«Медный Колокол» продолжает серию интервью с волонтерами, отправившимися на Донбасс под эгидой Русской Православной Церкви. Наш герой – Дмитрий Попов, журналист «Московского Комсомольца» с 32-летним стажем. Он ездил в Макеевку в качестве медбрата и служил в хирургическом отделении местного госпиталя. За свою карьеру Дмитрий был свидетелем многих конфликтов и даже бывал в Чечне, но, по его словам, сегодня война стала особенно кровожадной.
Мы поговорили с ним о том, как сегодня стать волонтером-медиком, что может побудить на такой шаг, что самое сложное в работе с раненными бойцами, почему врачи в зоне СВО – это настоящие герои и как они спасают солдатам ноги и руки, почему в Макеевке не встретишь на улице человека с мобильным телефоном, а также почему современная журналистика начала кардинально меняться после начала СВО и почему закручивание «информационных гаек» сегодня – это необходимость.
С начала СВО многие люди хоть и временно, но поменяли свою профессию и решили пойти волонтерами и добровольцами. Почему вы решили стать волонтером? И помогает ли вам это как-то сейчас в вашей основной профессии - журналистике?
— Я решил пойти в волонтеры достаточно спонтанно, на самом деле. Да, конечно, я журналист, и в меру сил я пишу о происходящих процессах. В основном занимаюсь политическими темами.
Я считаю, что 24 февраля (2022 г. – прим. ред.) – это, конечно, один из величайших дней в истории страны, тем более новейшей. Страна начала меняться, началось ее возрождение. Мы же еще увидели одновременно с этим те проблемы, которые есть: со снабжением армии, с обеспечением фронта, всей той ситуации, в которой мы оказались. Понятно, что СВО стала общенародной, и как-то оставаться в стороне было просто невозможно, не помогать хотя бы каким-то реальным делом, что называется.
Когда была мобилизация, я пошел в военкомат, но не прошел по возрасту и физическим кондициям, там все-таки нужны парни помоложе, поздоровее. И от своего приятеля совершенно случайно я узнал, что есть такая возможность – помогать раненым бойцам, причем не только в Москве, но и с возможностью ездить ближе к линии фронта, в зону СВО. Я открыл сайт Русской Православной Церкви, нашел там волонтерские курсы, которые проходят в больнице имени Святителя Алексия и записался.
Что хочется сразу отметить, на курсы записываются довольно много людей. Я записался, и, наверное, еще месяц или полтора ждал свою очередь. На тот момент был конец зимы 2023 года. Теории и практике нас обучали очень хорошие преподаватели: как за больными ухаживать, переворачивать, транспортировать, мыть и так далее. Там мне запомнилась Алёна Олеговна Любимова – такая хрупкая, невысокая женщина. Но вы знаете, в ней чувствуется большая внутренняя сила и виден огромный опыт работы. Например, нужно перевернуть человека, здорового мужика, провести какие-то манипуляции. Она научила нас определенным приемам, которые помогают лежачих как пушинки переворачивать. А это, поверьте мне, не у всех физически крепких мужчин получается.
Я прошел курсы, далее была практика в паллиативном отделении больницы имени Святителя Алексия, и потом нас распределили по госпиталям.
А сколько времени проходит обучение?
— Я проходил обучение чуть больше месяца по сертифицированной программе. По окончании курса нам выручили свидетельства государственного образца, то есть фактически я получил вторую специальность - младший медбрат по уходу за больными. В принципе, можно пойти в любую больницу с этим свидетельством и трудоустроиться.
Удобно.
— Ну, знали бы, сколько там получают. Понятно, что сейчас, по крайней мере, в московских госпиталях хватает персонала медицинского – врачей и медсестер, которые непосредственно проводят медицинские процедуры, делают перевязки, уколы, еще что-то. Ну, во всяком случае, тот госпиталь, в который я хожу, там с этим все хорошо.
Но, естественно, что при таком потоке пациентов, раненных солдат, попросту не хватает рабочих рук, особенно в освобожденных территориях. Например, привозят бойца фактически с передовой. Само собой, все необходимые манипуляции типа экстренной операции делают врачи. Но он весь в земле, в крови, и здесь уже нужна наша помощь – добровольцев. Помыть бойца, побрить, привести в порядок. Если ему неудобно в определенной позе лежать или он обездвиженный, чтобы не было пролежней, то есть такое понятие как позиционирование – это постоянное перемещение больного с одного бока на другой. Есть пациенты, которые самостоятельно не могут принять душ, или, в тяжелых случаях, не могут в туалет сходить – то тут и подгузник надо поменять. Если у человека ампутация рук, как он за собой следить будет или банально поест? В обычное время этим занимаются госпитальные медсестры, но сейчас они на сменах с утра до ночи, у них выгорание полнейшее. И поэтому им требуется подобная помощь, которой мы, собственно, и занимаемся.
