Продолжение военного дневника полковника Наркиза Антоновича Обнинского
1 января 1856 г. Новый год начался довольно глупо: проливной дождь, и "дураки-барабанщики", которым я до 9 часов утра успел раздать 8 целковых, воображают, что очень "одолжили" меня своей игрой. Добрый наш начальник генерал Ушаков (Александр Клеонакович) переезжает завтра в Орта-Каралез командиром корпуса.
От потчеваний здесь можно с ума сойти: например, пирог у Шатилова, обед у князя Кочубея, вечер у Оленича, и везде всего "разливанное море". Как их на все это хватает. Надоела мне жизнь праздная.
4 января 1856 г., среда. Мороз, солнце и ветер. Сегодня ратники привели ко мне "на суд наставника" своего старого егеря: он-де творит безобразие в бараке, при всех; нам с ним жить неспособно. Хорош наставник!
Крымские горы капризны и фантастичны в своих контурах, но общий вид их угрюм и суров. В ущелье что-то оборвалось, камень вероятно; лошадь моя испугалась и понесла; я думал, что ворон и костей моих не соберет; было к тому же и скользко; однако мне удалось направить ее в колючий кустарник, и здесь только она остановилась. Я бережно спустился вниз и выехал на дорогу. Вперёд никогда не поеду по горам, особенно один.
Наиболее близким мне по служебным отношениям оказывается командир Полоцкого егерского полка полковник Войцех-Альберт Иванович Островский, человек лет 45-ти, высокого роста, стройный, с высоко приподнятой головой, продолговатым и приятным лицом, обрамленным, по обычаю всех крымских героев, густыми бакенбардами и небольшой лысиной, которая к нему очень идет; говорит хорошо, но несколько громко, - тоже крымская привычка.
Суждения его основательны, заключения меткие и справедливые; в коммерческие игры играет превосходно, в обращении вежлив, а у себя дома и ласков; любит угощать и вечера задает на славу; имеет умного белого пуделя и хорошую верховую лошадь. Вся дружина и все офицеры мои его очень полюбили. Семейство его живет в Варшаве.
13 января 1856 г., пятница. Ратники мои сказывали, что на горах, где они рубят лес, есть место, с которого видно море, и на нём колышутся французские корабли. Я знал, что последнее обстоятельство не более, как плод их воображения (все они большие пустомели и лгуны), тем не менее, любопытство было затронуто, и мне захотелось самому взглянуть на море.
Я отправился верхом, несмотря на дважды данное себе обещание не ездить в горы одному: местность незнакомая, по-татарски не знаю, а, главное, лошадь плоха и к горам непривычна. День был прекрасный, и я часа в 3 после обеда выехал из лагеря. В поле полковник Островский учил полк свой "егерскому строю"; я простоял здесь около часу, а потом поехал по направлению к высочайшей из окружающих лагерь наш горе.
Она казалась мне очень недалеко, видны были на ней все тропинки, тогда как до нее было 13 верст: так расстояния в здешних местах обманчивы. Я пустился рысью, доехал до горы и пошел пешком. Было очень круто и каменисто; лошадь с трудом карабкалась за мною, а я придерживался за дубовые кусты и, наконец, достиг таким образом вершины. Подул свежий ветер, я застегнул пальто, сел на лошадь и поехал дальше, проехал еще одно ущелье и добрался до другой голой горы, которая казалась мне еще выше.
Остановившись на верху, я точно увидел море, но ни мачт, ни кораблей рассмотреть было невозможно: ратники соврали. Кругом полнейшее одиночество, ни малейшего признака жизни... Меня взяла оторопь, и я для бодрости запел "Возле города Славянска, на высокой на горе", закурил сигару и начал спускаться назад.
Профессор Рулье был прав, говоря, что "лучшим доказательством тому, что человек одарен рассудком, есть то, что он ошибается": желая выбрать ближайший путь, я начал мудрствовать и не поехал по прежней тропинке, а взял на глазомер и заехал в такую трущобу, что принужден был вести лошадь в поводу...
Вдруг из-за камня выскочила дикая коза и, подпрыгивая вверх, пронеслась мимо меня; лошадь вырвалась и поскакала; но и она, бедная, видно боялась оставаться одной в пустыне: пробежав немного, она остановилась, я сел и поехал. Смеркалось, туман опустился на горы и заморосил дождичек. Прибавив ходу, лошадь моя всё упрямилась, забирая вправо; я ее шпорил и поворачивал влево, ориентируясь по одной скале, которую я полагал за Бельбеком против нашего лагеря.
Таким образом я долго спорил с моей лошадью; где-то близко раздался неистовый крик, лошадь начала стричь ушами и пофыркивать: навстречу ехал татарин верхом и во всё горло орал песню. Поравнявшись с ним, я спросил его, в которой стороне Бельбек; но вместо ответа он взмахнул нагайкой и поскакал дальше. Вскоре я услышал лай собаки и туда направил путь, но лошадь и тут все воротила вправо.
