Фёдор терпеть не мог, когда его называли бомжем, нищим или бродягой. Он предпочитал социально нейтральный термин — свободный художник. Таковым он себя чувствовал задолго до того, как оказался на улице. Какой он, в самом деле, бомж? Просто жизнь в четырёх стенах его тяготила. К тому же, он действительно был художником: некогда его картины пользовались популярностью и спросом.
В те славные времена он даже провёл несколько камерных выставок в небольших галереях. С десяток критиков назвали работы значимыми, а ещё парочка — отвратительной мазнёй. На тот момент художнику было всё равно, что там о нём говорят какие-то недотёпы. Заказчики отстёгивали солидные гонорары за портреты, которые Фёдор, по его же меткому выражению, писал «пяткой левой ноги».
Он не то, чтобы купался в деньгах, но нужды не знал, и наслаждался широкой известностью в узких кругах. Впрочем, Фортуна — девушка капризная. И после многих лет взлётов, после мирской славы и относительного богатства всегда может наступить период забвения. Для Фёдора это время затянулось. Сначала он послал в пешее путешествие галериста, который терпел все его выходки и подбирал заказчиков.
— Вот что, Джордж, — сказал художник в тот день. — Ты меня буквально обкрадываешь. Ты меня заставляешь плыть по какому-то руслу, где мне тесно. Я ухожу в свободное плавание, слышишь?
Что ответил Джордж, Фёдор вспомнить не мог. Потом он гордо хлопнул дверью, покинув родную квартиру. Оставил жену — опостылевшую, и детей, которые к тому моменту уже были относительно взрослыми и устали терпеть его выходки. И ушёл в вольное плавание. Поначалу всё было прекрасно: своя мастерская, клиенты, натурщицы. И вино, целое море вина, в котором он то и дело начинал захлёбываться.
— Ты ещё придёшь ко мне! — кричала Хельга, его законная супруга, когда он уходил с маленьким чемоданчиком. — На коленях приползёшь!
— Обязательно, — отвечал Фёдор с улыбкой. — Вот кто ты была до меня, а? Так, мелкая продавщица. А теперь? Жена художника! Гордо звучит, согласись?
Уходя от Хельги, вольный художник улыбался. Он вообще никогда не ругался, разрубая мосты. Просто жизнь в одном браке, в одной галерее его тяготила. Особенно все эти условности: ночевать дома, хранить верность супруге, не приводить в квартиру любимых женщин. Не продавать картины налево случайным заказчикам и не выставляться в других галереях.
Разумеется, супруга могла это терпеть в самом начале их совместной жизни. Образ жизни Фёдора казался ей богемным и засуживающим уважения. А ещё — она видела в нём гения. Но постепенно свободный художник стал слишком объёмной фигурой для их скромной квартиры на третьем этаже. Здесь были высокие потолки — больше трёх метров — но даже этого недостаточно для полёта души.
Галерея, которая приносила ему неплохой доход, тоже стала слишком тесной. Он видел себя восходящей звездой мировой живописи, но очертания были призрачными. Он собирался покорить Париж, Берлин, Мадрид — всё по очереди. И покорил бы, если бы не болезненное пристрастие к алкоголю.
Так он и ушёл — и из галереи, и из квартиры, где даже помышлял о выходе из окна. Но третий этаж — слишком мало для того полёта, который порой позволяют себе совершить пресытившиеся жизнью творцы. Вот почему Фёдор вышел не через окно, а через дверь, и уже десять лет скитался по миру.
— Ты не бомж, — говорил ему очередной знакомец за бутылкой дешёвого вина. — Ты лучший в мире художник!
— Ну нет, — кокетливо отвечал Фёдор. — Лучший, но не в мире, а в стране.
— Ты — гений! — продолжал знакомец, наслаждаясь выпивкой за чужой счёт.
