Продолжение "Записок" полковника Наркиза Антоновича Обнинского
27 октября 1855. Деревня Челбас (здесь Краснодарский край). Туман, дождь и ветер несносный, сиверко, шинели наши все смокли. Пришли на квартиры в 5-м часу. Моя - нераздельная с хозяевами: ребятишки плачут, а старые хохлы сидят и рыгают. Что со мною будет, когда они уснут! Здесь ночует гусарский короля прусского полк на серых лошадях, командует полком генерал граф Нирод (барон Винцингероде, Фердинанд Фердинандович). По службе я бы должен быть у него, но на дворе так темно, хоть глаз выколи - пойду завтра.
Мой хозяин, Коваленко, имеет глупое свидетельство от Таврической палаты государственных имуществ, "что он хороший человек"; если он также хорош, как те крючки, которые подписали это свидетельство, то свидетельство это не стоило в рамке и за стеклом вешать на стену. Здесь нам дневка. Изморозь с ветром, мокро и холодно; каково-то нам будет завтра, а переход в 30 верст и по голой степи. Мамаев занемог, а врача при дружине опять нет - привлекательное положение умереть среди пустынной степи без всякой помощи, и это в нашем любезном отечестве, которому в славе нет равного!
30 октября 1855. Перекоп. Сегодняшний переход был ужасен. Мы выступили в половине седьмого и через двенадцать часов дошли до места, постоянно борясь с нестерпимым ветром на встречу. Как мои старцы-ратники дошли, я удивляюсь; в калужской дружине, которая была с нами, под вечер пропало 113 ратников; казаки посланы разыскивать их по степи. Стужа такая, что всех нас насквозь пронизало холодом; никакое платье, ни водка согреть нас не могли. Кто не бывал осенью в Таврической губернии около Перекопа, тому нельзя и представить себе всех трудностей перехода в этой местности: в дождливое время невылазная грязь, а в сухую погоду продолжительные и сильные ветры, пронизывающее путника насквозь.
2 ноября 1855. Аул Дюр-бек. Только что вытянулась дружина вдоль дороги, как я увидал коляску шестеркой, мчавшуюся во весь опор к станции: ехал Великий Князь Михаил Николаевич с герцогом Мекленбург-Стрелицким. Я воротился назад и, подойдя к коляске, рапортовал Великому Князю о состоянии дружины. На конце перехода, в степи мы увидали маленькие поросшие травой бугорки, их было 21: это наши ночлеги в ауле.
Подойдя к ямке, я с любопытством разглядывали трущобу, где же я буду здесь стоять? Понесли знамя в ямку; сени большие, направо лазейка, затем коридор в земле, наконец, маленькая дверь. Знамя положили: поставить его было нельзя. Мы стояли, нагнувшись; принесли огонь, хотя на дворе был еще день. Избенка крошечная, без потолка, крыта землей, одно окошко, заклеенное бумагой; две лавки, одна покрыта пестрым ковром и над нею балдахин.
Взошел хозяин, старый татарин, без зубов, в мохнатой шапке, грудь голая; поклонился и поставил на низеньком столике, покрытом пестрым войлоком, медный поднос, на нем кофейник; налил немножко кофе в крошечную чашечку, выпил сам (чтобы показать, что не отравленный), потом в другую чашечку налил мне, показав предварительно, что она порожняя, поставил в медный стаканчик и подал мне.
Кофе был без сахару, горячий, и с холоду мне очень понравился. Потом вошел молодой татарин и принес на большом блюде две тарелки, в одной - рис с бараниной, в другой что-то жидкое. Я ему сказал: Доброго здоровья и дал ему рюмку водки.
3 ноября 1855. Аул Ай-Байдар. Несколько несчастных саклей досталось нам на ночлег и на дневку. У меня так холодно, как на дворе, только ветру меньше; в сенях уральские казаки дерутся с хозяином: казак разбил чашку, и хозяйка требует денег. Несколько офицеров остановились в полуверсте в трактире. Их обокрали сегодня: овес, сено, хомуты и у повара Краснопольского платье, так что он остался в нанковом сюртучке. Овес здесь 1 р. 10 к. мерка, сено по рублю за пуд, да еще жидомор берет с них по пятачку, чтоб напоить лошадь в колодце, и комнаты не топить, конечно.
