Продолжение "Записок" полковника Наркиза Антоновича Обнинского
Мне рассказывал один помещик, бывший предводитель дворянства одного из уездов Воронежской губернии, что "при Павле служил он юнкером 10 лет в каком-то "камзольском мушкетерском полку". Однажды летом, у вечерней зори, полковой командир с тростью в руке, с косою и в буклях, закричал: "Юнкер К-ов, поди сюда!" Я подошел и вытянулся в струну; трость у меня форменная, наконечник у большого пальца правой ноги.
"Здравия желаю, ваше высокоблагородие!" Полковник сказал: - Дурак! и, помолчав немного, спросил: - Сколько ты служишь юнкером? "10 лет, ваше высокоблагородие". Осмотрев меня с ног до головы, полковник закричал: - палок! Два унтер офицера вышли из гауптвахты с палками. - Становись; банделер (здесь перевязь) долой!
Я снял перевязь с тесаком. - Мундир казенный долой! Я снял мундир, положил на землю фуражку и трость, заложил обе руки по форме за шею, правую ногу вперед. "Помилуйте, ваше высокоблагородие! " Это сказал я не для того, чтобы он меня помиловал, а чтобы показать, что солдат готов к восприятию начальнического наказания, заслуженного, или нет, - про то старшой знает.
- Бей! Дали мне 10 палок.
- Стой, - сказал полковник; - сегодня получен приказ, что ты произведен; поздравляю тебя прапорщиком, - обнял меня и поцеловал. - Казенные вещи сдай исправно; а деньги есть на обмундировку?
- Никак нет, ваше высокоблагородие.
- Приходи ко мне, дам денег; помни службу царскую и знай, что курица не птица, а прапорщик не офицер.
Добрый был начальник, дай Бог ему царствие небесное".
Во время моей службы дворян палками не били, зато оскорбляли словами, сколько угодно было немецкой душе бригадного командира. Один из них, немец, пьяный, кричал на ученье: - Капитан Обнинский, что вы так furioso (яростно?) разъезжаете перед эскадроном; вы только своей лошадью занимаетесь, а люди у вас не равняются; я на вас, сударь, белый ремень надену (?).
Другой, тоже немец, хотя и не пьяница, но разбойник (в Риге в крепости 6 месяцев просидел) так напустился на меня: - Майор Обнинский, вы вечно соберете вокруг себя офицеров и шуточками их забавляете; это неприлично штаб-офицеру, вы фамильярничаете с подчиненными. Что вы на меня с улыбкой глядите? Я вас в бараний рог согну, я на вас белый ремень надену.
Дался им этот белый ремень! И как эти немцы скоро выучиваются браниться по-русски! Верно и их также бранили, хотя немцев при Николае (Павловиче) бранить было страшно. Этот немец, когда был полковым командиром, получил в рожу от своего офицера на разводе и все-таки не отучился браниться.
Никто не поверит, если я скажу, что дружина была набрана, сформирована и обучена в три с половиной месяца. Ратники, старики изломанные и болезненные, оторванные от многочисленных семейств, отцы, с загрубевшими от долговременных трудов членами, засидевшиеся по острогам, учились и маневрировали очень хорошо.
С ратниками обращались мы кротко; наказания телесные были весьма редки и назначались только за подлость и воровство. Тем не менее, ружейные приёмы, стрельба в цель, все построения, егерский рассыпной строй - все это исполнялось очень хорошо. Маршировка и равнение были превосходны, и, если кто на ученье и ошибался, то это были наставники - подлецы кадровые.
Другой из них отроду во фронте не бывал и ружья в руках не имел, а прислан к нам в учителя! Вот как исполнялся "высочайший указ". Батальонные командиры воспользовались случаем сбыть всё, что было худшего в их батальонах; купеческие общества сбывали всё, что было худшего в городах; помещики очищали имения свои от уродов и бродяг.
Вот состав ратников защиту отечества!
(походные записки) 17 июля 1855 года, в воскресенье, дружина моя выстроена была в каре на площади города Малоярославца, против монумента, для освящения знамени, присланного из Петербурга, накануне выступления в поход. После церемонии мы все занялись приготовлением к походу, а к вечеру улицы маленького городка наполнены были ратниками, гулявшими со своими семействами, сошедшимися с разных деревень, чтобы проводить своих родимых.
Бабы плакали и выли - так оно и следует. Ратники бодрились, пели песни; а на душе жутко было. Я глядел на них и думал: "Кому-то Бог позволит гулять по этим улицам после войны, - вероятно, немногим". Все эти "группы гуляющих" ходили со штофиками в руках, бабы носили калачи; все это было "пьянее вина", но все двигалось и плясало; одни только унтер-офицеры, данные нам из гарнизонных батальонов по высочайшему повелению, "из людей лучшей нравственности для обучения ратников порядку службы", лежали под заборами, пьяные без чувств. Но драки и воровства не было примера - слава Богу!