В общем, помимо «диванной аналитики» я стараюсь еще хотя бы немного, но принести реальной помощи нуждающимся в ней людям.
А кто с вами вместе проходил эти курсы, как вы можете этих людей характеризовать?
— Разные, абсолютно разные люди, разных профессий, в том числе и достаточно обеспеченные. Подобных волонтерских организаций довольно много и говорить о них я не могу, потому что не знаю их «внутрянку», но в Синодальном отделе по благотворительности (Московского Патриархата – прим. ред.), под эгидой которого работает наша волонтёрская организация, все-таки есть своя некоторая специфика, поскольку это Русская Православная Церковь. Соответственно, и люди православные. При этом очень много волонтеров именно с той советской закалкой, воспитанием. Говорят: «Ну если не я, то кто». Идут за идею. Не ради каких-то денег, славы или еще чего-то. Просто потому, что страна сказала: «Надо», а люди не могут в стороне стоять. Это качество их очень выделяет.
Вы знаете, наверное, эту знаменитую фразу, гуляющую по либеральным телеграм-каналам, за авторством кого-то из представителей нашей творческой интеллигенции, так сказать: «Это у вас СВО». Да, это у нас СВО, все верно. А дальше история нас рассудит.
Разные, совершенно разные люди. Понятно, что не все остаются. Курсы – это одно, но, когда ты попадаешь непосредственно в госпиталь рядом с передовой – это, конечно, совсем другое. Первое впечатление очень сильно врезается в память.
А после начала работы в госпитале насколько совпали ваше ожидание и окружающая реальность?
— Я не могу сказать, что для меня увиденное стало каким-то шоком или ожидание с реальностью не совпали. Если так можно сказать, то мне повезло, потому что у меня есть определенный журналистский бэкграунд: я работал криминальным репортером, ездил в Чечню. Поэтому представлял себе, что такое трупы и кровь.
Понятно, что на курсах мы учились друг на друге. Один изображает обездвиженного человека, другие его поворачивают, перевязывают, делают манипуляции определенные. Пересадить человека с кровати в коляску, у которого, не работают ноги – это может показаться легким, но на самом деле там есть свои тонкости.
Еще очень повезло, что у меня уже была практика в паллиативном отделении. Паллиатив – это тяжелые истории людей с неизлечимыми болезнями, которым стараются поддерживать нормальный уровень жизни. Это частично парализованные, люди с деменцией, с другими серьезными заболеваниями. То есть это уже не только лечение, но и общение с не самыми контактными пациентами.
Когда я попал в госпиталь, то там все же было по-другому. Там уже приходилось ухаживать за пациентами в том числе из гнойной хирургии, сердечно-сосудистого отделения. Там, конечно, парни покалеченные, с ампутацией, различными тяжелейшими травмами. Но в большинстве своем они контактные. С ними можно поговорить, можно объяснить что-то, договориться и так далее.
Первое дежурство в госпитале было эмоционально тяжелым. Когда ты видишь огромный госпиталь, полностью заполненный людьми, то понимаешь, что война сейчас – особенно кровожадная, потому что очень много крови и тяжелых ранений. Ведь в основном на полях идет война артиллерии, сбросы из дронов, поэтому парни получают минно-взрывные осколочные ранения, очень много ампутаций. И когда перед тобой огромное количество здоровых мужиков без рук и без ног, то это довольно тяжело вынести.
И в этот момент нужно свои эмоции куда-то спрятать, потому что ты пришел сюда помогать.
А какой вы нашли способ эмоционального отключения?
— Совсем от эмоций избавиться не получится, но как-то на второй план их отодвинуть – вполне. Нужно просто делать то, ради чего ты сюда пришел. А здесь ты, чтобы помочь. Вот перед тобой человек, у него не работают руки. Ему нужно помочь умыться, сходить в душ, покормить, еще что-то. Включаешься в работу, вспоминаешь, чему тебя научили, что ты умеешь делать в данной ситуации. И, конечно, разговоры с бойцами, с теми, кто хочет сам поговорить. Но когда начинаются истории, то они буквально выносят эмоционально. Как говорится, мужчины не плачут, но иногда прямо до слез. В такие моменты я из палаты выходил, постоял подышал и обратно.