Поутру я зашел к ним и застал там проезжающих на почтовых из главной квартиры двух адъютантов князя Горчакова; у одного из них, молдавского бояра, шкура ободрана на носу: их вчера ночью ямщик вывалил на мосту; воображаю, как они благодарили его за таковую услугу! Они за чаем рассказывали нам о беспорядках в главной квартире, о неспособности лиц, занимающих разные места, о беспрерывном опасении нападения неприятеля и между прочим утверждали, что если б в пришедшую зиму у нас было хотя бы 10 батальонов хорошей пехоты да желание сделать что-либо в пользу русского оружия, то из французов бы не осталось ни одного.
Сами французы говорили потом, что при первом решительном на них нападении они не могли бы защищаться и положили бы оружие с удовольствием, чтобы увидеть конец своим страданиям. Но никто из наших воевод того не хотел. Весеннее солнце обогрело французов, а они обогрели нас в свою очередь.
6 ноября 1855. Аул Сара-буз. Еще на вчерашнем переходе обрисовались на горизонте Крымские горы; сегодня они уже совершенно явственно стоят пред нами, и вдали, выше всех прочих, громадный Чатыр-даг. Версты за три до ночлега прошли воспетый Пушкиными, Бог ведает за что, Салгир: речонка в 2 шага ширины, бежит себе довольно шибко. Дневка. Сакля темная. Пришел татарин и сев на корточках у порога; глядит, как я пишу, и ни слова, настоящий зверь; а это, кажется, будет мой товарищ на сегодняшний ночлег.
10 ноября 1855. Бахчисарай. Преоригинальный городок, но ночлег был гадкий; в дружине князя Несвицкого замерз ратник. Здесь я имел много хлопот и тоски, пока дождался начальника штаба армии генерала Коцебу. Утром ездил к нему в главную квартиру: принял очень ласково, в кабинете, дал мне казака в проводники, и я отправился на позиции в Бельбек, в 7-ю дивизию генерала Ушакова, в бригаду генерала Сабашинского, в Полоцкий егерский полк (полковник Островский).
Сегодня на руках перенесли с кровати в тарантас больного Гайдукова (ополченный офицер) и отправили с Потуловым к доктору. Бедный Дмитрий Константинович, говорят, очень плох; но когда его уложили в тарантас и тронулись в дорогу, он слабым голосом сказал: "Мальбрук в поход поехал"...
Славная здесь сторона, и не татарам бы здесь жить! Каменистые горы в самых причудливых очертаниях тянутся по разным направлениям: то башни древней архитектуры, то длинные гладко обтёсанные стены, то остроконечный минарет, то круглое выдвинувшееся вперед здание; так и кажется, что за ними улица и город.
Горы поражают великолепием, а ущелья и долины - просто рай: маленькая речка, как змея, быстро бежит по камням; к ней прилепился грязный татарский аул, шумит мельница, кругом фруктовые сады или кладбище татарское с надгробными чалмами, и замазанная татарка в шароварах и желтых туфлях несет бараньи кишочки с реки.
Проезжая долину в Орта-Каралез, я видел, как пехотные солдаты вынимали надгробную плиту для стола в свой лагерь; у ограды кладбища в черной бараньей шапке стоял старый татарин, молчал и плакал. Это меня тронуло, и я, было, заговорюсь солдатам; но куда тут! "Здесь тесина - целковый, ваше благородие"! Фруктовые деревья все объедены сверху до низу; сердце болит: чудесная, не обработанная в продолжение 80 лет страна, теперь вконец разорённая.
На позиции при реке Бельбеке
12 ноября 1855. Мы с князем Несвицким ездили в местечко Орта-Каралез являться к корпусному командиру генералу от артиллерии Сухозанету (Николай Онуфриевич). Новый наш корпусный начальник прекрасный человек, калужский помещик и дворянин в душе, принял нас, как земляков, и обещал помощь и защиту. Его адъютант, Унковский (Александр Семенович), сын нашего губернского предводителя, проводил нас до князя Кочубея. Добрый князь встретил нас так же как земляк и товарища; барак у него тесный и холодный, но хозяин согрел нас.