— Нет-нет, отнюдь, — возражал художник. — Я не гениальный, а выдающийся. Вот только найти бы мои краски, кисти и этюды…
Случайные знакомые не задерживались возле него дольше, чем оставались деньги на еду и выпивку. Чем старше становился Фёдор, чем хуже выглядели его зубы и волосы, тем меньше становилось женщин, желающих его приютить и выступить натурщицей. И вот мысль о возвращении к Хельге уже не казалась такой крамольной.
Тем более, он знал, что половина квартиры по-прежнему принадлежит ему, а ещё — что он вполне может подыскать себе работу декоратора. Ну или маляра, на худой конец: работать с большими объёмами он тоже умел и любил. Но гордость не позволяла! Это качество, без которого немыслимо добиться успехов на любом поприще, постепенно становится ярмом. Грузом, который тащил на дно, в омут из вина и пороков.
В то утро тревога главврача достигла максимума. Его лучшее качество — интуиция. Это отлично работало при постановке диагноза, но совершенно не помогало в управлении. Интуитивно он чувствовал, что собой представляет тот или иной человек. Но что с этим делать практически понимал не всегда. Поэтому когда в кабинете зазвонил телефон, он уже понял, что никаких хороших новостей не услышит.
— К сожалению, мы вынуждены с вами распрощаться, — бархатный голос на другом конце провода обошёлся без предисловий, да и возражений не терпел.
— Правда? — встрепенулся Игорь. — А почему?
— Вы не в состоянии навести в больнице порядок, — говорил голос. — Наши поручения не исполняются месяцами…
— Осмелюсь не согласиться, — сказал главврач, ослабляя галстук. В принципе, если он и собирался спорить со звонившим, то лишь для проформы. На самом деле, он был рад неожиданной свободе. — В больнице — идеальный порядок. Заполняемость не превышает девяноста процентов, уровень рецидивов весьма низок…
— Долго ли вы ещё будете терпеть ритуальный магазин возле главного входа? — спрашивал голос. — Сколько жалоб мы должны выслушать, прежде чем достучимся до вашего разума? Или хотя бы до сердца?
— Что значит терпеть? — недоумевал уже бывший главврач. — Ритуальный магазин для больницы — вполне себе вещь. Там люди могут купить всё необходимое, если что-то пойдём не так, да и вообще… На что вы намекаете?
— Я-то? — переспросил голос. — Это вы мне должны были сказать ещё месяц назад.
Молчание. Игорь действительно не умел и не любил руководить. Всеми делами занимались его заместители, которым он подарил полную свободу действий. Собственно, и ритуальный магазин какого-то ушлого коммерсанта появился с его подачи. Но больница получала деньги за аренду, а ещё, по твёрдому убеждению Игоря, близость такого заведения должна была дисциплинировать пациентов.
— Даю последний шанс… — произнёс голос. — Меня уговаривали уволить вас из-за несоответствия занимаемой должности, но сами понимаете… Вы тогда не сможете…
— Намёк понял! — бодро отрапортовал Игорь. — По собственному желанию — легко. Прямо сейчас заявление напишу. Но вы ведь не забывайте, что я — материально ответственное лицо. Кому я передам хозяйство? Что если новый человек чего-нибудь не досчитается?
— За это не беспокойтесь, — уверил голос. — Проводите инвентаризацию и оставляйте дела. Новый главврач — не Ваша забота.
Голос бросил трубку. Игорь вздохнул: не так, не так он представлял себе свой уход. А впрочем, это даже и лучше. Не будет разбирательств, пышных проводов и слёз тоски. Вот он напишет заявление, оставит ключи — и до свиданья. Ему не терпелось вернуться к медицинской практике. А ещё лучше — поехать в какую-нибудь глушь, в деревню с десятью домами — и лечить там.
Вот, где жизнь! Вот, где настоящие вызовы? Руководить крупной больницей ему нравилось — поначалу, но постепенно всё удовольствие сошло на нет. Половину времени он только и занимался тем, что подписывал какие-то бумаги и рассматривал кляузы недовольных пациентов.
