"Записки" полковника Наркиза Антоновича Обнинского
Крымская война принимала большие размеры. Россия была в затруднительном положении. Франция, Англия, Сардиния, Турция с регулярным войском и с ордой оборванных египетских баши-бузуков сделали десант в Крыму. Кесарь (здесь австрийский император) сподличал и ввёл в Молдавию 160 тысяч войска. Пруссия переминалась, не высказывая своих мнений. Видно, все друзья, все приятели до черного лишь дня.
Швеция и Дания, хотя и не делали нам зла, но позволяли неприятельским кораблям укрываться в своих гаванях и снабжали их всем нужным. С бульваров петергофских видны были флаги неприятельского флота. Моря Балтийское, Черное, Азовское, Каспийское и Северный океан усеялись пароходами и винтовыми кораблями неприятельских флотов. России приходился мат.
Манифестом Николая I-го (29 января 1855 года было) сделано воззвание к дворянству "идти в ополчение"; назначено взять 21 человек с тысячи. Дворяне поступали на службу по баллотировке при губернских съездах. Ополчение "первого призыва" разделялось на дружины по 1000 человек в каждой. Офицеры из статских переименовывались в военные чины, но с большим понижением, так что статские советники переименовывались в капитаны.
В феврале почти все дворяне Калужской губернии съехались на выборы; были, однако, к стыду дворянства, и такие молодцы, которые под разными предлогами укрывались по хуторам, и, полиция, их привозила в залу собрания.
Здесь я увидел, как низко упало русское дворянство: нет ни благородного сознания достоинства своего сословия, ни любви к родине, ни малейшего желания подать помощь шатающемуся престолу; нет той энергии, той благородной гордости и самоотвержения, которые отличают высшую породу человека от простонародной толпы.
Эти бабы в дворянских мундирах привозили рекомендательные письма от знатных родственников своих, просили, плакали; богатые предлагали большие деньги, а победнее выдумывали на себя разные болезни, позволяли докторам раздевать себя и свидетельствовать, точно мужики от "некрутчины", и все эти унижения переносили для того, чтобы избавиться от защиты Русской земли - родины своей!
На выборы выехал я из Москвы, дав жене честное слово не поступать в ополчение. Я прослужил 27 лет, был в пятидесяти двух сражениях; а говорят, что всякая штука удается только до трех раз, - мне она прошла счастливо 52 раза. Притом же жена милая, малые детки, прекрасное поместье, безбедное состояние - все это привлекало к жизни (на момент описываемых событий Н. А. Обнинскому было 60 лет).
В Боровском уезде ближе всех был я с семейством Михаила Александровича Челищева. Охота сдружила нас. Челищевы - дворяне в душе и на деле. Портрет их - в манифесте Государя Александра I-го: "Честь и украшение своего сословия, блеск и опора престола...".
Накануне выборов мы с Челищевыми, поговорив о смутном положении России и об обязанностях дворян, согласились идти в ополчение и составили основание Боровской дружины. Один помещик, прекрасный и образованный человек, прямо из Парижа попал на выборы и примером нашим так воодушевился, что изъявил желание поступить в ополчение.
Так как по его обстоятельствам было бы безрассудно бросить семейство, то мы начали его уговаривать, - так нет! Заколачивает себя кулаком в грудь: "Иду с вами, чтобы не подумали, что я струсил". И лишь после четырёхдневного увещания удалось нам убедить коллежского асессора Сергея Федоровича Арсеньева отказаться от своего геройского намерения.
Здесь же мы имели случай потешиться над одним гордым господином, который говаривал, что он "по чину и по состоянию первый человек в уезде". Задали же мы ему "первого человека в уезде!" Наша игра была лучше; он струсил и начал отпрашиваться и умолять нас уволить его от ополчения. Признаюсь, я дурно с ним поступил, но что же делать: все прощу, все перенесу, но унижения - никогда.
