Счетовод, Семен Витальевич Ложкин, вовсе не собирался становиться председателем общинного хозяйства. Ему достаточно было и своей должности. Вместе с молодым (из идейных) агрономом они ехали в село, чтобы перекантоваться, пока в городе полная неразбериха с работой и жильем.
«Высоко летать – больно падать» - решил тогда Ложкин. А он и так будет считаться интеллигентным, уважаемым человеком. Забот поменьше. Насмотрелся он на председателей – не человек – комок нервов. Да еще и под смертью ходят. Вон, как кулак местный озверел: вилами, да по живому!
Убили, да и слава Богу – меньше хлопот! То, что Ложкин теперь «повышен в должности» - нисколько его не обрадовало. Вот тебе и «перекантовался».
А еще обидно стало Семену Витальевичу, что страна взяла новый экономический курс. Разрешена частная торговля и предпринимательство. А это значило – он, Семен Витальевич, вполне себе востребован и в городской среде. И зачем он поперся в это Каськово?
Ложкин ехал молча, изредка поглядывая на Авдотью. Дуся сидела рядышком, прижимая к себе ребенка. За всю дорогу не проронила ни слова. Сгорбилась вся, как бабка – Семен ее и не узнал сразу. Как приехали с агрономом на новое место, как увидели сельскую раскрасавицу, так и рты открыли: что за розан? Экзотическая внешность Дуси затуманила глаза обоим. Очнулись, когда узнали, что она – жена Кравцова. Приуныли. Особенно – агроном. У того уже глаза замаслились, было…
А теперь закуталась, скукожилась – старуха. А станешь тут старухой – такие дела.
Ложкин вдруг сморщился, как от зубной боли. Сначала он хотел разобраться, выяснить, как дальше ему быть, когда отпустят Кравцова? Отпустят ли? Но теперь передумал. Своя рубашка ближе к телу. И вообще – как доберутся, на собрании совета решительно откажется от новой должности. Так и скажет – не подходит он для такой работы. Не достаточно подкован. Вот и все. Гори, ты, деревня, синим пламенем, а ему и в городе сейчас работы хватит. Счетоводы при НЭПе нужны, как воздух.
Тюрьма располагалась на территории бывшей жандармерии. Небольшое, побеленное квадратное здание, похожее на саманный домик с плоской крышей. Несмотря на свой легкомысленный, даже безобидный вид, тюрьма имела довольно толстые стены, а в окна, похожие на бойницы, были впаяны внушительные решетки.
Милиция располагалась в добротном помещении. Но если приглядеться, то оно давно уже требовало ремонта. Прикрепленное к Череповецкой губернии отделение не справлялось с наплывом преступности, в частности, преступности малолетних беспризорников. А еще и самогонщики давали "угля". Покой провинциальной глубинки давно ушел из этих мест. А уж расстрел кулаков вообще был нонсесом!
- Никакой информации дать не могу, - отрезал дежурный все попытки узнать что-либо.
Ложкин хотел уже убежать. И так ноги тряслись – не хотелось ему в это помещение заглядывать. Но худощавый парень с осунувшимся лицом окликнул Семена.
- В Череповец повезли, - тихонько, даже интимно сказал он.
Он был таким симпатичным, этот паренек, и голова с оттопыренными ушами так трогательно сидела на тонкой шее, и было видно аккуратную штопку на вороте кителя, что Ложкин набрался смелости задать еще вопрос:
- А куда конкретно? Мне… Я председатель, дело в том, что со мной супруга товарища Кравцова. С передачкой…
- Передачи не принимаются, - строго ответил дежурный, - а увезли подозреваемого (он нарочито четко произнес это слово) в ОГПУ города Череповца. Они политическими занимаются.
Ложкин вышел из отделения расстроенный и разбитый. И куда теперь деваться женщине? В Череповец пешком?
Авдотья, выслушав Семена, покорно качнула головой. В Череповец, так в Череповец. Вон куда загнали.
- А паровозы туда ходят? – только и спросила она.
***
Проще договориться с чертом о продаже копыт, чем уговорить женщину не делать опрометчивых поступков. Ложкин вспотел даже.
- У тебя денег нет!
- Есть. – Авдотья деловито указала ладошкой на грудь. Не из кокетства. Просто деньги спрятаны были где-то в лифе кофты под зипуном. Все деньги, которые Виктор получал, хранились под божницей. Она при сборах, предвидя расходы (может, взятку давать придётся – сколько случаев решала взятка), завязала рубли в платочек и припрятала на себе.
- Родственники с ума будут сходить!
- Не будут. Передадите, что и как!