Мы пробыли у него до 11 часов ночи; потом князь со всеми своими офицерами сели на лошадей и проводили нас до Бельбека, где оставались с нами до 2-х часов. Подобное радушие можно только встретить на чужой стороне, вдали от родины, от родных и вблизи опасности и смерти. Здесь все сближает всех, здесь всякий друг другу душою и непритворно рад.
13 ноября 1855. Воскресенье. Полковая церковь стоит на высокой горе. Я был со всеми своими офицерами у обедни; пошёл проливной дождь; палатка намокла, сжалась и сделалось так душно, что у меня голова закружилась, ноги зашатались, и я бы упал, если б не подхватили офицеры; на воздухе мне стало лучше, через пять минут я опомнился и дошёл до своего барака с офицерами. Бомбардировка Северной части Севастополя сегодня сильнее всех дней; стрельба слышна даже в бараках. На сигнальных столбах ничего, однако, не видно.
15 ноября 1855. Среда. Дождь и пушечная стрельба опять. К вечеру дождь перестал, туман рассеялся, показались вершины гор, и пальба еще слышнее: 16 верст - недалеко. Начальник курской дружины А. П. Сафонов рассказывал мне о чудесных порядках в военном госпитале: 8 ратников его дружины остались в больнице в Перекопе, возвратились только 6; где же двое? "Мы все было выздоровели, - отвечают ратники, - и подводы были уже готовы, да вместе с нами отправляли и труднобольных в Харьков; их назначено было 40, и лепорт написан на 40 человек; начали считать-ан выходит только 38 трудно больных: подлекарь выскочил к нам на двор, взял наших двух ратников здоровых, да и отправил их на подводах в Харьков с тяжелобольными, a нас сюда прислали пешком"...
18 ноября 1855. Пятница. Вчера был на вечере у Изъединова, начальника дружины курского ополчения; там были: генералы Ушаков (Александр Клеонакович), Бялый (Леонард Онуфриевич), Игнатьев и Сабашинский (Адам Осипович), ополченцы Сафонов и Стремоухов, несколько полковников, адъютант Ушакова, барон Медем, и дивизионный доктор. Играли в карты. Простота, бесцеремонность и равенство в обращении поразили меня. Дух ли то времени, или труды, опасности и близость смерти изгладили расстояние между чинами?..
19 ноября 1855. Суббота. Грязь невылазная. Больных прибавляется: в одну неделю заболело 35 человек и все поносом; гадкая осень и мутная вода в Бельбеке от множества лошадей, быков и людей, которые целый день бродят и проезжают по речке, полощат в ней кишки; здесь же и бойни для скота, и кухни, и бани, и... еще худшее нечто, и все это по обеим берегам крошечной речки.
21 ноября 1855. Понедельник. В 10 часов утра я был у корпусного командира; была трактация о делах ополчения... По части продовольствия дружины здесь встретились большие затруднения, и я имел много неудовольствий; но кто же жизнь без горя проводит?.. Вечером пришла в лагерь Орловская дружина; приюта ей не оказалось; я принял полковника в свой барак на ночь, а дружину его велел разместить со своими ратниками.
Вечер был тихий и теплый. Я взошёл на превысокую гору, откуда весь лагерь виден как на ладони. В долине, где расположены наши главные силы, и по ущельям в разных направлениях порыты землянки. Зажглись вечерние огоньки; люди носят дрова, котелки с водою, огромные говяжьи туши на палках валят в неизмеримые котлы, и все это истребится через час. Завтра и всю зиму все тоже. Господи, чего стоит война!..
Тысячи лошадей ведут по одной дороге на водопой к Бельбеку. Одни подыгрывают, иные еле ноги таскают. Солдаты унылы, песен не слыхать, всякий идет и тащит свое, молча; точно муравьи, встретятся, поговорят и разойдутся по своим норкам. Все это, взятое вместе, наблюдаемое с высокой горы, составляет чудесную картину, не для тех только, кто её сюжетом.