Дружина была составлена из двух уездов: Боровского и Малоярославецкого. Мне сделали честь выбором в начальника дружины. Офицерами были: по Боровскому уезду - Михаил Александрович Челищев, дети его Дмитрий и Нил Михайловичи Челищевы и внук Николай Дмитриевич Челищев, Василий Ростиславович Загоскин, Николай Петрович Енько-Даровский, Иван Петрович Филимонов, Коротнев, Краснопольский и Баташов; по Малоярославецкому - дворяне: Рустицкий, Васильев, Ермолаев, Рахманов, Радищев, Мамаев и Смольянинов; доктор - г. Вознесенский.
Положено было собраться 1 апреля в Малом Ярославце для набора ратников. Я прибыл 5-го апреля и застал там всех Челищевых уже обмундированными по форме.
Состав ратников ополчения образовался из мещан и крестьян, казенных и помещичьих. Ни нравственные, ни телесные недостатки не составляли препятствия к приему. Была бы голова, руки и ноги, хотя бы поломанные, ничего - годен. Поэтому в дружину мою были приняты 2 дурака и 52 человека с грыжами.
Купечество более всех способствовало украшению дружины: привозили мещан с выбритыми на половину головой, усами и бородою, т. е. прямо из острога. Зато кто из этих молодцов остался в живых, тот по роспуске дружины на другой же день попал в тюрьму. Когда по возвращению на родину дружина провожала в Пафнутьев монастырь, согласно завещанию жертвователя, дружинную икону, то в толпе народа одна женщина, утирая слезы, говорила: - Есть же счастье другим, что их мужья умерли в Крыму; а мое сокровище жив - нелегкая его принесла!
Городские общества очень рады были ополчению: кого нельзя было ни сдать в рекруты, ни сослать в Сибирь, того привозили в ополчение. Таков был состав всего ополчения и моей №73 дружины. Но благословение Божие не оставляло меня: в продолжение Крымского похода я ни одного раза не расплачивался за ратников. Разбоя, воровства, жалоб не бывало; военная дисциплина соблюдалась, учились хорошо, труды переносили терпеливо, зато пили добре, а особенно в Малороссии.
Во многих дружинах проявлялись возмущения; в Медынской, например, при выступлении из Калуги, затем в Таврической губернии, за Днепром и, наконец, при роспуске ополчения, когда дело становилось настолько серьезным, что для усмирения крамольных медынцев был командирован Государем генерал-адъютант Бетанкур (Альфонс Августинович); бывали следствия, жалобы на смотрах, драки, даже между офицерами.
В моей дружине подобного "художества" не случалось, и этим обязан я товарищам и помощникам моим, которых и главнокомандующий ставил в пример всему ополчению. По высочайшему повелению приказано было из гарнизонных батальонов дать унтер-офицеров и рядовых лучшего поведения и с совершенным познанием фронта, дабы они были наставниками военной службы и служили бы для ратников во всём примером.
Высочайшая воля исполнена была так, что из 160 "наставников" один только унтер-офицер Вишневский был отличного поведения, прочие же все или гонялись сквозь строй, или по нескольку раз бывали разжалованными и штрафованными людьми, и только некоторые ратники из Боровских мещан могли сравняться с ними в мошенничестве.
Лучшего по виду и расторопнейшего из кадровых назначил я фельдфебелем 1-ой роты. Накануне выступления дружины, командир той роты капитан Рустицкий хлопотал при отправлении обоза; сухарная фура не была еще уложена. Он посылал несколько раз к фельдфебелю, чтобы несли сухари; наконец, побежал сам в пекарню и нашел, что сухари в печке сгорели, а фельдфебель лежит пьяный без чувств на полу под лавкой и два ратника подле него. Добрый капитан, говоря мне это, заплакал.
Вот в каком составе тронулся я в Крым. Одному только благородству моих офицеров, их усердию в исполнении долга своего и уважения ко мне обязан я тем, что окончил службу без малейшего неудовольствия.