Опять же, Русская Православная Церковь помогает. Я человек православный. Не то, чтобы прямо воцерковленный как стоило бы, но по крайней мере стараюсь. Я исповедуюсь, хожу на причастия, возможно не так часто, но тем не менее. Я молюсь – это очень помогает. Потому что без Бога, без молитвы там страшно, реально страшно, когда все это видишь.
А с бойцами о Боге и вере приходится общаться, есть ли у них такой запрос?
— Вы знаете, у церковных волонтеров есть ряд определенных запретов. Один из них – это миссионерская деятельность. Мы с ними даже о таинствах не говорим. Если боец хочет с батюшкой поговорить, то мы через координаторов передаем его желание, и батюшка приходит. Потому что я со своей головой такого могу наговорить, а зачем? Не надо никого вводить в соблазны.
Расскажите подробнее, сколько вы пробыли в Макеевке, с чем пришлось столкнуться, или с кем, что запомнилось, может быть какие-то конкретные люди, истории?
— Одна из основных причин, почему я пошел в волонтеры – это возможность поехать в новые регионы. По ряду причин туда попасть пока довольно проблематично, в том числе и по журналистской линии. Плюс я прекрасно понимал, что в той ситуации с возможностями информирования, которая сложилась при прежнем руководстве Минобороны, рассказать о том, что ты видишь, и что там происходит – это не очень-то и возможно. Дай Бог, что хотя бы половина из того, что там видят военкоры, они могут публично рассказать. На это есть как объективные, так и субъективные причины. Поэтому, съездить туда хотя бы для себя посмотреть, что там в реальности происходит – это бесценный опыт.
В новых регионах наши добровольцы работают на постоянной основе, посменно. Это Макеевка, Донецк, Горловка, Старобельск, Луганск. В Мариуполь ездили. Одна смена выезжает, другая приезжает – все организованно. В зависимости от точки назначения командировка занимает до 10 дней. Я ездил в Макеевку с 8 по 18 февраля. Какое-то время занимает логистика, потому что даже если утром выезжать, то только к вечеру будешь в регионе, еще ночь переждать в Горловке и уже на следующее утро будешь в Макеевке. Интересно и то, что в тот момент шла финальная часть штурма Авдеевки. Поэтому все дни вдали хорошо так бахало, что в нашей больнице аж стекла дрожали.
Персонал в больнице – настоящие герои, впахивают без остановки, с утра до ночи. Это люди, которые реально забыли, как выглядят члены их семей. Они постоянно в больнице находятся. Я считаю, что им нужно памятник поставить. Как говорится, гвозди бы делать из этих людей, потому что это титанический труд. И понятно, что им приходится работать в непростых условиях. Когда не просто нет горячей воды, а в принципе, нет никакой воды из крана, только приносная, а у тебя полная больница раненых… Но все уже привыкли, не первый год работают. Там на каждом этаже стоят огромные баки, в которых есть вода, но, например, чтобы отмыть бойца, которого только что с передовой привезли, ее как минимум нужно нагреть. И вот мы там постоянно с ведрами, кипятильниками, чайниками электрическими бегаем.
Но в плане обеспечения вопросов нет. Вся страна включилась, гуманитарку везут постоянно. Да, чего-то все время не хватает. Например, была проблема с материалами для гипсования, но ее решили на месте, докупили то, что нужно и все. Понятно, что в Москве, например, есть функциональные кровати, которые гнутся по-разному, поднимаются, опускаются. Там этого нет.
Что из себя представляет Макеевка? Возьмите любой небольшой подмосковный городок, и несколько лет его не мойте, периодически бейте в нем стекла. В принципе, это обычный провинциальный город, который необходимо почистить и подлатать. Да, он немного застрял во времени, в районе 90-х годов, но в целом все есть. Я даже совершенно случайно наткнулся там на кафе, в московском стиле, прямо хипстерское: деревянными рейками отделано, вывеска стильная. Какая-то эклектика там, конечно, есть.