- Не передам! – кипел Ложкин, - и чего он возится с глупой бабой?
- Передадите, куда вы денетесь. Вы же совестливый человек, - Дуся улыбнулась светло, искренне, - приветы передавайте Васе, Настасье и детишкам. Они уж без меня проживу-у-у-т.
- Тяжко с малышом-то…
Авдотья не понимала Ложкина. Как это – тяжко? Своя ноша не тянет. Девочка спокойная, здоровая… Сядут в поезд, да поедут. Вон, какой нарядный вокзал! Даже воды можно попить, а харч у Дуси с собой. Она уже поела: яички все равно не довезти. Хлебушек и молоко на базаре купила. Она богатая, не пропадет. Не затеряется – не лес – народ вокруг – помогут!
Ложкин купил ей билет до Череповца. От Дусиных рублей возмущенно отказался. Проводил в общий вагон, объяснил, что и как. Вроде, и все хорошо – публика нынче не такая, как в восемнадцатом – не пробиться, да и пассажиры были словно выходцы из бандитской шайки. Почище нынче публика. А все равно скребли кошки на душе – что-то мешало выдохнуть с облегчением. Наверное – бесполезность самой поездки?
- Идите, идите! – Дуся, уже совершенно успокоенная, сняла, наконец, с себя толстый платок, а беленький платочек под ним перевязала на манер косынки, открыв лицо и писаные брови, - ступайте уже. Спасибочки вам! Никогда я вас не забуду.
Ложкин послушался, вышел на перрон и замер под окном зачарованный, и стоял до тех пор, пока поезд, натужно фыркнув, не двинулся по рельсам, отдуваясь и пыхтя, словно старый мерин, уставший еще до того, чтобы сделать хотя бы пару шагов.
Авдотья светила улыбкой, украшенной рядом белоснежных, сахарных зубов, махала Ложкину рукой и все говорила, говорила что-то. Наверное, посылала Ложкина к черту, как он ей надоел, старый дурак.
Поздно ночью вернулся он в коммуну и, первым делом, зашел к Бровкину. Те все поняли без особых разговоров. О чем говорить-то еще?
- Завтра опять на сенокос, Семен Виталич? – спросил Василий Ложкина.
- Опять. Пока солнце высоко. Вроде так, Вася?
- Вроде так, - ответил Вася.
Настя всю ночь проплакала в подушку, чтобы муж не услышал. Муж не услышал – почувствовал – Настина подушка была насквозь мокрая.
Зайдя в бывшую контору, Семен попил воды из ковшика, и завалился спать, даже не перекусив. Он так и не взял самоотвод. Духу не хватило. Трусом был Ложкин. Побоялся спорить с начальством. Благодаря «трусости» служил верой и правдой деревне Каськово еще много-много лет. На своей шкуре прочувствовал все прелести грядущей коллективизации, рабского труда до седьмого пота и ударов страшной войны.
Дожил до июня пятьдесят третьего, до последнего находясь в строю, плечо к плечу с колхозниками, ставшими родными до боли. Хоронили «труса» Ложкина всем селом, убиваясь по председателю не меньше, чем по Отцу народов. Заслуженный фронтовик, герой войны и герой труда Василий Иванович Бровкин, бывший кулацкий выгребок, а ныне – уважаемый человек, сказал простые и сильные слова:
- Семен Витальевич – цвет земли русской! Соль его! Спи спокойно – дорогой ты мой товарищ!
***
В окнах мелькают села, леса, перелески… У Дуси глаза с непривычки устали. Под мерный перестук колес Ленушка спала, как тихий ангел. На душе было и радостно, и одновременно тревожно. Сердце, то и дело – взмывало ввысь, потом ухало в яму, как будто Дуся на качелях качалась.
В вагоне было душно, накурено, десятки любопытных глаз ощупывали Дусино лицо. Она отводила от людей взгляд, снова смотрела в окно, где беспрерывно мелькал калейдоскоп цветов: желтых, зеленых, голубых, подсвеченных изнутри солнечным светом. От этого кружилась голова и немного подташнивало. Дуся разглядывала белое личико дочери, ее хорошо наметившиеся бровки и носик пипочкой, губки, сердечком сложенные, и думала, как им всем будет хорошо втроем, когда вызволят Виктора из тюрьмы какого-то О. Г. П. У.