Порядок службы и обращение с офицерами я старался вести по методе прежней моей драгунской службы. Мы никогда не отлучались от дружины; на привалах, на ночлегах мать-сыра земля была общей нашей постелью. Походом офицеры всегда были одеты по форме, разговаривали, шутили; ратники пели, шли весело, свободно, но порядком, в отделениях, и никогда толпою.
К знамени оказывалось всегда величайшее уважение; вблизи его никто не смел курить, или расстегнуться даже. Это много бы мне помогло в сражениях, в крайнем случае.
Мы все были люди небогатые, жили одним жалованьем, из которого большую половину отсылали домой. Офицеры меня берегли, особенно боровские: мы жили с ними, как братья. Медынская дружина шла вместе с нами, составляя мой эшелон; в ней был офицер Баташов, славный малый; он так полюбил нас, что от родного дяди своего, командовавшего дружиной, перепросился в нашу, служил славно, умер на Бельбеке, под Севастополем, и похоронен за Бахчисараем, в греческом монастыре, в Чуфут-Кале.
Дружина №73 именовалась Малоярославецко-Боровскою. Дружинным образом, пожертвованным боровским городским головой Саниным (Абрам Миронович), была икона Казанской Божьей Матери. Санин, узнав, что я прежде служил в Казанском драгунском полку, где полковым праздником был день Казанской Божьей Матери, был так внимателен, что образ ее пожертвовал и в командуемую мною дружину.
Начальником калужского ополчения был избран граф Толстой (Егор Петрович?), генерал-лейтенант и сенатор. Некоторые командиры дружин приняли на себя обмундирование ратников. Я отказался, и потому часть ополчения обмундировывалась губернским комитетом под председательством губернатора Булгакова (Петр Алексеевич).
Эти дружины были одеты лучше прочих: сукно на кафтанах было свежее и прочнее; ремни поставил Унковский (Семен Яковлевич); фуры строил Шаблыкин и сверхштатной цены на всякую прибавил по 15 рублей. Рубашки, порты, нагрудники и полушубки сдавались отдатчиками при приеме ратников. Кафтаны и панталоны шились в Калуге на три роста и доставлялись партиями в дружины. Ротные командиры из усердия перешивали их и пригоняли по ратникам. Ружья доставлялись из Тулы с кремнями, и уже в Крыму, на Бельбеке, полки променяли их нам на пистонные, оставшиеся от убитых.
С первого дня приема мы занялись выправкой ратников; по мере приема увеличивался и фронт. Они выходили на ученье в шапках и шляпах, некоторые в лаптях. Семейства собирались на луг, садились в кружки и плакали. Но с обмундированием ратники ожили и как бы переродились: начали ходить добрее, на ученье шли весело, с ученья - еще веселей; сформировались песенники, плясуны, проявились разные инструменты.
Я рискнул им подстригать бороды для уравнения, ибо многие были безобразны, и сообщил мысль свою офицерам; они сначала стали намекать ратникам, потом уговаривать и наконец, приступили к делу; удалось, как нельзя лучше, хотя и много было староверов. Когда малоярославецкий архимандрит, отслужив перед дружиной молебен, пошел по фронту с крестом, то половина ратников не прикладывалась к нему, и тут я узнал, что это были все староверы.
Офицеры поспешно обмундировались и обзавелись верховыми лошадьми, кроме некоторых, пропутешествовавших в Крым и обратно по образу "честных отцов, в странничестве подвизавшихся". Иногда лишь усталые члены их находили себе отдых на артельных повозках.
Походом не всегда нам бывало весело, особливо проходя Орловскую и Курскую губернии, где по деревням во всякой избе было по нескольку больных холерою. Офицеры ночевали по сараям или в своих повозках, а ратники иногда и под открытым небом, когда не было навесов.
При дружине не было ни врача, ни медикаментов, хотя то и другое было по штату положено. Ратники падали на дороге и умирали на привалах. Добрые офицеры занимались их лечением. Одному заболевшему холерой ратнику ночью влили в рот одеколону, и ратник выздоровел.