И оказавшись там, я все никак не мог понять, что не так. На второй день понял: во-первых, на улицах нет этих исчадий ада на электросамокатах. А во-вторых, люди на улице не разговаривают по телефону. Если человеку нужно поговорить по мобильному телефону, он встает, отходит куда-нибудь в уголок, разговаривает и идет дальше. Никто ничего не фотографирует, потому что легко за это можно по голове получить. Оно и понятно, сейчас сфотографировал, потом что-то сюда прилетело. Это можно понять. В Москве человек без телефона – это редкость, а там – наоборот.
И, собственно, пока шел штурм Авдеевки, то к нам везли бойцов с передовой. И вот здесь состояние солдата зависит от ситуации в его подразделении. Например, к нам привезли бойца с развороченной стопой – он наступил на «лепесток» или на «кассетку». Примерно сутки он пролежал в госпитале первой линии. Все, что ему там сделали – остановили кровотечение, наложили определенный тип шины. Его командир привез как родного, подняли на носилках на этаж, лифтов, понятное дело, не предусмотрено. Солдат весь в земле, в крови, и его надо бы на рентген везти, но он первым делом попросился в туалет. Представляете, сутки терпел парень, пока на первой линии был, после по всем колдобинам его трясли пока везли. Мы его на одну ногу поставили, командир подержал баклажку. В общем, управились.
Медсестры, которые уже все повидали, чуть не плакали, просили врачей ему ногу оставить. В итоге сохранили стопу, прооперировали. Мы после общались, оказалось, что парень из Краснодарского края, в спецназе служит, пережил уже три ранения. После первых двух довольно быстро в строй возвращался, а сейчас сказал, что врачи ему полгода дают на восстановление, потом обратно. Он может быть и сейчас бы обратно уже побежал, но врачи не дадут. Его увезли буквально через два дня в другой госпиталь на «большую землю», потому что командование подразделения за него вписалось.
Еще была история: бойца серьезно ранило в ноги, и вытащить его с поля боя было невозможно – он посередине между нашими и «хрюшами». Постоянно идет перестрелка, сбросы с дронов и так далее. Командир смог доползти до солдата, выкопал для него небольшую яму и периодически к нему ползал 4 дня, таскал ему воду и еду, поддерживал морально. А боец так и лежал там, практически без движения. Когда все утихло, на четвертые сутки парня эвакуировали, сейчас все с ним в порядке, жить будет. Спрашиваем его, что делал четверо суток в яме? Отвечает: «я молился». При том сам неверующий, в церковь не ходил. Сразу вспоминается фраза, что не бывает атеистов в окопе под огнем. Я говорю: «как молился?». Поясняет, что лежал и повторял «Господи, спаси меня». Ну, понятно, Иисусова молитва. Четверо суток человек там провел. Такие истории там, в принципе, не редкость.
Много верующих вообще среди бойцов, с которыми удалось пообщаться?
— Не знаю, 50 на 50, наверное. Многие просто не рассказывают, конечно, в себе держат. У волонтеров есть еще одно правило: если боец не хочет что-то рассказывать, то мы не расспрашиваем. Потому что помимо физических травм они получают и психологические, и возвращать человека в травмирующую ситуацию, которую он пережил, не стоит точно. Мне как журналисту порой очень хочется узнать, а что, а как там было, но я себя сдерживаю, потому что понимаю, что могу навредить человеку. Находясь там, я стараюсь свою основную профессию как бы забыть, отложить на второй план.
Порой, бывает, бойцы просят шнурок новый на крестик дать, еще что-то такое. Мне другие добровольцы рассказывали, что были случаи, когда солдат попал в госпиталь и сразу попросил, чтобы его покрестили. Ну атеистов-то здесь не бывает, это совершенно точно. Все во что-то верят. Всем страшно, когда непонятно, в какую секунду может прийти смерть.
Из того, что мне сильно запало в душу, могу поделиться историей о резиновых тапочках. Это было одно из моих первых дежурств в госпитале. Когда новичок приходит после курсов, его ставят с более опытным напарником. И, значит, новое поступление бойцов, среди них двое – с ампутированной правой ногой. И им выдали госпитальные резиновые тапочки, каждому по левой. Мне напарница говорит: «у нас остались бесхозные две правые тапочки, пойдем по палатам, поспрашиваем, может кому нужны». И тут меня мурашки пробрали. Кому ты в обычной жизни предложишь только один тапок? Все на своих двоих ходят. А здесь это понятная всем ситуация, которая имеет место быть, никого уже не удивляет.