22 ноября 1855. Вторник. Ну, жизнь заморская! Признаюсь, я был готов на многое, но такого адского испытания не ожидал. Проснулся я сегодня весь в воде; льет отовсюду, на полу грязь, как на улице; все мокро: шинель, платье, постель, бумаги, хлеб и сухари - все кисель. Поздравляю с праздником! И это жилище штаб-офицера, пришедшего защищать права Царя своего и родину. Свиньи, бараны и коровы никого не защищают, но имеют помещение гораздо суше, чище и просторнее нашего. Свиньи, когда смокнет, то кричит, пока хозяин не пустят ее в теплую закуту.
Мы мокнем и не кричим, а еще на нас кричат; больные офицеры в горячке, в грязи. Мокро сверху, мокро снизу, тесно, холодно и угарно. И никто и ухом не ведет. О "славной кампании Крымской" вчера я слышал многое от одного старого и умного генерала. Сколько погибло скота и лошадей в две осени, того и ум человеческий постичь не может, а денег страшно и подумать; между тем ужасный недостаток в провианте и в фураже, все терпят лишения, всем скверно, кроме... генералов, получающих крупные оклады: эти господа устроились на позициях лучше, чем дома, да и ухом не ведут; играют себе в карты, да пьют "крымское дешевое вино, числом побольше, ценою подешевле".
Добрый мой Нил Михайлович занемог вчера; доктор бывает, но что он может сделать, когда больной, при многих лишениях, да еще лежит в грязи? Рустицкий тоже заболел, сегодня ставил себе банки, и глаза у него пожелтели. Господи, помилуй нас!
Добрый Ермолаев зашел поутру ко мне и, удивившись наводнению в моей квартире, прислал 20 воловьих кож; ими покрыли мою землянку, но все еще капает во многих местах. Краснопольский едет завтра в Симферополь за деньгами для дружины; я очень рад, что он, хотя несколько дней поживет в доме, а не в грязи, как мы.
29 ноября 1855. Среда. Подморозило; погода ясная. Пушечная стрельба с нашей стороны не умолкает ни днем, ни ночью. Опять еду в Орта-Каралез к корпусному командиру. Один только нежнейший отец может так заботиться о своих детях, как генерал Сухозанет печется о нашем ополчении. Стоя на передовой линии, заведуя корпусом в 60 тысяч, благородный старец ездит в Бахчисарай к главнокомандующему, выхлопатывает нам разные льготы, стоит за нас горою и, не откладывая в долгий ящик то, что обещал сегодня, наверное, завтра же пришлет за мною и скажет ответ.
И как вежлив, деликатен... Это счастливая звезда для ополченцев. Его взгляд, улыбка, манера говорить - воплощение кротости и ангельской доброты. У него две комнатки, зала и спальная. Он чрезвычайно аккуратен и деятелен: ежедневно поверяет числительность людей. Раз был я у него при докладе: удивительно, как помнит он какую-нибудь команду казаков, поставленную еще летом где-нибудь на горе, или в ущелье.
Сегодня при мне он таким же образом толковал донскому полковнику Тасову, как ему из шести сотен сформировать три, а остальных отпустить за Днепр для удобнейшего продовольствия лошадей, днем ставить на таких-то постах по 3, а на ночь по 6 казаков, на такой то горе офицера не надо, место не опасное; всё это ясно, толково и подробно. Князю Урусову (Павел Александрович) сегодня говорит: "Траншею заройте, а если французы станут вас крепко теснить, то отступайте до такого-то места, но уже там надобно умереть, а не отдать; понимаете, князь? Умереть, а не отдать".
Сидит он всегда в сюртуке на собольем меху поверх мундира гвардейской артиллерии, в длиннейших сапогах, декораций никаких не носит, не любит и новых пальто: все на нем прежней Александровской Формы. На столе никаких украшений, простая чернильница, карандаши, карты и бумаги, пишет и читает без очков, и почерк прекрасный. Под ногами шуба черного медведя. Ему 68 лет.
Продолжение следует