18 июля в 2 часа утра раздался первый барабанный бой "вставать и одеваться"; в 3 часа второй - "собираться на площадь" для выступления в поход. Дни стояли жаркие, и я назначил выступить в 4 часа утра; за разными сборами тронулись в 6. Протопоп с образами провожал нас до заставы, тут пропел что-то, окропил нас и оружие святою водой, сказал краткое слово, благословил и - марш!
Барабанщики и горнисты заиграли, поднялся плачь и вой баб. Мне это надоело, и я поехал вперед. У деревни Немцовой я взъехал на гору, чтобы взглянуть, в каком порядке двигается моя дружина. Господи! Что увидел я?
Густая пыль на версту покрывает большую дорогу; в её тумане сверкают только штыки; все прочее представляет какую-то безобразную массу, из которой несутся дикий гам, свист, плач и песни.
Бесчисленное множество телег тянется по сторонам большой дороги; некоторые лошадки, задравши хвосты вверх, бьют разнокалиберные тарантасы; бабы несут ружья, старики ранцы, заплаканные ребятишки тесаки; ратники держат на руках грудных младенцев.
Я вспомнил оду Державина "к Екатерине":
"Речешь и двинется полсвета;
Различный образ и язык,
Татарин, чтитель Магомета,
Чуваш, башкирец и калмык,
Донец нестройною толпою,
И с ним воинственный черкес...
Все потекут вслед за тобою,
Подымут пыль аж до небес"...
Думаю, что и в войске фараона более было порядка, даже тогда, когда он взошел по колено в море.
В 4 часа пополудни знамя уже стояло в отведенной для меня квартире, в деревне Михеевой. Следовательно, в 10 часов времени дружина совершила переход в 24 версты, в жаркий день. Был у меня денщик из ратников, с одним глазом (другой вышибла ему жена); я взял его к себе за его смирение. На беду, за несколько дней перед походом, чёрт принес к нему бабу, и с тех пор вздурил мой денщик: всякий день пьянство и драка с женой.
В первый же день похода тарантас мой опрокинулся. Борис говорит, что лошади испугались борзых и понесли. "Неправда, - отвечает денщик, лежа на земле; - я был пьян, меня все и гнуло на один бок; канава была с левой стороны, а у меня левого глаза-то нет, я канавы-то и не видел, - вот и вся притча тут".
Борис дворовый человек, так и надобно солгать, барина, значит, обмануть: а денщик, мужичонка-простота, и сказал правду.
Квартира у меня славная, в несколько комнат. Хозяин мой, по прозванью Снеток, развернулся и потчевал нас чаем с огурцами и печеными яйцами, уверяя, что "это с чаем чудесно". На квартире нас было пятеро: я, трое Челищевых и исправник Энгельгард, сопровождавший по дружбе и доброте своей дружину нашу до границ Калужского уезда; обедали в 6 часов вечера; обедом заботился исправник.
20 июля, деревня Жерело. Здесь квартира моя дурная; у других еще хуже; хозяин, старый, крошечный и проворный мужичек, прозывается Шкалик. Он всю молодость провел в Петербурге форейтором у графа Орлова.
По улице шел ратник мне навстречу, с женою своей под ручку; увидев меня, супруги остановились; жена застегнула мужу кафтан, поправила ему шапку на голове и поставила его во фронт, а сама обеими руками подперла его в спину.
Ратник был так пьян, что не видел меня и все спрашивал жену, для чего она с ним делает такую операцию. Вот что значит "знание службы в дружине и отдание чести начальнику чрез постороннее лицо".
21 июля, Калуга. В Калуге отвели мне квартиру в гостинице "Золотой Якорь" в 3 комнаты; город платил хозяину за нас. Граф Толстой (Егор Петрович?) делал смотр моей дружине и Медынской на лугу за Окой; обе дружины составляли мой эшелон. Здесь город до того употчевал моих ратников, что мы едва в сумерки могли тронуться в поход.
На крутой горе за Окой я громогласно объявил, "что бабам дальше следовать за мною не позволю". Началось прощание. Один ратник уже простился со своей женой, но та опять догнала и повисла на нем; ратник плакал, жена голосила по форме, т. е. приговаривала глупые слова; наконец, ратник оттолкнул жену, плюнул ей в глаза, потом ударил ее в лицо и сказал: "убирайся к чёрту - надоела!"
