Перевязывал я как-то сержанта из добровольцев. Был он ранен в грудь. Мины кругом рвутся, автоматы бьют, голову поднять немыслимо от земли, а сержант просит: «Оставь меня, товарищ! Сам погибнешь!..» За такие слова рот зажать рукою мало!
Переворачивая листы истории невольно ловишь себя на мысли, что история развивается по спирали.
Статья, опубликованная в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 20 мая 1942 г., среда:
В палате
Беспокойное сердце у Григория Ермолаевича. Хотя, глядя на него со стороны, этого никак не окажешь. В движениях он не суетлив, в речи раздумчив, говорит низким певучим голосом. Только глаза выдают состояние его души. Казалось бы, он мог сейчас о себе самом подумать и заснуть спокойным сном. Обстановка вполне подходящая. Вражеские мины не воют, пулеметы не бьют, пули не жужжат над ухом, снаряды не рвутся. Лежит Григорий Ермолаевич не на снегу под холодным темным небом, а в теплой палате. Кругом чистые стены. По стенам бегают солнечные зайчики. На подоконнике цветы распускаются. Веселый узорчатый абажур висит под светлым потолком. Кровать новая, матрац тоже новый, мягкий, стеганый. Одеяло синее, байковое, простыни свежие и подушка ровная, легким пером набитая. Почему бы в самом деле и днем не подремать по-хорошему, не всхрапнуть с присвистом?! Ведь все раненые аккуратно, во-время перевязаны. Они сыты, свертывают козьи ножки и слушают радио.
Кругом тишина и спокойствие. Но Жалин не может заснуть!
— Эй, дружок, чего козлом посреди коридора трясешься? Ты лучше возле стены иди. Прижмись рукой, говорю тебе — опора и другим — спокой! - советует идущему мимо раненому Григорий Ермолаевич.
Прибыв в палату, Жалин быстро освоился и занял койку напротив двери. С этого момента он стал неусыпно следить за движением по коридору.
— Воздушную ванну, товарищ раненый, принимать изволите?! А по-моему, доктор тебе такого лечения не предписывал! Я немного в медицине понимаю. Гляди, рубаха совсем с плеча свалилась. Самому надо чувствовать такое открытое положение! — говорил отечески Жалин, и раненый, идущий в курилку, послушно поправлял рубашку.
Лицо санитара Григория Ермолаевича Жалина было полно раздумья и печали. Сурово смотрел он на свою раненую ногу и лежал недвижный и сосредоточенный. Только глаза выдавали состояние его большой души.
Он лежал в палате один. Ни к чему нельзя было придраться. Все койки аккуратно заправлены. Крашеный пол спозаранку вымыт, и высокие окна протерты. Жалил заметил английскую булавку, оброненную медицинской сестрой. Он подтянул раненую ногу, перегнулся через край постели и поднял булавку. Машинально, по привычке, вколол ее в рубашку и зашпилил.
За окном проплывали нежные майские облака. Жалин проводил их долгим взглядом, пока они не скрылись. Всматриваясь в синеватое высокое небо, он думал о том, какого цвета земля, где лежат раненые, к которым он приблизился бы, если бы не лежал на койке. Он думал о том, что земля бухнет от воды, и видел себя пробирающимся по влажному топкому грунту к человеку, который ждет его помощи. Жалин почувствовал ощущение жара, излучаемого раненым телом, обнаженные ткани которого он прикрывал быстрыми поворотами марлевого бинта. Затем он услышал, как заныли мины и зажужжали над ухом пули... Жалин прилег, вытянулся на постели, краешком глаза увидел плывущие вновь за окном облака, и они показались ему похожими на поднявшийся с земли дым от разрыва.
Когда в палату вошла сестра с градусником, Жалил лежал ничком, отведя чуть кверху локоть правой руки, которой он прижимал мысленно в земле перевязанного им человека. Встретив взгляд Жалина, сестра изумилась его глубокой настороженности. Григорий Ермолаевич глядел на сестру, не видя ее, вслушиваясь всем своим существом в мир, невидимый ею... Он полз, таща на спине раненого человека и винтовку. Этот человек не казался ему тяжелым до тех пор, пока не выволок он его за черту опасности, грозившей обоим людям, и здоровому и раненому. Передохнуть было нельзя. Он должен снова ползти обратно туда, где его ждут. И он пополз...
Грудь и виски раненого санитара были увлажнены мелкими капельками пота. Сестра озабоченно спросила, как он себя чувствует. Жалин молчал. Сестра откинула одеяло и посмотрела повязку на ране. Все было в порядке. И температура нормальная. Жалин сказал, что чувствует себя хорошо. Ему не хотелось разговаривать. Сестра тихо вышла, сказав, что скоро из перевязочной поступят раненые, и наверное Жалину будет лежать тогда веселее, он будет не один в палате. Жалин кивнул головой и закрыл медленно глаза. Он подумал, что с этими ранеными он мог бы встретиться не здесь, а под открытым небом на земле. Боль в ноге прервала ход его мыслей. Жалин заскрипел в тихой ярости зубами и потянулся за ситцевым кисетом, полным душистого табака.