"Теперь же ты дура, а не я, - сказал я и ударил её, - собаки лают, значит, лагерь". Я поехал на показавшийся огонек и, увы! То был не лагерь, а бойня, расположенная в двух верстах от него влево. Только теперь я догадался, где я, и вздохнул свободнее. Нас путешествовало двое: я и моя лошадь. Я, как человек, ошибался; лошадь, как животное, была права. Я погладил лошадку, поговорил с нею, дал ей свободные поводья; она тотчас же круто поворотила направо и привезла меня к крыльцу.
23 января 1856 г., понедельник. Мороз и снег, а вчера была грязь. Дороги здесь до того испорчены, что если б летом места здесь были бы в десять раз лучше рая небесного, то одно предчувствие того, что будет зимой, выгнало бы меня отсюда: страшно и подумать об этом ужасном растворе воды с землею. Единственная доступная при этом езда - верхом, и то нужна лошадь сильная и смелая.
Я ездил вчера ночью в Орта-Каралез. Когда я взъехал на высокий и узенький мостик, лошадь моя испугалась шума воды под ногами, остановилась и затряслась всем телом. Я так и думал, что сейчас мы будем с нею в Бельбеке; однако, освоившись, по-видимому, с положением, она, похрапывая и осторожно переступая, перебралась благополучно; но ратник мой, ехавший сзади, с самого начала моста шаркнулся в речку - и на правую сторону: у него нет правого глаза. К счастью, нас догнал полковник Оленич, ехавший с фонарем, и мы доехали без приключений.
Ратники мои утверждают, что мир уже заключен: "Англичанка приехала в Питер просить прощенья у Государя, но её ещё не допускают".
26 января 1856 г., четверг. Крепкий мороз. Сегодня собрано 40 тысяч войска с артиллерией на смотр главнокомандующего Лидерса (Александр Николаевич). Он приехал в 11 часов в карете, окруженный многочисленной свитой. Все это оборванцы, лошаденки дрянь, взяты напрокат у бедных казаков, а то и даром, точно оборванные кроаты свиты Елачича (Йосип), которого Ч-ий "обыграл когда-то в карты".
6 февраля 1856 г., понедельник. Мороз, ветер и снег. Метель такая, что и гор не видать. Вчера, после вечерней зари, слышна была сильная канонада. Что их там расхватывает? И верно пустяки, потому что если бы и было что серьезное, потащили бы и нас и не дали бы нам спать раздевшись. Французов упрекать нечего: они нас давно не беспокоят. Это все наши на Северной задорятся: увидят где-нибудь несколько собравшихся человек, или промелькнет ночью огонек и давай туда жарить: кучка давно разойдется, и огонек погаснет, а бомбы всё летят, чтобы выстрелить положенное число зарядов в сутки.
К моей дружине прикомандировано 96 егерей Полоцкого полка "для образования ратников". Один раз говорю я егерскому унтер-офицеру: "Ты, братец, даром живешь в дружине, а прислан учить ратников.
Сегодня был у меня вестовой твоей роты: мужик-мужиком, говорить не умеет, одет неопрятно. Прежде чем послать ко мне вестового, ты каждый раз его осматривай; ко мне ходят люди, а "дурак" стоит в передней и отвечать не умеет, генерала называет "ваше благородие"... срам; чтобы этого вперёд не было".
- Слушаю-с! Через несколько дней я позвал вестового. Он мне из передней отвечает громко и скороговоркой: - Чего изволите ваше высокоблагородие? "Ого, думаю себе, - просвещение, вот как его егеря подпринцевали!". Однако жду, не идет мой вестовой.
- Что же ты не идешь?
- Точно так, ваше высокоблагородие.
- Пойди сюда.
- Не могу знать, ваше высокоблагородие.
Пошел к нему сам и говорю: - Пора печку топить.
- Точно так, ваше высокоблагородие.
- Что же ты не топишь?
- Не могу знать, ваше высокоблагородие.
- Пойди же, принеси дров, или позови моего Петра.
- Точно так, ваше высокоблагородие.
А сам стоит, вытянувшись в струнку, глаза вытаращил на меня и ни с места, только бровями моргает.
- Да что ты, одурел что ли?
- Точно так, ваше высокоблагородие...
Наши цивилизаторы-егеря всю дружину окончательно с ума сведут!
Князь Кочубей (Василий Викторович?) служил когда-то на Кавказе при графе Воронцове, чем-то вроде дипломатического агента. Воронцов (азиаты звали его БАранцов) всегда занимался делами с 8 часов утра до 2-х, потом садился верхом и объезжал город до 5-ти часов пополудни. Всякий, кто только находился почему-либо при главной квартире, должен был сопровождать его, и каждому посылались верховые лошади из конюшен графа.
