Каспийского до Немецкого; и вся та земля населенная народами разной веры и разных языцев; тут живет и всякий нимец, поляк, татарва, люди черкесские, литва, сибиряки, и Бог знает какого народа и каких языцев у нашего Царя нету, и вси эти языцы мовчат бо; благоденьствуют.
- Бо вси такие дурни, як и ты, - сказал турецкий часовой".
После этого князь Кочубей выпьет чего-нибудь и скажет: "дворяне на Бельбеке гуляют, - будьте благонадежны". Без этого анекдот никогда не кончается.
30 декабря 1855 г., пятница. Совсем весна: горы зазеленелись и просохло. Лошадка моя Альма заболела; а я на нее рассчитывал, потому что белый мой Бельбек - лень страшная; он меня в деле погубит.
31 декабря 1855 г., суббота. Опять подморозило. Последний день скверного года. Многие жалуются на него; многие уже ни на кого не жалуются; многие встретили его на двух ногах, а провожают теперь на одной. Каков-то будет следующий? Неужели и этот прибавить калек в России?
Я зван встречать новый год к князю Эристову. Жаль, что не могу встретить его в Симферополе: грязь невылазная, и дороги нет. Впрочем, если не "у своих", то мне все равно, - хоть у татарина. Простились с новым годом весело, даже великолепно: несколько зал, выкопанных в земле, полы устланы войлоками и коврами, потолки подперты колоннами, обтянутыми, как и стены, белым, как снег, коленкором, тысячи свечей в звездах, устроенных из штыков, два хора музыки в отдельных палатках; гостей было около ста человек, - все офицеры разного оружия.
Ужин был роскошный: множество хрустальных ваз с фруктами и конфектами; о винах и говорить нечего. В 12-ть полилось шампанское, пошли поздравления, пожелания, но в этой всеобщей шумной веселости сердце сжалось у меня в груди, душа замерла, и я поздравил вас, милые мои, шампанским, смешанным со слезами.
Многие видели, как я был смешон; но не многие поняли меня.
Другие публикации:
- Мы стояли перед болваном навытяжку и повторяли хором "слушаю-с" ("Записки" полковника Наркиза Антоновича Обнинского)
- Помни, что курица не птица, а прапорщик не офицер ("Записки" полковника Наркиза Антоновича Обнинского)
- Здесь бы поучиться дураку Б. вежливости и радушию! ("Записки" полковника Наркиза Антоновича Обнинского)