Дорога была песчаная, ночь темная. Я ехал впереди с Нилом Челищевым верхами, и оба молчали; вдруг лошадь моя испугалась и шарахнулась в сторону: из овса поднялись две черные фигуры.
- Кто это?
- Ратники.
- Зачем же вы ушли вперед?
- Мы спрятались от жен: плачут, надоели.
22-22 июля, дневка в деревне Сушках. Оба штаба наших дружин разместились в 19 дворах; по 30 ратников стояло в одной избе; день был жаркий; в 3 часа пополудни проливной дождь освежил воздух. Челищева человек повел в пруд купать лошадей и увидел посередине пруда что-то черное, подъехал ближе и закричал: "Господи, человек в воде!" Я стоял на берегу и послал за сотским.
Вытащили молодую женщину, лет 20-ти, в ситцевом платье, с длинной распущенной черной косой. Оказалась она дворовой девушкой князя Несвицкого, дружина которого шла впереди меня одним днем. Девушку эту накануне видели с ратниками. Неужели она утопилась с горя? Дали знать становому, и мы ушли дальше.
24 июля, деревня Зимницы. За три дня до нашего прихода одна сторона деревни совершенно уничтожена пожаром. Хорошо, что не при нас, а то сказали бы: ратники ночевали и сожгли.
25 июля, город Лихвин, на Оке и на крутой горе. С ночлега мы выступили рано, чтобы избегнуть жары; отойдя 4 версты, переправились на паромах через Оку. На другом берегу мы с офицерами расположились пить чай; утро было чудесное; ратники и обозы плыли по Оке, ратники пели, горнисты играли.
Часу в 1-м мы дошли до Лихвина. Городишко дрянной, три церкви, пять кабаков и площадь, наполненная бочками с дегтем. День был невыносимо жаркий; гора при входе в город большая. Мы взошли с барабанным боем, но ни одна полицейская крыса нас не встретила: видно, городничему жаль было расстаться со своим халатом. Хлеба нам не дали и в воде отказали, воздухом только пользовалась дружина безденежно. Об этом я написал губернатору, и досталось же несчастному городничему!
Вечером, мы, с женой и детьми сидели на крыльце, к нам подсел городской доктор, мимо пронесли гроб с инвалидным солдатом, умершим от холеры. Плохое дело! Из Лихвина мы выступили утром в половине 4-го.
Пройдя 10 верст, опять паром через Оку. Здесь мы достигли "Медынцев", которые поднялись из Лихвина еще до полуночи. Переехав на пароме, мы расположились под лесочком пить чай; ратники все перекупались.
26 июля, село Никола-Гостунский (Николо-Гастунь). Здесь обе дружины расположились вместе. Из моей квартиры прелестный вид на Оку; барки, нагруженные лесом, проходят мимо. У Краснопольского хозяйка украла золотые часы с цепочкой.
Церковь старинная, каменная, вросла в землю, очень древней архитектуры; построена Иоанном Грозным в память победы над Литовцами. В церкви чудотворная икона Св. Николая.
На вопрос, - каким образом явилась икона, дьячиха рассказала, что "один раз увидели люди, что над прудом на вязке сидит икона, проведал митрополит и прислал взять образ в Москву, взяли и отвезли, а на другое утро (полюбилось знать ему) смотрим, Николай Чудотворец сидит себе на вязку; с тех пор и остался он в нашей церкви".
На следующий день (была дневка) протопоп отец Стефан служил для ратников обедню с молебствием чудотворной иконе. Я взошел в алтарь и просил священника сказать ратникам слово "о верности службы Царю, о трезвости, о безотлучном нахождении при своем знамени и о повиновении начальству своему". Отец Стефан чудесно исполнил просьбу мою и тут же составил проповедь, совершенно соответствовавшую нашей потребности и положению ратников.
28 июля, город Белёв. Первая станция Тульской губернии. Люди живут здесь жиды и татары: подвод не дают, хлебом не кормят.
29 июля, село Дольцы. Из Белёва мы выступили в 4 часа утра. День был жаркий. Пройдя 10 верст, сделали привал в деревне помещика Бунина; разостлали в тени ковер и, пока Николай Челищев приготовлял чай, я крепко и сладко уснул сном путника, которому бы позавидовал не один министр.
Нас встретил становой, отставной улан. - Сколько дадите подвод? - спросил я его. "Сколько вам будет угодно". "Вот человек, - подумал я, - видно, что кавалерист". Под вечер вышло, однако, что он "жидомор" (скупец, скряга): напился пьян, брал деньги и контрмарки (здесь временная квитанция), а подвод ни фунта. Кое-как правдой и хитростью дело сладили.
Здесь умер холерой первый человек 3-й роты, ратник лет 40; у него было много денег, но все пропил.