При графе в качестве переводчика находился флигель-адъютант князь Мамука Орбелиани. Воронцов любил, чтобы во время его прогулок народ оказывал ему уважение и кланялся. Случилось раз, что граф, проезжая по одной площади с многочисленной и пестрой свитой, в которой были и военные, и статские, и азиаты, и иностранцы-туристы, заметил большую толпу народа, не обращавшую ни малейшего внимания на проезд наместника края.
Грузины отличаются тем свойством, что когда двое дерутся, то тысячи стоят кругом и кричат. Толпа окружала кабак на площади: двое грузин тащили оттуда целовальника и били его. Родные и знакомые обеих сторон препирались между собой, гвалт стоял невообразимый.
Воронцов остановил лошадь и сказал: "князь Мамука, узнайте пожалуйста, о чем эти добрые люди спорят". Орбелиани нагайкой по коню и врезался в самую средину толпы; появление офицера верхом и с нагайкой тотчас водворило в толпе молчание. Орбелиани, подняв руку, о чем-то говорил и, возвратившись к графу, доложил:
- Это, ваша светлость, они совещаются, каким образом выразить вам свою нижайшую благодарность за то мудрое управление и за то счастье, коим наслаждаются они под покровительством вашей светлости ...
- Правда? Но пусть лучше они выберут, для этого другое время, очень им благодарен, - и, поклонившись им с улыбкой, граф поехал дальше.
9 февраля 1856 г., четверг. На Северной выстрелы и взрывы. На этот раз хозяйничают французы. Сегодня прислали нам новые медали за Севастополь. Наш маркитант, армянин Агамолов надел на тулуп медаль на Георгиевской ленте. Вечером у полковника Оленича денщик подавал нам водку, и у него на сером нанковом казакине висит Севастопольская медаль.
Во время осады нёс он на батарею своему офицеру на сковородке биток; две пули прострелили у него правую руку, и биток он выронил на землю; офицер же говорит: - Рука-то-чёрт её возьми, а битка жаль, горячий был, есть крепко хотелось, и водку-то пролил; не мог пяти шагов донести, дурак.
В 6 часов вечера сделалось на дворе тихо и тепло; теплее, чем в моем бараке. Туман, точно кисеёй, окутал верхушки гор, спускаясь оттуда вниз красивыми, причудливыми фестонами; мы все вышли из бараков полюбоваться величественной и живописной картиной: бледно-серые, прозрачно-дымчатые фестоны волновались, как будто кто двигал этой кисеёй, или играл ею; в воздухе стало душно; фестоны начали принимать грубые формы; туман темнел и спускался всё ниже и ниже...
Старожилы предсказывали бурю. И точно: в 8 часов она разразилась над Бельбеком; но то не была буря, к какой мы привыкли, то было какое-то адское веселье, какой-то содом: свист, рев, завывания, стоны и жалобы... Все это, наконец, вихрем вырвалось из ущелья в Орта-Каралез и понеслось по нашей равнине; наступила тьма, кругом что-то неистово бушевало, некоторые шалашики летали по воздуху.
Через час все пронеслось мимо. Мой барак устоял: его строил у самой подошвы горы генерал Игнатьев (Петр Степанович), человек положительный, и вот почему он выдержал шторм. Жилища наши построены все на один манер. Выкапывается в земле квадрат в два аршина глубины; кто поприхотливее, - копает себе несколько таких квадратов рядом; крыша делается из дубовых листьев и хворосту, а сверху засыпается землей; нередко крыша обваливается и калечит людей, а сыпется постоянно.
Земля сверху, земля снизу, земля с боков, - живешь себе, как заживо погребенный в могилке. Кто может, тот покрывает барак кожами с убитых быков; кто этого не может, плавает во время дождя со всею своею амуницией; иногда буря уносит кожи эти далеко, и тогда они становятся собственностью того, кто их подхватит, - таков обычай в лагере.
Во многих бараках живут огромные, никого и ничего не боящиеся лягушки; ночью, при дожде, сапоги очень часто уплывают; мои плавали несколько раз. В бараке генерала Бялого (Леонард Онуфриевич) возле стены вдоль прокопана канава, по которой вечно бежит вода; ее берут на самовар.
У дивизионного гевальдигера недавно в бараке открылся родник прекрасной воды; он его обделал досками и получает воду, не выходя из комнаты. Прошу тут быть здоровым!
12 февраля 1856 г. На серой лошадке проехала татарка верхом; закутана с головы до ног белой, как снег, чадрой, руки спрятаны, сидит неподвижно, как мумия; маленький татарчонок, босиком, по колена в грязи, идет впереди и на длинном поводе ведет лошадку, в руках у него длинный шест. Странствующая татарская синьора была более похожа на болван, слепленный из снега, нежели на живое существо.
Таким образом, говорят, провозят татары по нашему лагерю турецких шпионов. На Северной продолжается стрельба.