Еще помню десантника, лет 20 ему, молодой парнишка совсем. Он пошел на контракт после полугода службы. Как сам сказал: «мы с пацанами решили пойти все вместе, потому что ну надо же пойти». По виду прямо хипстер, еще и из Питера, с татуировкой во всю ногу с какой-то героиней аниме, с мечом, все как надо. Парня покалечило серьезно, частично оторвало пальцы на одной руке, контузия тяжелая. И после контузии побочный эффект – ему больно от прикосновений, но когда через воду к нему прикасаешься, то боли нет. Надо было ему голову помыть, мы с напарницей все сделали, переодели его. И парень вдруг просит капюшон ему на голову надеть, он в худи был. Я на него смотрю и думаю, ну какой он десантник, пацан обычный, его на улицу выпусти и вообще не отличишь от остальной молодежи. Я ему капюшон надеваю, и парень слабым голосом мне говорит: «спасибо, дядя». А у меня младший сын такого-же возраста. В общем, растрогал меня, думаю, какой я тебе дядя.
Буквально из последнего, привезли женщину, ей 37 лет. Они с мужем пошли добровольцами вместе, прямо на контракт. Я когда ее увидел, подумал, что она медик. У женщины нога в аппарате, чтобы кости срастались, другая нога покалечена, рука тоже. Пока не ходит, но врачи обещают, что будет. Разговорились, она рассказала, что вместе с мужем пошла стрелком, и в феврале во время эвакуации на них с дрона сбросили снаряд. Сначала ее отвезли в Севастополь, полевые хирурги хотели обе ноги и руку отрезать – так проще. В итоге отправили в Москву, восстановили конечности. И пока она лежала в госпитале, в апреле под Херсоном погиб ее муж. Я ее спрашиваю: «зачем вообще ты поперлась туда. Понятно, муж пошел, но ты то куда». Отвечает: «надо было помочь». А она, на минуточку, из крупного города, обеспеченная, вполне успешная.
А что помимо этих историй вас еще вдохновляет на такое социальное служение? И что вам помогает в трудные моменты?
— Есть такое утверждение, что помогать другим — это привилегия. Каждый раз, когда я выхожу из госпиталя, уставший и замученный, с пониманием, что завтра отвалится спина… но это состояние, это ощущение от того, что сделал что-то реально полезное нуждающимся в этом людям. Вот он был небритый, заросший, сложно ему без руки, без ноги. А я ему помог, и вот он сидит на койке довольный, спасибо говорит. И эта благодарность – она вызывает чувство удовлетворения о того, что ты помог человеку, прямо здесь и сейчас. Это бесценно.
Волонтерство придает силы, внутренне себя по-другому чувствовать начинаешь, какое-то очищение даже происходит. Я понимаю, что это никогда не будет моей основной работой. Хотя, не знаю, может быть, когда состарюсь, но сейчас я к этому не готов. Это служение, эти люди, которые им занимаются на постоянной основе – они полусвятые, конечно. И когда чувствуешь сопричастность – это дает огромное внутреннее удовлетворение.
Как вы считаете, нужно ли широко рассказывать о волонтерской деятельности, или в этом вопросе лучше придерживаться принципа тишины? И как СМИ могут помочь популяризации добровольчества?
— Это палка о двух концах. Должен быть какой-то здравый смысл вообще в этой истории, золотая середина. Я думаю, что надо рассказывать о том, что есть такая возможность. Если бы не случайность, то я, честно говоря, просто бы не знал, что есть такие курсы, на которых можно обучиться и реально помогать людям. Не в виде рекламы, но рассказывать про такое надо. Сейчас многие до сих пор не знают даже про то, что есть сайт для сбора средств на гуманитарную помощь.
Почему у нас СМИ особо этим не занимаются? Ну, потому что. Не буду рассказывать про «пятую колонну» и так далее, но это ведь и не секрет. Либеральная направленность основных СМИ очевидна. А тем более тут же сразу же включаются коммерческие интересы: «а, у вас там фонд, да? Ну значит вы богатый, давайте за денежки про вас расскажем». Это конечно все не очень здорово. Нужно рассказывать, что есть возможность стать волонтером, на каких-то примерах показывать, что это из себя представляет. Но опять же, тут главное «не пересолить». Какой-то здравый смысл должен присутствовать.
Насколько я вижу, сейчас в России очень большой подъем добровольческого движения. Очень хорошо, что государство, по крайней мере, не мешает его развитию. Понятно, что есть проблемы, но все это решается.