Как она отдаст Виктору ненужный сидор, и он легко закинет его на плечо. Как они поедут домой, как она натопит мужу хорошую баньку с дальней дороги, и в самый жар шагнет на теплый банный пол. Как плеснет на каменку травяным отваром – каменка зашипит, и под закопченным потолком поплывет сладкий луговой дух. Вынет из кадки влажный, душистый веник, мягкой лапой березовой повеет над мужниной длинной спиной, ласково прижмет листовую мягкость к его продубевшей коже… Прочь, нечисть, прочь нечистая сила! С гуся вода, с Вити худоба…
Среди ночи она открыла глаза. Спать невозможно от табачины, казалось, перевшего со всех сторон. Густой перегарный смрад, как от дядьки Павла, горького деревенского пьянчуги. Дусе вдруг показалось, что она задыхается, ей жарко, мокро, маятно. Дочь, разбуженная горячкой матери, завертела головенкой, пытаясь высвободить ножки и ручки. И – закричала вдруг пронзительно, требовательно-капризно. Дуся старалась прижать ее к себе крепче, чтобы не уронить, не дай Бог, но сознание уводило ее куда-то в сторону от основной мысли о ребенке, во рту раздувался шершавый язык, и в виски стучали упрямые молоточки: тук-динь, тук-динь…
- Господи, да она вся горит, бабы! – кто-то ахнул над Дусиной прекрасной головой.
- Да твою ж… У нее тиф! Бл*ха-муха, она весь вагон заразит, стерва!
- Ребенка, ребенка заберите! Кричит!
- Доктора!
- Фельдшара!
- Остановите поезд, у нас тифозная в вагоне!
- Да воды дайте! Грудь ей освободите! Успокойте ребенка! Поезд! Поезд! Поезд остановите!
***
Ее высадили под Кадуем. Она еще полулежала некоторое время на скамейке перрона, и какая-то сердобольная женщина, сошедшая с поезда вместе с Дусей (станция была недалеко от дома этой женщины), топчась поодаль, боясь заразиться, пыталась успокоить растревоженную девочку Дуси. Потом больную погрузили в телегу и доставили в местную больницу. Ребенка нужно было срочно определять куда-то на время лечения. Мать его, вырываясь на короткие секунды из небытия, ясным совершенно голосом талдычила докторам, что это не просто девочка, а ее родная дочка, и зовут ее Еленой, и по батюшке она – Викторовна. И надо девочку давно кормить!
- Дайте мне ее, дайте! – хрипела Авдотья.
Она стонала, ворочала прекрасными антрацитовыми очами, металась по койке, растрепав толстые косы свои, и шел от нее тяжелый дух. Горячо! Будто молния где-то рядом расколола в щепки дерево, и теперь древесина шаяла, чтобы вдруг вспыхнуть и сгореть дотла…
Авдотья умерла на шестые сутки. Доктор, взглянув на тело, коротко рявкнул:
- Тромбоз. Быстро с тобой тиф расправился, милая. Такая молодая, красивая… Уносите.
- У нее ребенок грудной, - поспешила сообщить о проблеме санитарка.
- Но она же не инфицирована. Тоже - чудо!
- А куда ее? В изоляторе пока определили, но…, - санитарка хлопала пушистыми ресницами. Она ревновала живого врача к мертвой Авдотье.
- Государство разберется, куда. Составляйте акт. Имя, фамилия известна?
- Умершей? – переспросила санитарка.
- Ребенка, дура!
Санитарка вспыхнула, готовая обидеться, но ответила:
- Елена Викторовна… Кра… Кры-ы-ы…
Доктор, раздраженный донельзя, покинул бокс.
***
Так и осиротела Елена Викторовна. Ее увезли в Череповецкий дом ребенка, откуда забрали на усыновление бездетные муж и жена, давно мечтавшие о маленькой дочке. По счастливой случайности, приемный папа оказался тоже Виктором, но маленькая девочка так и не узнала настоящей правды. Да и зачем – у нее были самые лучшие на свете родители!
Вскоре папу Виктора перевели на ответственную должность, и счастливая семья переехала в Ленинград. Лена росла славной, чудесной, любознательной девочкой, балованной родителями, может быть, даже сверх меры. Но такая любовь не помешала Елене в свое время успешно окончить исторический факультет и заняться изучением истории родной, великой, прекрасной Страны Советов.
И именно ей суждено случайно обнаружить картину смуглой незнакомки в шелках, облегающих стройное тело, будто шелк этот – мокрый.
И вот она, уже пожилая, рассказывает бывшим уже колхозникам поразительную историю о Летней Дочери.
И почему же старушки, узнавшие в портрете "тетку Дусю", твердили, что ее "деревом в лесу прибило"?
Какая чудная игра… Иной раз подумаешь – а нет ли в этой истории колдовства?
Автор: Анна Лебедева