Вскоре все четыре койки в палате были заняты. Откинувшись на подушку, Жалин, молча, не перебивая, слушал рассказы раненых бойцов о пережитом. Сосед слева говорил о том, как его ранило в плечо и в ногу и он лежал недвижно под огнём, истекая кровью, как не мог шевельнуться от боли и как его нашел санитар и вытащил ползком.
Выражение липа Жалила было напряженным и строгим, когда он вдруг спроси! раненого:
— А винтовку подобрал санитар?
— Он взял две винтовки. — сказал раненый. — И меня на шинели тащил волоком...
— А как звали санитара? — встрепенулся Жалин, подняв голову с подушки.
— Не знаю...
— Две винтовки, говоришь, вынес?!
— Две! — сказал раненый боец. — И меня на шинели оттащил. В ямке, помню, отлежался и потащил дальше. Сумку еще какую-то в ямке подобрал. Черный он был, это помню. А какого взвода и какой фамилии, имени не знаю... Руки мягкие, помню, были, теплые...
Взгляд Жалина смягчился.
— А ты сам стрелок будешь? — заинтересовался второй раненый боец.
— Я — ротный санитар гвардейской части! — ответил Жалин.
— Хорошее дело! — сказал боец и с большой приязнью посмотрел на него.
— На дело не жалуемся, — произнес раненый санитар.
— Свою службу уважаем. В нашем деле нельзя без любви. Кошка своих малых и то из пожара в зубах вынесет. Шерсть горит, паленым пахнет, глаза дым выжигает, а, смотришь, котята выручены по одиночке...
— Давно в санитарах служишь? — спросил третий раненый помоложе, глядя заинтересованно на Жалина.
Лицо санитара было некрасивым — длинный прямой нос с тонкими подвижными ноздрями, слегка оттопыренные уши и широкий пухлый рот. Но трудно было отвести взгляд от больших его глаз, они были мягко-синего цвета, лучистые, прозрачные.
— Давно, — ответил Жалин. — Службу свою знаю. Подползать к раненому надо умеючи. Мы-то ведь работаем теперь не только ночью или когда бой стихнет, как это водилось в старой армии. Скажу, не скрывая, — раненые на меня не обижались. Перевязывал я как-то сержанта из добровольцев. Был он ранен в грудь. Мины кругом рвутся, автоматы бьют, голову поднять немыслимо от земли, а сержант просит: «Оставь меня, товарищ! Сам погибнешь!..» За такие слова рот зажать рукою мало! Но понимая, что человек находится в полной слабости, я сказал ему: «Или вместе отсюда выберемся или вместе останемся!» — и прилег вплотную. — Лежим, словно камни, вдруг слышу, сержант говорит стихами: «Больше той любви не бывает, как друг за друга умирают!», и мне на плечо валится... Когда я оттащил его за укрытие, он спросил, как меня звать. И я сказал — Ермолаич. Так меня и в нашем колхозе звали. Мы — ивановские.
- Какой деревни? - спросил сосед слева.
- Деревня Фомино, Курловского района... А вот помню еще один случай. Попался мне раненый на поле боя такой же сначала разговорчивый, как этот сержант. Подполз я к нему. Лежал он на открытом месте. Кругом стрельба снег топит. Боец лежит на спине, в живот раненый, стонет, воды просит. Конечно, для такого друга, товарищи, мне и белого вина не жалко дать. Только такому раненому и росинки нельзя глотнуть. Все во вред организму пойдет. Я немного в медицине понимаю. Просил он меня, просил, все хотел разжалобить. Но я не давал, он и замолчал. Говорю ему: «Нельзя тебе, пойми». Оттащил я его. И он мне одно слово сказал, когда с плаща-носилок снимали. «Спасибо», — сказал и, смотрю, даже не попросил воды у носильщиков. Видно, убедил я его разум. А характер у него был норовистый. Он меня даже -нехорошими словами называл. Да, всякие разные случаи на войне бывают...
— Что ж ты нам о своем ранении ничего не сказал? — спросил опять красноармеец.
— А чего говорить? Огнестрельное ранение во время перевязки бойца своего взвода. Вот и все, — ответил Ермолаич и откинулся на подушку.
В наступившей тишине раненый боец протянул Ермолаичу свой кисет с махоркой. Закон боевой дружбы не позволяет никогда отказываться от угощения, предложенного товарищем. Вежливо улыбнувшись, Ермолаич взял кисет и принялся разглядывать, не спеша, цветной узор на засаленной материи. Затем он неторопливо насыпал щепоть махорки на ладонь. Бойцы следили за каждым движением раненого санитара. Так смотрят на человека, к которому относятся с чувством хорошей признательной любви.
— Вот уеду скоро в тыловой госпиталь. Меня доктор посылает. Но я должен вернуться к своему делу. Без этой надежды нет мне правильного исцеления. Я немного в медицине понимаю! — сказал опять строго Ермолаич, свертывая большую козью ножу. (Елизавета РАТМАНОВА). ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ.
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Фондом президентских грантов, мы продолжаем публикации проекта. Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1942 год. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.