Здесь скорее вопрос этики, знаете, как в ситуации с «Норд-Остом», когда все показывали в прямом эфире.
— Естественно. Поэтому я в родной редакции практически ничего о своей волонтерской деятельности не пишу. Я в журналистике уже больше 30 лет. Во-первых, я прекрасно понимаю, что есть масса ограничений, деликатных тем. Навредить можно легко. Из того, что я вижу в госпитале, я не рассказываю 90%. Есть вещи, которые не надо выносить на широкую публику.
Я очень надеюсь, что сейчас многие накопленные проблемы будут решаться. Да, старая команда Минобороны поначалу закрутила гайки, тем же военкорам, конструктивную критику буквально под плинтус засунули. А зачем? Ну, потому что тогда придется отвечать за то, что вы там наделали. Придется работать, придется исправлять. А если исправлять – это значит признать за собой вину.
В сложившейся ситуации идти против своего государства, против своей страны просто морально невозможно. Да, мы не идеальные, понятно, что проблемы есть. Но вот у меня шеврон на рюкзаке «Родился орком – защищай Мордор». Тут и доля самоиронии присутствует, а как без этого?
В журналистике всегда важен мотив. И тогда будет ясны причины, зачем вытаскивают всю чернуху, педалируют ее, как это делают условные «BBC» и другие либеральные или заграничные СМИ. Да, я знаю, что у нас много косо-криво и могу об этом написать. Но писать это надо так, чтобы было понятно, что это можно и нужно исправить, что это точка роста для страны. А можно написать так, чтобы показать, как все плохо и безысходно. Но вы с какой стороны баррикад находитесь, тогда хочется спросить.
Я знаю, что вы были в Чечне, что больше 30 лет в профессии. И я думаю, что вы можете, так сказать, со всех сторон оценить, как изменилась журналистика с тех времен, как изменилось отношение журналистики к конфликтам. Стала ли она более объективной, или наоборот, более субъективной и разделенной на «башни мнений», которые выполняют какие-то определенные установки и задачи решают?
— С технической точки зрения журналистика шагнула далеко вперед, не говоря уж о площадках распространения контента, оперативности и всего прочего. Но хочется еще раз отметить: с началом СВО страна как будто проснулась, это поистине величайшее событие для России. И вот с этого момента журналистика стала сильно меняться. Башни мнений – они были всегда, но еще в 90-е было засилие того, что мы расхлебываем сейчас. Тут можно сказать «спасибо» нашим геополитическим «партнерам», работать они умеют.
Тогда очень много говорилось про объективность, но почему-то она была какая-то однобокая. Ну, например, «чеченские борцы за свободу» - такой нарратив проталкивался в свое время. Тогда почему-то все забыли, что творилось до этого: расцвет кавказского бандитизма, грабежи поездов чеченскими бандами, в принципе, геноцид русскоязычного населения. Тогда в среде «прогрессивных журналистов» котировалась позиция не критического освещения ситуации, а такая, что если ты против своей страны – ты хороший объективный журналист.
И сейчас мы тоже такое можем наблюдать, всех ведь расчехлили. Но ребята, вы не объективные журналисты – все эти «Медуза», «Дождь» и прочие прихлебатели, которые на гранты живут. Вы просто враги. То, что они делают – это даже близко не объективно. Это конкретная работа на противника. Они пишут о проблемах страны не для того, чтобы их исправили, а для того, чтобы создать ощущение, что в России адский ад и кровавый режим. И при этом же «кровавом режиме» они живут лучше всех. Логика там вообще не ночевала.
Но тогда, в 90-е, вот этой «объективной волне» противостояли исключительно скучные государственные медиа, которые не умели в принципе в современные технологии, современные лозунги. Потом, конечно, пошло их развитие, и сейчас они молодцы в плане картинки, технологий, подачи. Плюс появилась масса новых площадок, тот же Телеграм, который сейчас вытесняет телевидение. Кому сейчас нужна «первая кнопка»? У телеграм-каналов появились уже свои редакции, это стали медиа, из которых мы можем получить новости, какую-то аналитику, картинки, видео и так далее.
И вот эти формирующиеся ячейки – да, они могут быть довольно жестко критически настроены. Но они наши. Вот просто наши. Я понимаю, там людям в высоких креслах и с большими звездами на погонах все это неприятно будет читать. Они там скрипят зубами, пытаются возбуждать дела по дискредитации и так далее. Но эти люди, которые это пишут – это наши люди. Это патриотическая журналистика.