Со вступлением в Малороссию дела приняли лучшие обороты. Оказалось, что хохол более сочувствовал ополчению; ратников кормили лучше; все сословия старались оказывать радушие и гостеприимство проходящим дружинам. В некоторых имениях, где сами помещики не жили, приказано было управляющим угощать офицеров и ратников, давать подводы, сколько следует, что очень облегчало поход в жаркое время.
Земская полиция была до бесконечности снисходительна. Священники в деревнях и в городах встречали вступающие дружины с хоругвями, купеческие старшины с хлебом-солью, священники служили молебны, обходили по фронту со святою водой и благословляли образами на поход.
Говорить ли о винной порции? Нет. Порция эта - было море, по которому шли ратники по горло от границ Харьковской губернии до Днепра. В этом только случае наставники наши, капралы, служили примером; они первыми напивались пьяны и тогда только отставали от угощения, когда их за ноги отволакивали в солому.
Удивительно, что здоровье, как ратников, так и учителей их нисколько от пьянства не страдало; одного только кадрового фельдфебеля 1-й роты приходилось часто отливать водой и несколько раз походом бросать кровь от опьянения. Этот знаменитый муж возвратился здрав и невредим в Калугу, чтобы рассказывать в казармах о баснословном истреблении вина в ополчении.
В России для разбойников и мошенников две ссылки: одна в Сибирь, другая - в военную службу. Душегубец, грабитель и поджигатель, если только он молод и годится в рекруты, то или законом приговаривается в солдаты, или помещики не жалеют ни денег, ни поклонов, чтобы после похвастать перед соседями: "упек, батюшка, своего мошенника, Фильку-то, в солдаты; слава Богу, квитанция будет, издержки свои ворочу!"
Помилуйте, скажут мне, какого же лучше и требовать войска, как наше! Разве российские победоносные орлы не развевались на стенах Парижа, Эрзерума и Адрианополя? Правда, но зато и палка на спине солдатской в продолжение 25 лет получила большое развитие.
За ошибку на ученье отодрать солдата фухтелем, или железным шомполом, так что его на шинели отнесут в лазарет - это ничего не значило. Выбить несколько зубов эфесом сабли, чтобы солдат глядел на начальника веселее и держал голову выше, или сверлить саблей спину, чтобы солдат подавался грудью вперед - это значило знать выправку и уметь учить солдата. Если солдат после таких побоев зачахнет, кровью харкает, то и радуется: "слава Богу, ваше благородие; осенью в "неспособные" назначат"!
Теперь времена изменились (1856). Найдутся, пожалуй, которые утверждать станут, что умение командовать другими заключается не в зуботычинах, а в способности преподавать своё искусство, на что потребуется от начальника ум; а где его взять! Да и на что начальнику ум? Воинский устав он знает, как свои пять пальцев, между подчиненными фамильярности не допускает, командует громко - так чем же он не начальник?
Я служил с одним полковым командиром, который грамоты вовсе не знал. Накануне смотра делал он полку репетицию и, передушив множество солдат черной суковатой палкой (сабли он на ученье никогда не вынимал, а ездил всегда с огромнейшею палкой; сам же он был 14 вершков роста), продержал полк на плацу до сумерек, собрал эскадронных командиров и сказал:
- Господа, после уборки лошадей сделайте еще по эскадронам репетицию, чтобы люди лучше кричали "ура", чтобы виден был восторг, чтобы это выходило, как из бочки, чтобы люди весело глядели на начальника, чтобы его ели глазами; один только 1-й эскадрон хорошо глядит и кричит "ура", благодарю эскадронного командира (и этим счастливцем был я), прочие все господа "дурно", нет к службе ни малейшей атенки (вместо аттенции, здесь уважение), так себе, негляжа (вместо неглиже, здесь небрежность).
И мы, 8 эскадронных командиров, стояли перед этим болваном навытяжку, руки под козырек, каблуки вместе и повторяли хором "слушаю-с". "Ну, теперь по конюшням марш! А завтра после смотра в гроб закопаю всех вас, сукины сыны, господа офицеры, - смиррррно!" Это была любезность того времени. "Свежо предание, а верится с трудом".