— Иосиф, — сказал Игорь, нажав на кнопку вызова. — Иосиф, танцуй. У тебя будет новый начальник!
В сентябре погода может быть хорошей, но лучше не рисковать. Поэтому Фёдор носил плащ: никогда не знаешь, в какой момент начнётся дождь. Скоро придёт зима, а потому свободному художнику нужно подыскать временное пристанище. Был у него на примете вариант: его некогда хороший товарищ, которого он называл не художником, а ремесленником.
Чтобы попросить его о помощи, нужно было наступить на горло собственной гордости. Проделав солидный путь в частный сектор, он без звонка прошёл через открытую калитку и постучал в дверь коттеджа. Через пару минут ожидания в проёме показался друг, и его лицо нельзя было назвать довольным.
— Здравствуй, Ванс, — учтиво проговорил Фёдор и поклонился, стоя на пороге у своего давнишнего приятеля. — Давно не виделись, друг! Я вот мимо проходил, дай, думаю, зайду, спрошу, как дела. Узнаю, восстановил ли ты ту беседку, которую я в прошлый раз — по грубой неосторожности — уничтожил.
— Чего тебе? — грубо ответил тот. — Опять хочешь мне свинью подложить? Или целую свиноферму, а?
С Вансом в прошлом их связывало многолетнее сотрудничество. Оба художники, они пошли совершенно разными дорогами. Если Фёдор действительно искал концентрированной свободы, то Ванс — обогащения. Если Фёдор пользовался спросом у женщин и черпал у них вдохновение, то Ванса никогда никто не любил по-настоящему. Эту информацию, разумеется, нужно было иметь в виду — и держать в себе.
Но свободный художник не смог. На последнем творческом вечере, который скатился в банальное застолье, Фёдор сказал Вансу всё, что о нём думает. Не умолчал и о стяжательстве товарища, который не один десяток раз выручал его финансово. А напоследок зачем-то сжёг резную беседку, любуясь своей любимой стихией — пламенем. Было это примерно полгода назад, и с тех пор вход в гостеприимный дом старого товарища был закрыт.
— Мне бы переночевать, — попросил Фёдор, как ни в чём ни бывало. — Сходить в твою баньку. Наготовить на твоей очаровательной печке пирожков. Кстати, ты сложил тандыр, как и мечтал когда-то?
— Во как завернул, — ответил Ванс, не уходя из проёма. А ведь Фёдор искал возможности прорваться вперёд, сесть на диван в гостиной — и тогда сам господь Бог не сможет его выгнать. — Может, тебе ещё в кровать мою младшую дочь положить? Чтобы твои старые кости грела?
Учитывая возраст художников, а каждый из них вплотную приблизился к шестому десятку, предложение не выглядело столь вульгарным. Да и дочка давным-давно созрела и перезрела. Ей исполнилось тридцать, и Ванс потерял надежду выпроводить её из своего дома творчества в чужие стены — замуж.
— Прости меня, друг, — выдавил из себя Фёдор. — Я погорячился в тот раз. Я действительно был неправ, был груб, поступил не по-товарищески. Подвёл человека, знакомством с которым мне бы нужно было гордиться, а я… А я… - художник закатил глаза и поднял локоть руки к лицу, изображая искреннее раскаяние.
— Правда?! — картинно удивился Ванс, переходя на шёпот. — Только в тот раз? Или ты вспоминаешь о моей дружбе только тогда, когда тебе нужно где-нибудь переночевать и выпить?
— Ну и все разы до этого… — согласился вольный художник. — Да, ты прав, я не умею ценить ни дружбу, ни любовь. Я сотню раз предавал тех людей, за которых мне бы надлежало держаться. Видимо, где-то в глубине моей души, где-то в самом сердце — изъян, маленький бес, что подтачивает меня изнутри.