Патриот – это не тот, который взял под козырек, что всё, слово не скажи про великую Россию. Это моя страна, и у нее есть недостатки. Но это моя страна. Молчать о недостатках – неправильно и даже опасно. Но и говорить, что все вокруг цвета детской неожиданности – тоже неправильно. А журналистика меняется и продолжит меняться – это нормально.
Возможно, через десяток лет бумажная газета станет привилегией. Мировой тренд говорит о том, что так называемая элита старается оградить своих детей от гаджетов, обеспечить для них живое общение. Понятно, что сейчас ни одна газета не может быть источником оперативных новостей. Даже чисто технологически, пока напечатается тираж, то обо всех последних новостях уже будут знать из интернета. Бумажные СМИ скорее всего останутся в жанре аналитики, эксклюзивных расследований, жизненных историй, возможно. Кино же не убило театр. Но это будет, конечно, совершенно другая экономическая модель.
А как вы считаете, мы в сторону объективности движемся с точки зрения распространения информации среди населения, или все-таки сложнее как-то становится работать?
— Сложнее, конечно, но я считаю, что в сегодняшних условиях гайки были подзакручены государством правильно и по понятным причинам. Потому что кто-то понимает ограничения, а кто-то, особенно из юных дарований с юношеским максимализмом что-нибудь такого расскажет, что попадет под статью. Просто потому, что во время ведения боевых действий не надо об этом рассказывать. И что интересно, ограничения эти не влияют на объективность. Они влияют на технические моменты, но не более.
Журналистка стала более авторской за эти годы?
— Я бы не сказал. Мне кажется, наоборот происходит, к сожалению. Опять же, возможно в будущем авторская журналистика станет какой-то элитной средой. Сейчас ведь гонка скоростей идет, происходит вычищение авторского, личностного начала. Публикуются факты, события с минимальной оценкой. Либо хайп. Кто быстрее – тот и победил.
И еще один момент – сегодня не журналисты решают, что будет читать публика, а IT-гиганты – Яндекс, Гугл. Они диктуют правила игры. Если ты не пишешь в интернете заголовок по тем параметрам, которые требуется Яндексу, то можешь придумать хоть идеальный заголовок, с игрой слов и все такое, но статья улетит в помойку. Пусть она будет хоть самой гениальной, но она не соответствует запросам в поисковой системе Яндекса. Они определяют, что интересно, а что нет. В результате, вперед выходит бессмысленный набор слов с правильным заголовком по всем правилам. СМИ стали заложниками.
Поэтому альтернативой становится тот же Телеграм. Ведь почему он вызывает беспокойство у власть предержащих? Потому что при минимальном затрате средств получается очень неплохой охват аудитории.
А как вы считаете, журналистика может поменять положение дел в стране и привести к изменениям?
— Конечно. Несмотря ни на что. Введенные ограничения логичны и нужны. Понятно, что у нас нет военного положения, но тем не менее у нас идет специальная военная операция. Свободной прессы как таковой нет нигде. Если мы возьмём США, то там есть пресса демократической партии, есть пресса республиканской партии, и ограничений выше крыши, от которых никуда не деться. Такер Карлсон не будет рассказывать про грязное белье Дональда Трампа. Хотя, казалось бы, должна быть объективность.
Дело ведь не в ограничениях. Дело в том, готовы ли «наверху» слушать и слышать. Сейчас, по крайней мере, мы это видим на примере с военкорами. Когда Владимир Владимирович Путин сказал: «так, а теперь давайте-ка мы поговорим напрямую». Потому что понял, что разница между картинкой, которую рисуют, и тем, что происходит на земле – это две разные реальности.
И что-то начало меняться реально, потому что произошло живое общение. Пошли позитивные изменения, и с дронами, и со связью, с обеспечением. Ведь что сделал Белоусов (министр обороны РФ – прим. ред.) одним из первых – встретился с военкорами.
Даже заказные статьи на что-то влияют. В любом случае, это работа с общественным мнением. Даже небольшие ТГ-каналы могут иметь очень приличное влияние, если их делали профессионалы.
Согласно официальным данным, за 13 лет в чеченской кампании погибли 39 журналистов. Это согласно именно официальным данным. Буквально на полях МФ президент Владимир Путин озвучил данные погибли представители СМИ в зоне СВО. Это 30 человек за 2 года. Как вы считаете, почему на журналистов открыта настоящая охота и что делать с такой ужасающей статистикой?
— Что делать с такой ужасающей статистикой, я точно не знаю. В зоне СВО работает достаточно много представителей прессы. Не знаю, во всех ли случаях (гибели журналистов – прим. ред.) удар был направлен именно на представителей СМИ, но наверняка такие намерения были.
Почему журналисты становятся мишенью – это очевидно. Журналистика, тем более военная – это тоже оружие, но информационное. Журналистов тоже считают врагами, ведь с обеих сторон идет информационное противоборство. Однако, если брать за основу международное гуманитарное право, то журналисты – это не сторона конфликта, не его участники, не комбатанты. Человек с надписью «пресса» на бронежилете не должен становиться целью. Но они становятся, точно так же, и машины с красным крестом на крыше. Конечно, это военные преступления, и уже международное сообщество журналистов требует провести расследования. Но это война, это опасная работа, надо быть к этому готовым.
Нет никакого рецепта, но есть определенные стандарты, как должен себя вести журналист в зоне конфликта. И маленькая надежда на то, что с другой стороны человек, который корректирует огонь, увидит журналиста и не станет по нему стрелять.
Уже несколько лет уже ведутся дискуссии по поводу того, приравнять ли военкора к участнику боевых действий официально. Вот буквально недавно военным священникам в зоне СВО дали социальные гарантии. В связи с этим ведутся дискуссии и по поводу представителей СМИ. Как вы считаете, имеют ли военкоры такое право, такую возможность? И в целом, как, по вашим мнениям, может ли журналист взять в руки оружие и остаться при этом журналистом?
— Вообще, военкор времен Великой Отечественной Войны – это воюющий журналист. Но сегодня мы руководствуемся международным гуманитарным правом, которое гласит, что если взял оружие, то все – никаких привилегий, ты комбатант, воюющий человек. Поэтому если признавать их как участников боевых действий, то тогда надо об этих привилегиях забыть.
Безусловно, должны быть какие-то гарантии, но пусть это будет не участник боевых действий, а, например, приравненный к таковым. Все-таки, ребята реально рискуют жизнью. Какие-то страховки должны быть, может быть, не в полной мере, как у бойцов, но в какой-то части точно. Журналисты воюют на другом фронте – информационном, но за свою страну. Да, без оружия в руках, но тем не менее под огнем.
А сейчас, как в Великую Отечественную, вы считаете, уже нельзя журналисту с оружием в руках?
— Почему нельзя?
Можно?
— Ну, это выбор. Это выбор человека. Условно говоря, если боец, который хорошо фотографирует, снимает на GoPro и великолепно пишет – что ему мешает, например, написать статью в газету «Коммерсантъ»? Не опубликуют там, так опубликуют в «Комсомольской Правде».
Это знаете, как по аналогии, священник, который взял оружие в руки, больше не священник. А журналист?
— Он больше не журналист, по юридическому статусу. Но фактически, что мешает воюющему человеку написать статью, сделать фоторепортаж. То есть, это просто изменение статуса и это выбор каждого. Например, я помню, как стрелять из автомата. Я думаю, что наши ребята-военкоры в случае чего готовы. Но надо отдавать себе отчет, что если ты попал в плен, не дай Бог, то отношение к тебе будет не как к журналисту, но как к комбатанту, как к военнослужащему. Журналиста, условно, могут даже отпустить. Ты – гражданский, тебя не обвинят в военных преступлениях и так далее. Но повторюсь – это выбор каждого военкора. Ситуации могут быть разные.
Если бы вам сейчас предложили поехать туда и дали бы выбор, в качестве кого бы вы туда поехали? В качестве волонтера или в качестве журналиста?
— Я бы поехал волонтером, конечно. Там журналистов уже хватает, есть кому спасти информационный мир. Да и мне уже неинтересно будет продираться через все эти внешние ограничения и самоограничения. Поскольку я понимаю, что не смогу написать то, что хочется, то я лучше что-нибудь реально полезное сделаю.
Дмитрий, напоследок я обычно прошу оставить пожелание нашим подписчикам.
— Я Владлена Татарского процитирую: «Всем всего светлого, всем всего ясного. Ободритесь, не выпадайте в уныние. Уныние – это грех. Все будет, как мы любим».
Выражаем благодарность Синодальному отделу по благотворительности Московского Патриархата за организацию интервью!
Узнать о том, как стать волонтером и сделать пожертвование, можно на сайте помочьвбеде.рф.
