Для меня совершенной неожиданностью стало то, что многим Шариков симпатичнее Преображенского, ну или что они оба отвратительны, но профессор вызывает даже бо́льшую неприязнь. Преимущественно потому, что он высокомерный сноб (видимо, снобизм почитается грехом куда более страшным, чем хамство, глупость, подлость и воровство, вместе взятые). Мне-то казалось, что и мастерство самого Михаила Булгакова, и блестящие актёрские работы Евгения Евстигнеева и Владимира Толоконникова в фильме Бортко предельно убедительно показывают, где здесь зло и на чьей стороне этическая правда, и это вообще не те вопросы, которые сто́ят обсуждения. Ан не тут-то было!
Это, на самом деле, интересная тема, как по-разному мы читаем и смотрим одни и те же книги и фильмы. Для кого-то, оказывается, и Джон Сноу из "Игры престолов" никакой не герой, а мерзкий предатель (что? да!). И ведь то, что наши взгляды на Шарикова или Сноу так решительно разнятся, - это не просто дело вкуса, не что-то маловажное, это затрагивает нашу картину мира, наше мировоззрение и именно поэтому вызывает такие споры и сомнения в душе (кто тут дурак - я или собеседник?). В этом смысле истина - одна на всех, а не у каждого своя, и в глубине души мы это понимаем, иначе к чему бы все споры до хрипоты?
Как же понять, когда мы смотрим "сквозь тусклое стекло" (или вообще в кривое зеркало), а когда - "лицом к лицу"?
Боюсь, что нет какой-то точной методики, гарантирующей доступ к художественной истине, нет чётких правил и методов, какие выработаны в науке. И литературоведение, искусствоведение, киноведение как научные дисциплины, мне кажется, больших успехов достигли в изучении формы, устройства произведений, чем в поисках смыслов и интерпретации (хотя и этим, конечно, занимаются). Что до "простого" читателя и зрителя, я не вижу другого пути, как честного вглядывания в сам текст (в широком смысле, в котором кино или картина - тоже текст), в свои ощущения, отделения того, что привносится нашим взглядом, нашими предустановками, от того что действительно есть в произведении.
Что касается "Собачьего сердца", было интересно встретить такое мнение литературоведа А. Варламова, автора книги о Булгакове в серии "ЖЗЛ":
Филипп Филиппович – это парафраз тех хорошо устроившихся московских интеллигентов, которые были высмеяны Булгаковым в «Записках на манжетах» и фельетонах, с той лишь разницей, что, долго присматриваясь, пристреливаясь к фигуре внутреннего жирующего оппозиционера, автор нашел иное, более изощренное художественное решение. Он создал образ гордого, независимого и необыкновенно одаренного человека, который может позволить себе любую фронду (разумеется, в разумных пределах – невозможно представить Филиппа Филипповича, заступающегося за людей, пострадавших от большевистского режима, он к ним равнодушен так же, как и к детям Германии), потому что нащупал в прямом и переносном смысле слова интимное место власти.
Булгаков, по большому счёту, не скрывает неприязненного отношения к своему герою, что, разумеется, не отменяет формулы «героев своих надо любить». <...>
Сатира в «Собачьем сердце» обоюдоостра: она направлена не только против пролетариев, но и против того, кто, теша себя мыслями о независимости, находится в симбиозе с их выморочной властью. Это повесть о черни и элите, к которым автор относится с одинаковой неприязнью. Но замечательно, что и публика на никитинских субботниках, и читатели советского самиздата в булгаковские 1970-е, и создатели, равно как и зрители фильма «Собачье сердце» в 1990-е, увидели только одну сторону. Эту же сторону, судя по всему, увидела и власть – может быть, поэтому издательская судьба «Собачьего сердца» сложилась несчастливо.
Здесь литературовед в интерпретации текста отталкивается от предполагаемых им намерений самого автора повести. Это вполне традиционный ход, всем знакомый по школьному вопросу "что хотел сказать автор?". Понятно, что любое хорошее произведение всегда больше, чем авторский замысел, но почему бы и не начать с этого замысла?
"Собачье сердце" - действительно сатира, в первую очередь. И важно, что сам Булгаков в это время (повесть написана в 1925 году) осознавал себя сатириком. Он прямо об этом говорил на допросе в ОГПУ, как раз после изъятия у него рукописи "Собачьего сердца":
Я занят, я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги. Значит, я могу писать только из жизни интеллигенции в Советской стране. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порою, по-видимому, остро задевают общественно-коммунистические круги. Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя (я – сатирик).