— Боже мой, какая речь! — неискренне восхитился Ванс и всплеснул руками. — Да только я уже сбился со счёту, сколько раз ты выдавал нечто подобное. Десять? Двадцать? Пора бы тебе уже придумать что-то другое.
— Ванс, ты пойми, — взмолился Фёдор. — Приближается зима, а идти мне некуда.
— Значит, ты опять хочешь у меня поселиться до весны? Поэтому ты проделал такой солидный путь, стаптывая остатки своих потасканных сапог?
— Конечно! — обрадовался Фёдор. Он воспринял этот грубый тон как невыраженное согласие. — Мы отлично проведём время. Я напишу десяток работ для тебя. Ты сможешь их продать и выручить неплохие деньги. Моё имя всё ещё помнят, а мои полотна — ждут, так?
Тут, конечно, Фёдор кривил душой. В мастерской товарища по его же просьбе он начал несколько средних полотен, но ни одну работу не довёл до конца. А учитывая его специфическую технику, вряд ли это кому-то удалось завершить проекты. К тому же, Фёдор наотрез отказывался писать в точности то, что требовал хозяин дома. И полученную размазню едва ли удалось бы продать за хорошие деньги. Если бы вообще удалось.
— Вот только не надо портить мои холсты и краски! — возмутился Ванс. Он уже был готов в очередной раз простить товарища, но упоминание о невыполненных заказах стало последней каплей. Это ему пришлось день и ночь работать в мастерской, чтобы уложиться в срок. Такой он был человек — слишком обязательный. — Во имя всего святого, прошу, не смей прикасаться к кистям в моём доме.
— Значит, ты меня пускаешь? — спросил Фёдор с улыбкой. Настроение Ванса он истолковал по-своему.
— Знаешь, я мог бы тебе много всего сказать. Но языком ты лучше работаешь. У меня так не получится никогда. Так что просто: нет, — произнёс уже совсем бывший товарищ и громко хлопнул дверью перед самым лицом Фёдора.
Этот мир ещё никогда не был так жесток к вольному художнику. Если даже лучший друг оставил его один на один с холодной улицей, на кого тогда можно положиться? Конечно, он был несправедлив к Вансу. Слишком часто называл его ничтожеством, бесталанной личностью, подражателем, приспособленцем, холстомарателем.
Высмеивал его полотна, написанные на заказ. Хохотал над тем, как Ванс сам изготавливает рамки с помощью торцовочной пилы — и тем самым извлекает из заказа лишнюю копейку. Опустошал его домашний бар с такой скоростью, что хозяину пришлось прятать вино и коньяк в тайниках на участке.
Но ведь Ванс знал: таков уж характер Фёдора. Мог бы и смириться, мог бы и промолчать. Жизнь на улице прекрасна летом. Если здоровье более-менее не подводит, если для счастья тебе не нужно слишком много, ты всегда найдёшь и пропитание, и выпивку. Но зима… В это время года Фёдор обычно отправлялся на юг, где искал крова и вдохновения. В этом сезоне он замешкался — и уже не успевал обогнать зиму.
Оставалось только одно… В город от частного сектора, где притаился дом Ванса, вёл мост — высокий, но с низкими перилами. Это расстояние молодым он преодолевал играючи. Но сейчас, в пятьдесят девять лет, пройти лишние километры было непросто. Дойдя до середины моста, Фёдор приблизился к перилам. Посмотрел по сторонам. Он устал — дьявольски устал. Одышка, холодные виски: все признаки стареющего сердца.
Внизу бежала река — вечная, полноводная, беспокойная. Она почему-то напомнила Ванса: такого же старательного, но слишком предсказуемого. Прокопай новое русло – и вода потечёт по нему, не задавая лишних вопросов. Фёдор был другим. С трудом он закинул на перила левую ногу. И начал прислушиваться к биению собственного сердца, как снайпер перед выстрелом.
Интересно ваше мнение, а лучшее поощрение — лайк и подписка))