(Сатира как жанр, кстати, заслуживает отдельного внимания, сейчас она на подъёме, это заметно в кино, как фестивальном ("Треугольник печали" Эстлунда), так и массовом ("Не смотрите наверх" Маккея, сериалы "Fallout", "Пацаны", "Наследники" и др.)
Из показаний Булгакова видно ещё и то, что именно проблемы интеллигенции в Советской России ему близки, понятны и интересны, в отличие от быта крестьян и рабочих. Можно, наверное, допустить то, что он иронизировал над интеллигенцией в лице Преображенского и Борменталя. Хотя эта ирония скорее должна быть горькой, учитывая его собственное положение в стране. Ведь многие считали Булгакова таким же внутренним врагом, даже не "попутчиком", в итоге ещё, подобно Филиппу Филипповичу, получившему заступничество "сверху". Но мне крайне сложно представить, чтобы Михаил Афанасьевич согласился с характеристикой Преображенского как "внутреннего жирующего оппозиционера", ведь такой взгляд на него - это как раз взгляд Шарикова и Швондера с домкомовцами ("вы ненавистник пролетариата", "а то что ж: один в семи комнатах расселся, штанов у него сорок пар...").
Совершенно невозможно согласиться и с тем, что "автор относится с одинаковой неприязнью" к Шарикову и Швондеру, с одной стороны, и Преображенскому с Борменталем - с другой. Всё, что вытворяет Шариков, отмечено злобой, наглостью, неблагодарностью, враньём, насилием по отношению к тем, кто слабее, и заискиванием перед теми, кто сильнее. Шариков страшен не тем, что это животное в человеческом облике, что у него отсутствует всякая рефлексия, отсутствует само человеческое. А тем, что это выбор самого человека быть бесчеловечным. Он не пользуется самосознанием и совестью как излишними и даже бесполезными инструментами для получения жилплощади, должности и остальных благ в человеческом мире.
Да, это сатира, и краски здесь сгущены и контрастны, именно поэтому Шариков таков, каков есть, без полутонов и психологической сложности. С Преображенским дело тоньше, но ни малейшей непорядочности в его делах мы не видим. Как вообще их можно ставить на одну доску? Непреодолимая дистанция между ними подчёркивается и в словах самого профессора:
...Бросить коллегу в случае катастрофы, самому же выскочить на мировом значении, простите... Я – московский студент, а не Шариков! – Филипп Филиппович горделиво поднял плечи и сделался похож на французского древнего короля.
Есть в этом авторская ирония? Конечно, есть. Но есть ли у нас основания заподозрить профессора в неискренности? И есть ли что общее между этой мягкой иронией по отношению к горделивости интеллигента своей порядочностью и, например, тем омерзительным впечатлением, которое оставляет сухой, казённый донос Шарикова на Преображенского? Даже чиновник, который принёс профессору этот донос, роняет: "какая всё-таки дрянь".
Филипп Филиппович же, несмотря на все подлости и безобразия Шарикова, до последнего с ним терпелив. При всей нелюбви к пролетариату Преображенский настойчиво и последовательно пропагандирует ненасилие по отношению ко всем живым существам ("террором ничего поделать нельзя"), и именно в его уста вложены такие важные слова:
На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
Да, эксперименты профессора вызывают вопросы этического плана, но прежде всего эти вопросы ставит он сам себе, когда осознаёт, какой "кабак мы сделали с этим гипофизом". И да, "преступление" всё-таки совершается. Сам автор так и называет обратное превращение зав. подотделом очистки П. П. Шарикова в милейшего пса: "Преступление созрело и упало, как камень, как это обычно и бывает". Но оно является преступлением прежде всего по меркам самого профессора и, конечно, не в сниженно криминальном смысле (не случаен тут заключительный эпизод с явлением милиции и следователя, "человека в чёрном", у которых не нашлось претензий после предъявления уже теряющего человеческий облик Шарикова). Скорее мы имеем дело тут с фаустовской и франкенштейновской темой, о которой отдельный разговор.
Если вам понравился текст, вы можете помочь в развитии канала, поставив свой лайк и подписавшись. Это, правда, ценно и мотивирует автора. Комментарии приветствуются, как и доброжелательный тон общения.
Можете подписаться также на телеграм-канал автора.
Что ещё интересного в этом блоге: